Датировка наций и национализма. Аграрное и индустриальное общество

Наиболее важный идейный узел книги связан с датировкой Геллнером феноменов нации и национализма. Он оперирует расплывчатыми понятиями «эпоха наций», «век национализма», подразумевая, главным образом, ХХ век. Попробуем разобраться, как он это обосновывает. Почему это важно? Потому что любое явление следует понимать от истоков, а значит — надо верно эти истоки определить.

Геллнер пытается делать это через привязку, во-первых, к культуре (письменности), а во-вторых — к индустриальному обществу. Рассмотрим то и другое по порядку.

1. Нации и культуры

Чтобы убедить нас в наличии такой связи, Геллнер в очередной раз дает новую дефиницию: «Национализм — это то, что относится к сообществам, объединенным общей культурой и отличающимся от соперничающих или враждебных сообществ различиями в культуре» (9).

Ясно, что он вполне произвольно берет только частный случай национализма. Но чем он объясняет свой выбор? Он пишет:

«Основное предназначение и идентификация человека связаны теперь с письменной культурой, в которую он погружен и внутри которой способен успешно функционировать. Это — высокая культура, передаваемая не путем неформального общения с непосредственным окружением, а при помощи формального обучения. На мой взгляд, именно этот фактор лежит в основе современного национализма и определяет его силу» (7).

Понять ход мысли Геллнера почти невозможно, настолько он примитивен и ошибочен, настолько ниже уровня понимания. Какая тут связь? Обучение высокой культуре на национальном языке влечет за собой национализм — и это весь секрет? Но так было всегда — и в дописьменный период, может быть, еще успешнее, потому что на стадии господства фольклора уж точно ничего, кроме живой национальной традиции изустно не передавалось, причем в масштабах всего народа сразу, а нынешняя письменная культура несет в себе, образно говоря, «сказки разных народов», что вовсе не способствует развитию такого уж махрового национализма. Да и усваивается наслением по стратам крайне неравномерно, в отличие от дописьменной эпохи, не только не объединяя, но, скорее, маркируя и разъединяя разные страты единой нации.

Интересно вот еще что. Геллнер всячески старается нас убедить на всем протяжении книги в том, что и нации, и национализм — это-де исключительно порождение ХХ века, «индустриальной эпохи». А вот в предшествующую ей «аграрную эпоху» национальные государства-де были лишь «время от времени», что не оставляло места ни для наций, ни для национализма. Поэтому-то он и выдумывает какие-то несуразные условия насчет «высокой культуры», которая на поверку оказывается просто «письменной культурой».

Ему бы не мешало знать, если говорить даже только о европеоидах, что письменная культура восходит у них к изобретению алфавита, вначале финикийского, ок. XIII в. до н. э., а от него производного греческого (ок. 800 г. до н. э.), затем этрусского (ок. 700 г. до н. э.) и, наконец, латинского (ок. 400 г. до н. э.). За это время мы свидетельствуем ряд высокоразвитых национальных государств, какими, вне всякого сомнения, были Египет и Афины, Рим и Спарта, Вавилон и Иран и т. д. Национальным русским государством была Древняя Русь как минимум с XV века, а высокой письменной культурой, распространенной в широких общественных слоях, русские обладали с Х века.

И если не все государства Древнего Мира и средневековья были национальными, так ведь и сегодня не все таковы. Попытка Геллнера запихнуть национальные государства, а с ними нации и национализм в узкую временную нишу современности беспочвенна и неубедительна. Он просто не знает истории.

Но наш некультурный культуролог продолжает свои откровения.

В качестве «национальных границ» он рассматривает только «заметные культурные различия между крупными человеческими общностями», принципиально игнорируя «смежные разветвления родства, занятий, расселения, политического союзничества, социального статуса, религии, сект и ритуалов», которые-де образуют «крайне запутанную структуру» (13). Не видя, что именно эта структура являет собой живую плоть этничности, без которой нет и не может быть нации.

Но он делает из этого радикальный вывод: раз в доиндустриальном мире нет «заметных культурных различий» (вот тебе раз! Это вопиющая неправда: достаточно сравнить средневековый Китай, арабский Восток и европейский Запад, не говорю уже о мезоамериканских культурах или Египте), то-де и «попросту не существует “наций”, способных “пробудиться”» (13). Он не видит эти различия у себя под носом, но талдычит об их сверхценности как этномаркеров, вновь и вновь утверждая, что необходимы «глубокие культурные различия, определяющие границы чего-то подобного современной нации» (13). Что неверно само по себе даже логически (феномен не определяется через эпифеномен).

Что тут скажешь? Как говорил Лао Цзы, «незнающий, делающий вид, что знает, — болен».

Возникает настоящий парадокс: если для национальной дифференциации как основы национализма так уж важны культурные различия, то чем же объяснить, что современное падение, омертвление национальных культур, их активная диффузия, глобальное взаимопроникновение, наступление массовой (безнациональной, наднациональной) культуры — вовсе не ведет к исчезновению наций, а напротив, сопровождается бурным ростом национализма?

Видно воочию, что тезис Геллнера не стыкуется с жизнью, ее правдой.

А в том-то все и дело, что по мере облетания, опадения культурной, религиозной и прочей эпифеноменальной мишуры, на свет все более ясно выступает, выпирает подлинная основа национализма — кровь[533], общее происхождение! Первичная суть вытесняет вторичные признаки[534], которые разрушаются, ветшают, девальвируют. Перефразируя известный стих: «Культура — штамп на золотом, а золотой — мы сами!».

В малокультурном, архаическом обществе зримые, яркие вторичные признаки — вера, гражданство, культура, идеология — могли порой заслонять первичную, племенную суть национального (к примеру, русские крестьяне-партизаны 1812 года не всегда поднимались до племенного национализма, но были нетолерантны к «бусурманам»). Но сейчас — другое дело. Чем культурней человек, тем очевидней для него вторичность культуры и первичность крови и плоти. Лишь лицо выражает органическую природу, ибо ею сотворено, а маска творится человеком из картона, бумаги, клея и красок, что бы ни понимать под этой метафорой. Культура — маска, но не лицо.

Геллнер нарочито «не замечает» это противоречие, проходит мимо него, будучи не в силах объяснить. Он продолжает утверждать, вопреки сказанному, что «современный человек… является в первую очередь подданным своей культуры» (10).

Но всмотримся: как же так! Русская культура, к примеру, деградировала и редуцировалась до неузнаваемости, порой до своей противоположности (пример: Владимир Сорокин), русская православная вера перестала консолидировать нацию, т. н. «русская идея», выпестованная лучшими умами XIX–XX вв., непоправимо пала — а русский национализм при этом растет, как на дрожжах?!

Геллнер и ему подобные не в силах объяснить подобное развитие событий. Его слепота объясняется просто: он считает «зов крови» — чем-то «мистическим» и «атавистическим» (15), как и некоторые его ученики (С.М. Сергеев, например[535]). Явно путая атавизм и этнический архетип.

Изобретательству Геллнера на тему нации и культуры нет конца. Оказывается:

«Основной обман и самообман, свойственный национализму, состоит в следующем: национализм, по существу, является навязыванием высокой культуры обществу, где раньше низкие культуры определяли жизнь большинства, а в некоторых случаях и всего населения» (130). «Суть национализма — в приобщении, причастности, принадлежности именно к высокой письменной культуре, охватывающей население всей политической единицы и обязательно соответствующей тому типу разделения труда и способа производства, которые лежат в основе данного общества» (203).

Интересно, сам-то Геллнер понимал, что написал? Ну, про разделение труда и способ производства — это чтоб не забывали, что имеем дело с марксистом. Но к какой, интересно, высокой письменной культуре приобщает русский национализм одноименное население России «ан масс»?! И с каких пор? Мне как участнику процесса было бы любопытно это узнать, но Геллнер, уверяющий нас, что национализм есть массовое стремление неких людей защитить свою культуру политическими средствами, что существует «националистическое требование соответствия политической единицы и культуры» (232, 251), не утруждает себя ни ссылками, ни доказательствами. Ну хоть бы один исторический примерчик привел! Нет, его излюбленные умозрительные модели — Мегалломания и Руритания — так и остаются умозрительными моделями и ничем более[536].

Наконец, вот финальная фраза, итог книги, ее квинтэссенция. Общая высокая культура-де «определяет “нацию”. Тогда, и только тогда, такая нация/культура становится естественной единицей и не может нормально функционировать без собственной политической раковины — государства» (289).

Можно подумать, что свои государства были и есть только у высококультурных наций! (Уж не были ли таковыми вновь образованные латиноамериканские государства?) Конечно, образованность может открыть нации глаза на собственное существование. Но она не может сделать нацию нацией.

Между тем, характеристика современной европейской «высокой» культуры, которую дает Геллнер, на самом деле — просто убийственна:

«Век всеобщей высокой культуры… Средний университетский профессор или учитель может быть заменен человеком непреподавательской профессии с необычайной легкостью и без большого или вообще без всякого ущерба для дела» (88–89).

Хороши же преподаватели на Западе! Впрочем, такого, как Геллнер, болтуна и впрямь можно заменить без ущерба хоть дворником со средним образованием. Но это свидетельство лишь ужасной профанации, снижения уровня западной профессуры — не более того. Если разница между учителем и учеником пропадает, это значит, что учитель просто перестал расти, и его пора менять.

Старый амбициозный еврейский балбес Эрнст Геллнер не знает ничего, о чем берется судить: ни истории культуры (письменности, книги, образования), ни истории общественно-исторических формаций, ремесел, промышленности, науки. Он путает не только «нацию» и «национальность», а также нацию и национальную культуру, но и нацию и государство, что вообще типично для англосаксонской лингвистической, а вследствие того и научной традиции. Он не способен оперировать фактами, примерами. Он не дает ссылок (почти) или ссылается на таких же выдумщиков. Кругом — одни выдумки! Руритании с Мегалломаниями… При этом Макса Вебера, на которого он опирается, сам же Геллнер тоже характеризует как выдумщика. Смех и грех…

Вот вам лицо и плоды западной «науки мнений»!

Нет, привязка к современной культуре явно не годится для датировки наций и национализма, это ложный критерий.

2. Нации и индустриализм

Переходим ко второму критерию.

Геллнер напоминает нам о своем марксизме. Ключ к пониманию национализма, уверяет он нас, — «в способе производства, преобладающем в данном обществе» (8). Ибо «накал национализма в девятнадцатом и двадцатом столетиях есть отражение и следствие индустриализма — способа производства, возникшего и распространившегося именно в этот период» (6).

Геллнер разделяет историю человечества на «три основные стадии: доаграрную, аграрную и индустриальную. Племена, живущие охотой и собирательством, были и остаются слишком малочисленными, чтобы у них развился тот тип политического разделения труда, продуктом которого является государство… Напротив, аграрные общества — хотя и не все, но в большинстве своем — оформлены государственно»[537].

Национализм по Геллнеру, якобы, невозможен «в условиях аграрной эпохи» (43).

Заявление, как минимум, нелепое. Вся история аграрной эпохи стоит на этнических войнах, сопровождавшихся таким подъемом национализма, что хоть куда! Одна Столетняя война, окончившаяся тем, что гигантская волна поднявшегося во весь рост французского национализма смела англичан с земли Франции, чего стоит! В середине XV века вопрос национальной принадлежности (англичанин или француз) был вопросом жизни и смерти. Привести массу других примеров, когда национальность становилась поводом для убийства или порабощения, ничего не стоит с самых первых свидетельств истории. А разве не в этом состоит максимальное выражение национализма?

Но даже если исходить из определения национализма, данного Геллнером, придется признать, что установление национальных культур и национальных государств ведет свой отсчет с глубокой античности. Такие государства устанавливались не везде и не всегда — но ведь и сегодня они существуют не всегда и не везде. Количественная оценка тут никак не влияет на качество феномена.

Все написанное Геллнером (а написано много, чуть ли не полкниги) про аграрное и индустриальное общества я не нашел в себе духа конспектировать и считаю, что даже обсуждать это незачем. Поскольку все просто из пальца высосано, аргументов — ноль! Безответственное блеяние, болтовня; ниже уровня какой бы то ни было критики.

Благо нашелся фанат Геллнера И.И. Крупник, который попытался в послесловии «Об авторе этой книги, нациях и национализме» своими словами изложить учение мэтра:

«Национализм, по Геллнеру, — особое историческое состояние, наиболее соответствующее периоду активной индустриализации. Это вовсе не признак отсталого общества; он расцветает в условиях достаточно высокой грамотности, средств информации и коммуникации, появления национальной элиты, потребности общества в квалифицированных кадрах (все это, как и сам национализм, легко обнаруживается уже в античном мире. — А.С.). Национализм — движение больших городов и индустриализирующихся масс; на отсталых окраинах, в сельской местности, где национальная культура воспроизводится повседневной средой, для него нет почвы и простора» (314)

Пусть бы он это объяснил узбекам Ошской области, в основном именно сельских районов, когда их громили там киргизы. Да и статистика это опровергает: русский национализм растет сегодня сильнее всего именно на селе и в малых городах.

Не буду задерживать на данной теме внимание читателя, но замечу лишь одно.

Каким мне представляется нормальный ход мысли? Поставим правильные вопросы. Допустим, нация появляется в индустриальном обществе. Но — не на пустом же месте, из ничего! Что-то же ей предшествовало исторически? Что именно? Какими свойствами это «что-то» обладало? И т. д. Тогда бы сразу выяснилось, что нации возникают из народов, народы из племен — и т. д., то есть, в основе нации всегда лежит этнос, чистый или метисированный. Без понимания природы этноса нельзя понять природу нации, эти понятия неразрывны.

Идея стадиального исторического развития этноса — от первоначального племенного состояния до состояния суверенной нации — позволяет исследователю более исторично подходить и к явлению национализма, предполагая в нем такую же стадиальность.

Соответственно, это дало бы возможность более верно датировать как появление наций, так и появление национализма. А для начала — перестать увязывать эти два появления, которые вовсе не обуславливают друг друга. Якобы национализм появляется только на стадии наций. Эта навязанная конструктивистами ложная взаимосвязь — лишь плод недоразумений, как исторического, так и лингвистического. Необходимо сказать об это несколько слов.