Новенькие «нации» Андерсона

Почему Андерсон, вопреки исторической очевидности, ведет отсчет нациям не с их исходных исторических позиций, восходящих к Шумеру и Вавилону, а с конца XVIII века? Потому что именно тогда массово появляются искусственные, сотворенные волей человека сообщества, которым некая традиция, восходящая к аббату Сийесу и Эрнесту Ренану, произвольно и не без задней мысли присвоила имя «наций». Что позволило их искусственность возвести в перл творения и выдать за эталон. И этим породить волны недоразумений.

Андерсон сознательно вошел в эту традицию и возглавил ее на современном этапе. Он не случайно обращается к сравнительно новым, недавно созданным государствам, полагая именно в них образец «наций». Это, с одной стороны, государства Латинской Америки, а с другой — и вовсе вчера (по историческим меркам) созданные государства Юго-Восточной Азии (Аннам, Камбоджа, Сиам, Лаос, Тонкин, Кохинхину, Филиппины, Малайя, Сингапур, Бирма, Индонезия и проч.), а также Африки (Гвинея, Мали, Берег Слоновой Кости, Сенегал, Мозамбик, Танзания, Замбия и проч.). Таков был отчасти материал его диссертации, что и породило у автора излишне гипертрофированное представление о значительности данных примеров для мирового опыта.

Но мало ли какие нынешние сообщества, имеющие очевидно антропогенное происхождение, являются на деле лишь модифицированными вариациями природного материала? Русская борзая, к примеру, в дикой природе не встречается, эта порода — плод усилий многих поколений селекционеров, но это не повод утверждать, что на Земле до ее появления не было собак! Точно так же появление на карте Французской Республики, Соединенных Штатов Америки, латиноамериканских, индокитайских или африканских государств вовсе не означает, что история наций начинается с них.

Андерсон принципиально игнорирует тот факт, что народы и нации бывают естественными (нации Старой Европы в своем большинстве) — и искусственными, как в обеих Америках, Франции, Индокитае или Африке. Он не только пытается не замечать это различие, но и пытается выдать латиноамериканские, буквально вчера произвольно созданные руками людей, произвольно сконституированные псевдо-нации — за эталон (89–90). Оказывается, перуанцы, гватемальцы, боливийцы и прочие новоделы — это эталонные нации. Обхохочешься! Опять нам пытаются «впарить» морскую свинку, которая на деле и не морская, и не свинка! А старые, заслуженные нации Старого Света — немцы, поляки, русские — это, стало быть, некое недоразумение, которое подлежит испытанию, проверке указанным эталоном. Есть же научная бессовестность на свете!

Все без исключения примеры якобы истинных наций Андерсона — это новые государства, «нациям» этим без году неделя. На фоне старых, настоящих, веками проверенных наций всего мира (от немцев до эфиопов) — это новорожденные инфузории, чья судьба пока подвешена на волоске и представляет сплошной вопрос. Их границы, не имеющего этнического соответствия, зыбки и непрочны. Пограничные войны Китая с Вьетнамом, Эфиопии с Сомали, Грузии с Абхазией и Южной Осетией, Армении с Азербайджаном, Сербии с Косово (и др.) позволяют уверенно говорить о том, что процесс приведения политических, государственных границ в соответствие с границами того, что действительно заслуживает названия наций, будет происходить долго, а может быть — и всегда, как он всегда и шел до того. Одна из гарантий тому — категорическая неприемлемость нынешних границ России и проблема разделенной русской нации, оставленная нам в наследство коммунистами-интернационалистами.

Вглядимся поближе в наглядный пример, приводимый Андерсоном, чтобы разобраться в злокачественности его идей.

Он пишет о тех революциях и войнах, что принесли суверенитет 18 бывшим колониям в Латинской Америке:

«Это были движения за национальную независимость. Боливар позже изменил свое мнение о рабах[576], а его соратник Сан-Мартин в 1821 г. постановил, дабы “в будущем местных жителей не называли более индейцами или туземцами; они дети и граждане Перу и впредь будут известны как перуанцы”…

Итак, здесь есть загадка: почему именно креольские сообщества так рано сформировали представление о том, что они нации, — задолго до большинства сообществ Европы (это утверждение на совести Андерсона. — А.С.)? Почему такие колониальные провинции, обычно содержавшие большие, угнетенные, не говорившие по-испански населения, породили креолов, сознательно переопределивших эти населения как испанцев по нации? А Испанию, с которой они были столь многим связаны, — как враждебных иностранцев?» (73).

Отгадка этой «загадки» — в самом декрете Сан-Мартина! Дословно и буквально там сказано: «дети (т. е. уроженцы) и граждане Перу» — вот кто такие перуанцы. Так определила не природа, не история; так определил некий человек по имени Сан-Мартин. Но нацию нельзя создать декретом, и сие создание Сан-Мартина — не нация. Нациями это все назвали постфактум ученые марксисты — Андерсон в первую голову.

Снова и снова приходится объяснять элементарное: антропогенное согражданство — не природное сообщество, и оно не может оное ни отменить, ни заменить. Декретом нельзя присвоить этничность, а без этнического содержания нация — не нация. Вещи надо называть точно своими именами: согражданство — например, «перуанцы» — это согражданство, а нация — это нация[577] (напомню, что латинский корень «нат» — по-русски значит «род»).

Приведу в полном смысле слова убийственный аргумент. От того, что тутси и хуту — все «дети и граждане» Руанды, они не превратились в единую нацию, не составили общность, даже воображаемую! Эти сограждане разной национальности с примерным усердием режут друг друга при каждой возможности, не имея для этого особых религиозных, языковых, или культурных оснований, но зато имея более чем достаточные основания вековой этнической вражды и ненависти.

А что творили друг с другом еще недавно сограждане Грузии, такие как грузины, с одной стороны, и осетины и абхазы — с другой? Или, опять-таки, недавние сограждане Югославии — сербы, хорваты, боснийцы и албанцы?

Никаким андерсонам объяснить эти простейшие факты не по силам. Потому-то их так и бесят подобные проявления этнической природы нации, проявления природного, органического, инстинктивного национализма!

Было ли, однако, у испанских колоний, в момент их отделения от Испании, некое реальное основание для порыва к суверенитету? Реальное, то есть основанное на природе вещей? Сложилось ли на этих территориях новое природное сообщество, новая этническая идентичность?

Конечно, было. Конечно, сложилось. Оставим в стороне хроническое заблуждение Андерсона, якобы рождение наций в Латинской Америке опередило Европу, и ответим на этот, в сущности, очень простой вопрос. Собственно, на него письменно уже ответил пресловутый Симон Боливар. Дело в том, что вторичная раса «метисов» (Андерсон неточно пишет о «креолах»[578]) к этому времени уже состоялась, и Боливар в 1819 г. высказался с ясным и острым пониманием этого собственного нового единства и своеобразия:

«Следует вспомнить, что наш народ не является ни европейским, ни североамериканским, он скорее являет собой смешение африканцев и американцев, нежели потомство европейцев… Невозможно с точностью указать, к какой семье человеческой мы принадлежим. Большая часть индейского населения уничтожена, европейцы смешались с американцами, а последние — с индейцами и европейцами. Рожденные в лоне одной матери, но разные по крови и происхождению наши отцы — иностранцы, люди с разным цветом кожи»[579].

Именно отсюда, из этой причины — неизбежное следствие: необходимость самоопределиться и утвердить свою новую, вызревшую за века тотальной метисации этническую идентичность, как бабочке необходимо в один прекрасный день выйти из куколки и завершить свой метаморфозис. Но как завершить его и как достичь совершенно отдельной, оригинальной идентичности, если по-прежнему считать материнской страной Испанию и вести свое происхождение, свои корни от испанцев? Ясно, что это совершенно невозможно, и поэтому в повестку дня ставится совсем иная модель: необходимо максимально дистанцироваться, а в конечном счете — противопоставить себя Испании и испанцам, чтобы сказать: мы — не испанцы, а перуанцы (венесуэльцы, эквадорцы, колумбийцы и т. д.).

По идее, в силу более-менее общей этничности всего населения испанских колоний, там могла бы образоваться единая огромная страна, выражающая общий суверенитет этой этничности — истинной нации, но вступил в действие Первый закон элит («лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме»), и вместо этого там сегодня обнаруживается более тридцати государств. Но можно ли вообще государства Латинской Америки считать национальными, если они не созданы разными нациями и не вмещают каждое — свою особую, отличную от других нацию? Чем так уж гондурасец отличается от колумбийца? Одна (более-менее) кровь, одна религия, один язык, общая (более-менее) история, общий культурный бэкграунд[580]… Нет никаких оснований считать, что в Латинской Америке столько же наций, сколько государств.

Парадоксально, но факт: когда очередной фрагмент единой латиноамериканской расово-этнической смеси добивался суверенитета и государственности, он немедленно объявлял себя «нацией» — во французском (сийесо-ренаново-андерсоновском) понимании, разумеется, поскольку иного ему просто не дано. В результате, к примеру, ст. 12 Конституции Республики Панама (1946 год) гласит: «Государство обязано всеми имеющимися в его распоряжении средствами методически и постоянно приобщать интеллектуально, морально и политически к Панамской нации все группы и всех индивидуумов, которые, родившись на территории Республики, не связаны, однако, с нею; обязанностью государства является так же содействовать духовной ассимиляции тех, кто собирается получить панамское гражданство по натурализации»[581].

Понятно, что свежеиспеченная «панамская нация» — есть именно «конструкт» (если бы все нации были таковы, пришлось бы признать правоту конструктивистов), ничем, кроме подданства, не отличающийся от гипотетической гондурасской, костариканской, гватемальской или тому подобной «нации», поскольку этнически все они — абсолютно одно и то же: помесь индейцев, негров и европейцев, главным образом, испанцев и португальцев.

Нелепость и искусственность латиноамериканского («панамского») подхода хорошо выявляется на фоне ст. 2 Конституции Йемена, где сказано куда более грамотно с точки зрения этнополитики: «Йеменский народ — единый, он является частью арабской нации… Йемен составляет историческое, экономическое и географическое единство»[582]. Тут нет противоречия, ибо арабская нация вся в целом добилась суверенности и государственности, хотя в рамках не одного, а многих государств. Тем не менее, расово-этнически это пока что единая нация, и йеменцы совершенно адекватно отразили это понимание в своей Конституции.

Так и в данном случае было бы более грамотно говорить о панамском согражданстве единой латиноамериканской нации.

Однако не вполне справедливо обвинять панамцев в неадекватности, ибо, во-первых, сам теоретический вопрос — не из простых, а во-вторых, латиноамериканская вторичная раса — явление для Нового Времени вполне беспрецедентное, требующее, возможно, именно подобных искусственных решений. Но для других, естественных, наций пример Панамы и т. п., разумеется, не указ.

Нам, бывшим советским гражданам, не нужно долго объяснять произошедшее в т. н. Западной Испании 200 лет назад, благо у нас свой пример перед глазами: Украина и украинцы (вчерашние малороссы), утверждающие свою идентичность на яростном противопоставлении себя, своей этничности — России и русским. Полностью игнорируя и попирая при этом историю, антропологию и даже, как недавно абсолютно точно выяснилось, генетику[583]. Характерно название книги, изданной под именем второго украинского президента Леонида Кучмы: «Украина — не Россия», выдающее все комплексы и судороги вновь народившегося украинского национализма.

Именно то же самое происходило и в Латинской Америке двести лет тому назад. Аналогия тут полная и совершенная. Именно креолы и продемонстрировали там действие Первого закона элит. Но смешно и нелепо считать, будто данный процесс совершался впервые во всемирной истории. В ходе распада любой империи, где на окраинах шла этническая метисация и возникали вторичные этносы, происходила затем аналогичная история с этническим самопереопределением — взять хоть такой осколок Римской империи, как румыны и отчасти даже молдаване. Но даже задолго до распада и отчасти предвещая и ускоряя его, опять же на окраинах империи, периодически вспыхивают войны покоренных этносов за независимость: та же Югуртинская война, так живо описанная Саллюстием (примеры можно приводить бесконечно). Вот Боливар, к примеру, — это и есть Югурта своего времени. А Югурта, соответственно, — Боливар своего, только менее удачливый в итоге. Никакого принципиального отличия вы не найдете, как ни ищите.

Андерсон не знает или не задумывается об этом? Тем хуже для него.

Он учитывает лишь более поздние империи и, соответственно, более поздние их распады на национальные государства? Тем хуже для него.

Почему мы должны ему верить?

Понятно также, что Андерсону было любо искать подкрепление своей теории в том материале, которым он занимался профессионально. Он не случайно подробно ссылается на то, как колонизаторы с помощью переписи соединяли разные племена, этнические группы — в большие общности: «малайцы», «индонезийцы», «филиппинцы» и т. д. (186–195).

Информация важная и интересная: она как раз и показывает наглядно рукотворность псевдо-наций, созданных искусственным путем, когда многие народы и племена, веками сохранявшие свою идентичность, бывали слиты в единую общность волей белых господ. На этих примерах мы лишний раз убеждаемся, что это вполне возможно: 1) создать искусственную общность, 2) скрепить ее согражданством, а потом — 3) продекларировать воображаемое сообщество («нацию»), которое затем 4) навязать как новую идентичность тем племенам, из которых все слеплено. Четкий четырехступенчатый процесс.

В точности так же, в четыре приема, и «советский народ» пытались когда-то создать большевики, захватившие Россию, прямо и открыто ставившие своей задачей вывести тут «новую породу людей».

Не факт, однако, что такая общность и такое сообщество закрепятся и выдержат испытание временем. Если племена имели реальные биологические различия, они рано или поздно разделятся, и общность развалится. Как развалился искусственный, «воображенный», а потому непрочный «советский народ».

Итак, Андерсон довольно живо преподнес нам две модели искусственного создания наций: в одном случае по воле оккупантов (в Индокитае), в другом случае — по воле элит восставших оккупированных (в Латинской Америке). Но в том и другом случае не подлежат сомнению три обстоятельства: а) насилие, лежащее в основе процесса; б) искусственность границ новых общностей; в) не просто игнорирование, но прямое отрицание оккупантами или инсургентами естественной, кровной, этнической основы новых общностей — во имя государства, в одном случае при объединении разных отдельных этносов в единое согражданство (в Индокитае), в другом — при разделении сложившегося этнического единства на разные согражданства (в Латинской Америке).

Однако зададим себе простой вопрос: действительно ли новые андерсоновские «нации» имеют эталонный характер? Все ли нации в истории мира создавались подобным искусственным образом? Все ли пренебрегали кровной близостью в своем становлении, ориентируясь лишь на согражданство?

Конечно, нет! Я уж даже не буду говорить о древнейших нациях типа шумеров, вавилонян, спартанцев, афинян, мидийцев, лидийцев, персов или римлян и т. д. Но вообще все кровнородственные общины, на основе которых сегодня существуют весьма многие народы и нации, только так и поддерживают свое существование в веках. Один из ярких примеров — евреи. Официально (!) принадлежность к еврейству может быть установлена двояко: через религию (это путь весьма сложный и не основной) или — через кровь. Они всегда — от Авраама и Исаака — знали это и придавали этому значение. И культивировали, и ввели принцип крови вначале в религиозный, а теперь и в государственный закон. Поэтому всегда оставались нацией, даже потеряв государственность, и остаются ею посейчас, даже теряя религиозную веру.

Андерсен утверждает: «Национализмы ХХ века имеют, как я доказывал, глубоко модульный характер. Они могут опираться и опираются на более чем полуторавековой человеческий опыт и три ранние модели национализма» (153). Но никакому настоящему националисту не придет в голову признать вышеназванные новоиспеченные страны — нациями, да еще в ранге «модульной концепции», и обращаться к ним за опытом нациестроительства. Особенно, когда у нас перед глазами есть примеры успешного становления еще более новых, однако реальных наций и национальных государств, где в основу положен принцип этничности, — евреев с Израилем, казахов с Казахстаном, украинцев с Украиной, прибалтов с их лимитрофами и проч.

Андерсон почему-то считает, что европейскими странами ХХ века учитывался опыт «креольских националистов». Какая чушь! Где тому свидетельства, хоть одно? Кто вообще на них смотрел, на эти вчера возникшие и уже богом забытые игрушечные страны, кто их всерьез воспринимал?! Если и знали, то лишь Панаму из-за канала, одноименной аферы да головного убора «панамка». Ну, еще немцы предусмотрительно готовили кое-где там себе территории спасения на случай краха во Второй мировой войне — именно из-за забытости-заброшенности этих стран, где можно было укрыться от мира. Но чтобы учиться у них?! Подражать им?! Пусть бы Андерсон подтвердил свои слова хоть чем-то!

Вместо подтверждения и примеров Андерсон воображает на ходу:

«Эти модели… помогали придать форму тысячам рождающихся мечтаний. Уроки креольского языкового и официального национализма… копировались, адаптировались и совершенствовались».

С чего он это взял? Чем доказал? Где свидетельства преемственности опыта?

А он все продолжает и усугубляет: «Национализм с конца XVIII в. находился в процессе модульного перенесения и адаптации, приспосабливаясь к разным эпохам, политическим режимам, экономикам и социальным структурам. В итоге эта “воображаемая общность” проникла во все мыслимые современные общества» (175).

Смешно: «полуторавековой опыт»… Разве это срок для истории? Как будто не было национальных и националистических Афин, Спарты, Рима, Израиля, Иудеи, Ирана, Китая, Эфиопии и др.! Как будто Испания, породившая большую часть стран Латинской Америки, не была уже к моменту экспедиции Колумба национальным государством испанцев (именно в том самом 1492 году освободившихся от мавров и евреев)! Вполне национальным государством была к этому времени и Португалия. «Уроки креольского национализма» — это значит, что яйца будут учить курицу…

Сосредоточение Андерсона на судьбе стран, имеющих ничтожные истории (срок менее 500 лет — это еще не история), приводит его к поразительному своей нелепостью заключению: «Поскольку у нации нет Творца, ее биография не может быть написана по-евангельски, “от прошлого к настоящему”, через длинную прокреативную череду рождений… Единственная альтернатива — организовать ее “от настоящего к прошлому”: к пекинскому человеку, яванскому человеку, королю Артуру…» (222).

Нет у нации Творца — ничего себе довод против историзма как метода в социальных науках! Не знаешь даже, как и комментировать такой антинаучный выпад против всей историософской традиции от Геродота до наших дней. Но для нас, адептов исторического материализма, роль Творца привычно исполняет Природа, и она-то и ведет здравомыслящее нациеведение «от прошлого к настоящему», именно «через длинную прокреативную череду рождений»: семья — род — племя — народ — нация. Но Андерсон, боюсь, этого понять никогда не захочет.