4.1. Источник путаницы в нациеведении

Путаницей в понимании нации мы обязаны Французской революции 1789 года, провозгласившей величайшую и опаснейшую неправду[358] в истории человечества, воплощенную в трех словах: libert?, ?galit?, fraternit? (свобода, равенство, братство). Эта грандиозная ядовитая ложь, принятая всеми участниками революции и их потомками за чистую истину, стала краеугольным камнем государственной идеологии Франции и породила множество маленьких лжей, среди которых на первом месте — так называемая «французская» концепция нации. Я говорю «так называемая», потому что в мире известны, приняты и действуют две взаимоисключающие концепции нации: французская и немецкая [359]. О них надо сказать подробнее.

Франция являет нам печальнейший пример того, как нация, не успев толком сложиться, завершить свой этногенез, уже сама себя хоронит, попав в роковую зависимость от исторических обстоятельств и вынужденного ими образа мысли, системы взглядов. Ибо эта страна никогда не была этнически единой, но возомнила себя нацией в результате обретения каждым ее подданным равных гражданских прав в ходе революции.

Как это произошло? До нелепого просто. 19 ноября 1789 года у города Валанс собрались 1200 национальных гвардейцев из Лангедока, Дофине и Прованса, чтобы принести присягу на верность Нации, Закону и Королю. И объявили, что отныне они уже не провансальцы или лангедокцы — а французы. Это был почин. Через год такое же признание сделали гвардейцы Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте. Дальше — больше. И вот уже перед нами, по словам историка Э. Лависса, «нация, которая создала себя сама по собственной воле». То есть, конгломерат этносов, формально объединенный равноправием индивидов и согражданством, взял и присвоил себе статус нации. Авансом — так сказать, на вырост. Социальное единство всех «во Конституции 1791 года» породило иллюзию национального единства. Все этносы, населявшие Францию, наконец-то почувствовали себя равноправными и свободными, как ни один другой народ в мире, — и воодушевились! «Citoyen!» — «гражданин!» — вот каким теперь недаром стало излюбленное, самое популярное обращение французов друг к другу…

Якобы, механически-умозрительно сложив все этносы данного государства в один конгломерат и уравняв всех в правах, можно обозвать этот этнический маседуан — нацией. Это наивное заблуждение французских граждан сбило набекрень мозги целым поколениям политиков и ученых. Но на деле такой маседуан — это вовсе не нация. Это нестойкое, недолговечное, уязвимое и нежизнеспособное образование, ущербное даже по сравнению с предшествовавшим ему союзом племен, каковой был в дореволюционной Франции. При этом, хотя речь идет порой о лояльности по отношению к «нации», но за отсутствием таковой в реальности подразумевается лояльность по отношению к стране, к государству.

В результате французам был свойственен патриотизм и даже воинствующий шовинизм, но никогда — здоровый национализм.

Основная угроза для искусственных образований такого толка — именно этнополитическая. Понятно, что при таком подходе дверь во «французскую нацию» оказалась раз и навсегда открыта для всех желающих (начиная с цветных жителей собственных колоний), ибо сущность конгломерата никак не изменится, если вместо 10 компонентов в нем станет их 100 или 1000. Конгломерат — он и есть конгломерат. Идейно оформив эту конгломератную сущность как единую нацию, заложив такое понимание в самый фундамент новой государственности, французы оказались в заложниках собственных фальшивых идей. И теперь эта идеология, самим ходом истории доведенная до абсурда, заставляет их, белых европеоидов кроманьонского извода, называть и считать французами натурализовавшихся во Франции бесчисленных негров, арабов, китайцев, вьетнамцев и еще бог знает кого. Что с точки зрения любого независимого и непредвзятого наблюдателя есть злокачественный бред и полная чепуха, с точки зрения политики — опаснейший просчет, а с точки зрения науки — ересь[360].

Парадокс в том, что сама история однажды развенчала весь абсурд французской концепции нации. В годы Второй мировой войны, когда Франция была оккупирована гитлеровцами, ее суверенитет, понятное дело, был аннулирован и не существовал, а следовательно, не могла идти речь ни о гражданстве, ни о согражданстве — то есть пресловутой «французской нации». Однако, французский народ именно как этнос, не имеющий суверенной государственности, был, все же, представлен в международном сообществе национально-освободительным движением «Свободная Франция», а генерал де Голль был признан руководителем «всех свободных французов, где бы они ни находились». То есть, в этот исторический момент правосубъектностью обладали и были носителями суверенитета вовсе не «граждане Франции», коих де-юре не существовало, а именно французы как таковые, как народ! Оль и Ромашов справедливо и остроумно резюмируют по данному поводу: «Таким образом, пример Франции, традиционно считающейся родиной этатистской политико-правовой модели нации, продемонстрировал, что модель эта не может рассматриваться как универсальная и работающая при любой политической ситуации»[361].

Еще раз подчеркну, что этот абсурд и эта ересь были следствием французской философско-правовой традиции Просвещения XVIII века, выросшей на специфической почве мультиэтничной общности, затиснутой в границы единого государства. Так, теоретик права Монтескье, рассуждая о том, что составляет «общий дух нации», перечисляет климат, религию, законы, принципы правления, традиции прошлого, нравы и обычаи, но ни слова не говорит о крови, общих корнях, общем происхождении. Вольтер понимал под нацией совокупность сословий, Дидро и Руссо — совокупность граждан посредством общественного договора (эта нелепая позиция в итоге и возобладала). Собственно национальный, этнический фактор у этих столпов французской общественной мысли начисто пропал, исчез, они исключили «кровь» из понятия нации.

Умозрительный, спекулятивно-философский подход к жизни закономерно привел к абсурду.

Иначе и не могло быть в стране, где население разных регионов говорило каждое на одном из четырех разных языков[362], принадлежало к разным этническим группам, да к тому же имело на большей части своей территории феодалов, принадлежащих к одному этносу (франков, т. е. германцев), и крестьян, принадлежащих к другому (галлов, т. е. кельтов)[363]. Вся эта пестрая смесь была предназначена к переплавке в нечто единое посредством полного ?galit?, но не успела это сделать, как была разбавлена таким количеством и качеством инородцев, переварить которое не сможет уже никогда и обречена погибнуть от этого несварения. Лев Гумилев правильно писал, что «иногда возможна инкорпорация иноплеменников, но, применяемая в больших размерах, она разлагает этнос». Живой пример — перед нами.

Надо отметить, что у французов, в основном из-за сложной, многоступенчатой метисации в ходе этногенеза, вообще издавна трагически ослаблен защитный механизм восприятия инородцев по принципу «свой — чужой». Об этом легко судить по тому, что французы всегда с изумительным всеприятием относились даже к самым экзотическим народам. К примеру, «в 1550 году возле Руана, в честь визита в город французского короля Генриха II и его супруги Екатерины Медичи, на лугу даже были устроены искусственные джунгли для привезенных из далекой Бразилии дикарей вместе с диковинными попугаями и обезьянами. В празднествах принимали участие три сотни обнаженных дикарей»[364]. Это были специально завезенные из Бразилии индейцы тупинамба — натуральные каннибалы, но французы отнеслись к ним с огромным дружелюбием и любопытством, без какого-либо отчуждения, а тем более враждебности. Начался даже своеобразный культ тупинамба, вылившийся со временем, уже во времена Вольтера и Руссо, в излюбленный литературно-философский образ «благородного дикаря». Начало тому положил сам Монтень, который долго разговаривал с дикарями и затем воспел их достоинства и превосходство над французами в очерке «О каннибалах». Общественное мнение во Франции настолько попало под обаяние темнокожих людоедов, что в 1562 году двенадцатилетний король Карл IX и королева-мать Екатерина Медичи даже допустили их к приему в своих апартаментах в том же Руане и имели с ними протяженную мирную беседу.

Прошло триста лет. Вновь в Руан завезли дикарей: это были свирепые кафры из Южной Африки. В 1853 году их посетил Гюстав Флобер и записал: «Мне казалось, я вижу первых людей на земле. Они все еще прыгали вместе с жабами, ползали вместе с крокодилами». И однако же он испытал нечто вроде смутного сексуального влечения (!) к их странным женщинам.

Вот крайне характерная французская черта! Вспомним рассказы Мопассана о страстном романе колониста с арабкой, дипломата — с малолетней индианкой, о безумном увлечении марсельского моряка негритянкой. Если англичане принципиально не сходились с туземными женщинами Америки или Австралии, то франко-индианские метисы составили даже небольшую популяцию, под корень вырезанную теми же англичанами в ходе войны за Канаду, причем тоже по принципиальным соображениям расовой чистоты. От правды не уйти: болезненное иррациональное стремление к сексу с представителями других рас в целом свойственно французам[365]. Это тот троянский конь, на котором во Францию так легко въезжали и въезжают цветные народы. К чему это привело, знает каждый, кто бывал в Париже.

Французам было бы легко своевременно обезопасить себя от такого зловещего развития событий, загодя исключив предоставление гражданства нефранцузам. Вместо этого они совершили акт национального самоубийства, закрепив в Конституции 1791 года правовое понятие нации как единой общности формально равноправных граждан. С этого момента французская национальность, как на сей раз совершенно верно заметил Хобсбаум, стала означать французское гражданство.

Французская концепция нации, несмотря на то, что определенные силы в мире настойчиво навязывают ее разным странам, в том числе России, Швейцарии[366] и Канаде, не прижилась по-настоящему нигде, кроме Америки[367]. Это неудивительно — ведь Америка вначале стихийно, затем осознанно, а с 1965 года целенаправленно выстраивалась именно как этнический конгломерат. Но и там сегодня крах идеологии и политики расово-этнического всесмешения — «плавильного котла» (melting pot) — уже для всех очевиден, и вместо того в моду входит мультикультуральная концепция Америки как «миски с салатом» (salad bowl), в которой сосуществуют многие ингредиенты, не смешиваясь при этом.

Симптомы грядущего развала страны настолько уже очевидны, что историк Артур Шлесинджер в 1991 году опубликовал книгу с характерным названием «The Disuniting of America» («Разъединение Америки»). В третьем издании 1998 года тревожные прогнозы этого бестселлера еще усилены. В пандан к книге издана также карта государств, имеющих возникнуть на месте США в недалеком будущем — на базе, соответственно, негритянского, латиноамериканского и дальневосточного населения, ныне проживающего компактно (плюс еврейский штат-государство Нью-Йорк).

О том грядущем кошмаре, который в недалеком будущем ждет Америку, когда национальные противоречия внутри этой страны дойдут до апогея, дает хорошее представление статья Марианны Кочубей и Владимира Овчинского «Экстремизм в США»[368]. (Соавторы — два доктора юридических наук — подготовили ее по результатам поездки, организованной Бюро образования и культурных программ Государственного департамента США по программе «Борьба с радикализмом и экстремистскими идеологиями».)

Удивляться тут нечему. Недавно было опубликовано характерное открытие Гарвардского политолога Роберта Путмана[369], показывающее, что расово-этническая неоднородность в социуме оказывает негативное влияние на доверие его членов друг к другу. Иными словами, в смешанном по этническому составу сообществе его члены не только не доверяют несхожим с ними по внешности и культуре, но и вообще меньше доверяют даже людям, которые внешне похожи на них. Показательно, что исследование проводилось в таком «плавильном котле» рас и национальностей как город Лос-Анжелес.

Между тем, согласно опросам общественного мнения, 86 процентов негров готовы породниться с белыми. И всего лишь 9 процентов белых отвергают такую возможность (противников смешанных браков с латиноамериканцами и азиатами еще меньше). Таков результат целенаправленной пропаганды в течение многих десятилетий.

К чему это приведет Америку, понятно. Но надо отметить, что «американская трагедия» есть целиком рукотворный результат определенной политики. Дело в том, что военное и политическое поражение гитлеровской Германии повлекло за собой колоссальные перемены в морали на всемирном уровне. Научные подходы в антропологии, расологии, этнологии были капитально дискредитированы, на смену им пришли воинствующая демагогия, предвзятость, предубежденность и невежество, торжествующее под маской гуманизма. Указанные подходы обрели опору в международном праве: человеческий закон встал против законов Природы, формальное право — против права естественного. Так, в послевоенных декларациях ЮНЕСКО была официально провозглашена абсолютная равноценность всех человеческих рас, а межрасовые браки признаны положительной нравственной силой, способствующей единству и солидарности человечества как целого[370]. Плоды подобных установок Америка и пожинает на наших глазах.

Следует особо отметить, что противоестественная этнополитическая практика Америки адекватно отражена в ее совершенно невразумительной этнополитической теории. Американские этнологи, придушенные политкорректностью еще хуже, чем советские — марксизмом-ленинизмом, не в силах предложить ученому сообществу ничего, кроме такой же «миски с салатом» в области идей, и безуспешно плутают в трех соснах. Об этом убедительно повествует статья А.Ю. Майничевой «Проблемы этничности и самоидентификации в работах зарубежных авторов» (со статьей можно ознакомиться в интернете). В ней мы сталкиваемся с такими перлами американских коллег, как: «фундаментом американской этничности является включение „неамериканского американства“» (Сэмюэль Беркович); «нет более последовательного янки, чем „янкизированная“ личность иностранного происхождения» (Маркус Ли Хансен) и т. д. Майничева резюмирует: «Отсутствие единого мнения буквально по всем вопросам отражает сложность и противоречивость рассматриваемых явлений и процессов, связанных с этничностью». На мой взгляд, в этом факте отражено совсем иное: тщетная попытка поймать отсутствующую черную кошку поликорректности в темной комнате реальных этнорасовых отношений.