Метания ошпаренного

Конечно, Хобсбаум несколько основательнее уж совсем голословного Геллнера. Но предвзятые установки порождают такую его характерную черту мышления как непоследовательность. Он то подходит довольно близко к верному пониманию нации, то вновь отступает. Поведение Хобсбаума в пространстве нациеведения, напоминающее движение броуновской частицы в проруби, представляет некоторый интерес отдельными попытками связать концы с концами, исторические факты и политический опыт — с собственными навязчивыми идеями. Он то хочет казаться объективным, то снова бросается в полынью идеализма и субъективизма, донкишотствуя в мнимо благородной битве с нациями и национализмом. Бросим взгляд на некоторые из этих попыток.

1. Вот он утверждает, что «современная нация» может пониматься «и как отдельное государство, и как народ, стремящийся подобное государство создать». Вроде бы — долгожданный позитив. Но тут же следует ссылка на классика конструктивизма Бенедикта Андерсона, что-де нация есть «воображаемая общность», годная только, чтобы «заполнить эмоциональный вакуум, возникший вследствие ослабления, распада или отсутствия реальных человеческих сообществ и связей»[552].

Или вот еще: Хобсбаум считает единое территориально-политическое образование — «важнейшим критерием того, что мы сегодня понимаем под “нацией”»[553]. Вроде бы, это про государство? Опять горячо! Но тут же указывает на «элементы, которые для нашего современного понимания “нации” являются чрезвычайно характерными, если не центральными: язык и этнос»[554]. Небрежности, неувязки, слабая логика, нечеткое мышление… Достаточно, чтобы не искать в этом источнике ничего, кроме случайной фактуры.

Робкий путаник Хобсбаум признает, что для того, чтобы тот или иной народ мог быть причислен к нациям, он должен перешагнуть некий «порог», каковой он определяет по трем критериям: 1) историческая связь народа с современным государством или с государством, имевшим довольно продолжительное и недавнее существование в прошлом; 2) существование давно и прочно утвердившейся культурной элиты, обладающей письменным национальным языком — литературным и административным; 3) способность к завоеваниям[555].

На мой взгляд, если первый пункт и впрямь решительно необходим, а второй желателен, то последний пункт — столь же решительно ошибочен. Скажем, Грузия, Азербайджан и Молдавия после распада СССР стали, без всякого сомнения, национальными государствами соответственно грузинской, азербайджанской и молдавской нации. При этом вполне ярко и однозначно проявив минусовую способность к завоеваниям: первая потеряла Абхазию и Южную Осетию, второй — Нагорный Карабах, третья — Приднестровье (де-факто). Есть и другие примеры.

В этой связи нельзя еще раз не отметить гораздо б?льшую четкость и глубину отечественных формулировок, не валящих в одну кучу главное и второстепенное, исходное и производное…

2. Далее, Хобсбаум, возможно, тайно сознавая ублюдочность французской концепции нации, а возможно желая поддержать свою репутацию марксиста, пишет: «Нации существуют не только в качестве функции территориального государства особого типа (в самом общем смысле — гражданского государства Французской революции) или стремления к образованию такого; они обусловлены и вполне определенным этапом экономического и технического развития»[556].

Пытаясь доказать этот тезис с помощью примеров Германии, Италии и Венгрии, Хобсбаум впадает в очередное противоречие. Ему кажется, будто в этих странах максимально созидательно, креативно проявил себя «истинный национализм», построенный по модели гражданской нации, созданной Французской революцией. Что резко противоречит общеизвестному: по крайней мере в двух из трех названных стран (в Венгрии и Германии) торжествовал махровый этнический национализм, в корне противоположный гражданскому национализму а-ля Франция. (У итальянцев, испытывающих большие проблемы с этнической гомогенностью и, соответственно, этнической идентичностью, картина несколько смазанная, но и у них при Муссолини был порыв к этнократии.)

Неудачно избранные примеры не мешают Хобсбауму пойти еще дальше, заявляя о некоем «принципе порога»: якобы только в странах, обладающих территорий и населением, достаточными для поддержания крупной капиталистической рыночной экономики, нации имеют основания для самоопределения в качестве суверенных, независимых государств.

И это, как легко может видеть читатель, никуда не годное положение, ибо, во-первых, суверенные национальные государства были и в докапиталистическом мире, а во-вторых, как заметил анализирующий конструктивизм в связи с марксизмом Сергей Земляной, его опровергает феномен так называемых «несостоявшихся государств» (сегодня их около 60).

«Истинному» национализму, каковым он вовсе, как мы видим, не является, Хобсбаум противопоставляет этнолингвистический национализм, именуемый им «ложным» — и тоже всуе. Ибо речь идет о малых народах в составе империй, потребовавших самоопределения и суверенитета на основании этнического и языкового единства.

Но что же тут ложного? Хобсбаум требует от нас поверить ему: «Апелляция к этносу или к языку не дает никаких ориентиров на будущее. Это всего лишь протест против существующего положения, а точнее, против “других”, которые каким-то образом угрожают данной этнической группе»[557].

А так ли это? Критерий истины, как известно, — практика. Критерием же практики является успех. Успешно — значит истинно: албанское Косово, Южная Осетия, Абхазия, де-факто Приднестровье, де-факто Чечня… Сколько же надо еще примеров, чтобы убедиться в том, что такой «этнолингвистический» национализм не менее истинен, чем любой другой!