Каменный цветок национализма

Не разгадав феномен нации, конструктивист не способен, естественно, раскрыть природу национализма. Не дается в нечуткие и враждебные руки каменный цветок!

Андерсон, к примеру, постоянно путает национальность с гражданской принадлежностью (а вследствие этого — национализм с патриотизмом). Вот пример: «Если я латыш, то моя дочь может быть австралийкой» (163). Но «латыш» — это этничность, а «австралийка» — это гражданство, ибо такого этноса в природе не было и нет. Аборигены — это тоже австралийцы, но у них нет ничего общего с иноэтничными австралийцами, кроме территории совместного проживания — материка Австралия — и общего подданства. (Как и у индейцев с англо-саксами и прочими иммигрантами, оккупировавшими Америку.) И стать австралийкой, в смысле аборигенкой, никакая латышка не сможет никогда.

Совместное проживание не порождает новую этничность, ибо биология не определяется географией, ни физической, ни политической.

Дочь латыша, даже переехав в Австралию и получив австралийское гражданство, став «австралийкой по паспорту» и ярой австралийской патриоткой, тем не менее проживет жизнь натуральной латышкой и латышкой же умрет. Так же, как русский, живущий в Латвии, не становится от этого латышом. А еврей, живущий в России, — все равно остается евреем, а не русским, что бы он ни думал по этому поводу. Отвезите таксу в Австралию и выпустите на природу — она так никогда и не превратится в собаку динго!

Но всю глубину непонимания Андерсоном проблемы национализма выдает следующий его текст:

«Теоретиков национализма часто ставили в тупик, если не сказать раздражали, следующие три парадокса:

1) объективная современность наций в глазах историка, с одной стороны, — и субъективная их древность в глазах националиста, с другой;

2) с одной стороны, формальная универсальность национальности как социокультурного понятия (в современном мире каждый человек может, должен и будет “иметь” национальность так же, как он ”имеет” пол), — и, с другой стороны, непоправимая партикулярность ее конкретных проявлений;..

3) с одной стороны, ”политическое” могущество национализмов — и, с другой, их философская нищета и даже внутренняя несогласованность» (29–30).

Именно по третьему пункту и возникает тот упрек в отсутствии марксов и веберов от национализма, на который уже отвечено выше. Поэтому осталось ответить только на две первые претензии:

1) на самом деле все обстоит строго наоборот: именно в глазах историка нации обладают объективной древностью (взять хоть бы тех же излюбленных мною римлян периода республики, но есть, безусловно, и более ранние примеры). Что же до зрения националиста, то если оно не совпадает с таковым историка, такое зрение есть не что иное как слепота. Компромисс здесь невозможен, а раздражение вызывает только тупость конструктивиста, в упор не видящего древнюю реальность наций;

2) определение Андерсоном национальности как понятия социокультурного, сходу лишает нас всякой возможности продолжать разговор, поскольку не соответствует действительности, а обсуждать достоинства или недостатки фантомов — не в моем вкусе. Отвечать идеалисту в терминах и представлениях идеализма (и волей-неволей вставать тем самым на его позицию) я не могу, а перевод разговора в плоскость серьезной полемики на уровне парадигм потребует объема, невозможного в данной статье. Позволю себе лишь напомнить блестящую и неопровержимую максиму Б.Ф. Поршнева: социальное не сводится к биологическому, но социальное не из чего вывести, кроме как из биологического.

Как видим, все три парадокса носят исключительно мнимый характер и легко и спокойно преодолеваются неизмененным сознанием. Но для андерсонов тут, видимо, непроходимая, непробиваемая стена.

А начинается этот интеллектуальный ступор с постулата, который никто и никогда не доказал и доказать не может:

«Национализм появился сначала в Новом Свете, а не в Старом» (207)[596].

Доказать этот абсурд нельзя, а опровергнуть — легко. Никакого Нового Света не было бы вообще, если бы не вызревший в тысячелетиях расовых и этнических войн оголтелый, агрессивный, завоевательный, истинно звериный национализм англичан, французов, голландцев, испанцев, португальцев и т. д. То есть, представителей старых европейских наций, сформировавшихся еще до открытия Америки и очень-таки националистически поступивших со всеми туземцами повсеместно.

Да, в 1810 году в Новом Свете более или менее компактные общности, имеющие условные этнические границы, но безусловные администрации и экономики, рванули к суверенитету. Застрельщиками, конечно же, выступили местные элиты (креолы, в терминологии Андерсона), а массы могли поддержать это движение, а могли и не поддержать (недаром Боливар боялся негритянского восстания больше, чем испанских карателей). В итоге эти элиты добились независимости. И для обеспечения своей легитимности и поддержки масс они немедленно пошли на искусственное, декларативное создание вымышленных «наций» — перуанцев, колумбийцев, венесуэльцев и проч., хотя это никакие не нации, а всего лишь согражданства (см. декрет Сан-Мартина).

Все сказанное снова и снова заставляет задаваться вопросом: что же Андерсон понимает под «нациями» и под «национализмом»?

Конечно, если считать нациями французов, американцев (США), бразильцев и других латиносов, то это — таки да! — воображаемые сообщества. Они этнически сложносоставны и при этом не мононуклеарны: государствообразующий, имперский этнос с трудом просматривается уже даже в США, где англо-саксы неуклонно теряют приоритет[597].

Но ведь скажем паки и паки: перед нами не нации! Всего лишь согражданства… Это либо представители единой суперэтнической общности — метисы-латиносы, искусственно разделенные гражданством разных стран. Либо, напротив, этнический конгломерат, искусствено же стиснутый единым согражданством — французы, американцы США.

Воображаемые сообщества? Да, безусловно! Согражданства? Да, безусловно!

Нации? Нет, безусловно!

Согражданство, конечно, — тоже реальная мотивация к патриотизму, самозащите и солидарности. Но вторичная, искусственная. Это особенно видно в Америке: как в США, так и в Латинской, ибо и там, и там рукотворность населения и государственных границ бросается в глаза. Ни одна из этих стран не возникла естественным путем, не выросла сама из себя, из единого этнического семени, как Китай, Япония, Россия, Швеция или Германия, но были созданы только путем жестоких завоеваний и суровой воли завоевателей вплоть до порабощения и/или геноцида туземцев. В чем и проявлялся, кстати, махровый национализм колонизаторов.

Конечно, живые колонизаторы былых веков были ярыми, убежденными расистами и националистами, четко знавшими и ощущавшими (как и античные работорговцы когда-то) малейшие расовые и этнические особенности порабощенных народов, их этнические и расовые границы. Ибо такие границы были в реальности. От особенностей национальной психики, национального характера, как и соматики, да и просто от национальных способностей — никуда не деться и не отмахнуться[598]. Так, Андерсон и сам отмечает, что французские колонизаторы твердо знали: «Хотя вьетнамцы не заслуживают доверия и отличаются жадностью, они все-таки заметно энергичнее и умнее по-детски непосредственных кхмеров и лаосцев» (148).

Итак, вновь повторю: есть сообщества воображаемые, искусственные, рукотворные, а есть реальные, естественные, природные. Следует ли именовать те и другие единым термином? Нет, это невозможно, научно неправильно. Почему первым сообществам надо присваивать ярлык «нация»? Это необоснованный произвол в лучшем случае, а в худшем — простое жульничество. Но нужно найти и определить их истинную суть и дать ей приличествующее имя. Такое имя есть: согражданство.

И еще одна важная деталь.

Колонизаторы обеих Америк были, вне всякого сомнения, империалистами, поскольку воздвигали империи своими завоеваниями. Но одновременно они были и крутыми националистами, поскольку утверждали абсолютный и безусловный приоритет своих наций в новых землях: англичане — англичан, испанцы — испанцев, японцы — японцев и т. д. (В меньшей степени это, по понятной причине, относится к французам, которые так никогда и не стали нацией.)

Иногда бывало и так, что колонизацию вела нация (англичане в лице частной Ост-Индской компании в Индии или русские казаки в Сибири, на Кавказе и на Дальнем Востоке), а основной дивиденд в итоге получала династия в лице государства. С этой точки зрения, например, поход Ермака в Сибирь на свой страх и риск — национализм чистой воды, а последующее ее присоединение Москвой — такой же воды империализм.

Возможно, именно по причине этой двойственности процесса Андерсон делает постоянно еще одну ошибку: путает национализм с империализмом то Японии, то Англии, то Испании и т. д. Он именно империализм и государственную ксенофобию склонен (вслед за Сетон-Уотсоном) именовать «официальным национализмом» (124). Забывая, что империя — это вовсе не обязательно национальное государство, а порой и совсем наоборот, его отрицание. И что идеал национального государства — Израиль[599], а вовсе не Великобритания, США, Франция или, тем более, Россия.

Но нам, людям здравомыслящим, андерсоны не указ. До тех пор, пока в русской научной среде останутся люди, признающие, что важнее быть, чем казаться и слыть, я надеюсь, конструктивистам победы не видать.