РЕКОМЕНДАЦИИ

Полоний: Надлежит найти причину этого эффекта –

или дефекта, ибо сам эффект,

благодаря причине, дефективен.

Шекспир. «Гамлет»

Мы подошли к главному, ради чего книга если не пишется, то читается. К рекомендациям, логически вытекающим из констатаций. Констатации авторов далеко не всегда меня удовлетворяли, такое же отношение вызвали и рекомендации.

Но вначале необходимо сказать о той альтернативе, которую предлагает судьба народам, желающим жить. Эту альтернативу нам также дает книга Балановских: в ней приведено на выбор два примера, предельно красноречивых.

С одной стороны, ссылаясь на специальные исследования, авторы рассказывают нам о жуткой судьбе генофонда, некогда расположенного на территории современного Казахстана. Тот факт, что Балановские в своей манере принимают политические границы за расово-этнические, биологические, отчасти обесценивает вывод, но он все-таки слишком выразителен, чтобы не поразить наше воображение даже в таком виде.

Оказывается: 1500 и даже 1000 лет до н. э. на указанной территории монголоидного компонента в населении не было вообще, а был только 100-процентно европеоидный. Затем, 500 лет до н. э. монголоидный компонент появляется, но пока довольно скромно, в объеме 20 %. К концу I тысячелетия нашей эры европеоидный и монголоидный компоненты сравнялись: 50 на 50 %. А к 2000 году монголоидность выросла до 75 %. И это при том, что советская власть прирезала к Казахстану земли Южного Урала, населенные русским Семиреченским казачеством, которое никакого отношения к тем древним европеоидам и тому ареалу не имеет. С учетом этого факта можно смело сказать, что перед нами картина полной замены генофонда на некоей исторической территории.

Это — сокрушительная катастрофа неведомой нам части белой расы, растянувшаяся на 3500 лет и окончившаяся ее постепенной, но полной гибелью. Гибель происходила, возможно, незаметно для самих гибнущих. Незаметно — значит, «неопасно»? Нет, именно в этой постепенности, незаметности — главная угроза! Своего рода варка лягушек на медленном огне, как учат французские повара, чтобы те притерпелись поначалу и не повыпрыгивали. Обреченные представители исчезающей расы вряд ли даже понимали, что с ними происходит, и не пыталсь протестовать, сопротивляться своей судьбе.

С другой стороны, Балановские, также опираясь на специальные исследования, повествуют нам об удивительной судьбе народа шапсугов. Который, напротив, несмотря на крайне неблагоприятные, прямо убийственные исторические обстоятельства, никак не желает менять свое существо и уходить из жизни.

«Адыги-шапсуги — древнее население Северного Кавказа. Их сплошной ареал простирался от Кубани до Черного моря. Но их смела Кавказская война. К 1865 году все причерноморские аулы шапсугов были уничтожены, а прикубанские — переселены. Сейчас от них осталось два осколка: 5 тысяч человек в Прикубанье, и столько же — в предгорьях у Черного моря. Но они сохранили отражение разрушенного генофонда. У нас есть основания считать, что Прикубанье отражает прежнюю “Малую Шапсугию”, жившую к северу от Кавказского хребта. А в Причерноморье постепенно просачивались те, кто остался в живых из “Большой Шапсугии”. Они старались селиться именно в той долине, где испокон веков жили их предки. Они сохранили традиции брачной структуры. Подразделённая популяция вновь доказала нам свою необычайную устойчивость» (334).

Пара цифр для уточнения параметров катастрофы. «До присоединения к России Северо-Западный Кавказ населяли главным образом адыги (черкесы), которых насчитывалось более двадцати племен» общей численностью до 4 млн. человек. «Сокращение численности в результате военных действий было драматическим». От наиболее многочисленного племени шапсугов, насчитывавшего некогда более 300 тыс. чел., на сегодня осталось «лишь десять тысяч человек, и они не смешиваются с окружающим населением» (308). Шапсуги сократились вынужденно и радикально, но при этом так же радикально сохранились как отдельный этнос.

Перед нами — потрясающий и достойный присвоительного изучения пример этнического самосохранения в максимально неблагоприятных условиях. Но, простите, разве за счет подразделенности на две популяции? Никак нет. Ведь шапсуги брачуются только внутри той или популяции, и если одна из двух сохранившихся популяций вдруг исчезнет, шапсугский этнос, придерживаясь этой же практики, все-таки продолжит свое существование в лице второй, неподразделенной популяции. Это очевидно.

Секрет самосохранения явно не в подразделенности, а в чем-то ином. В чем? Балановские дают и другой ответ, на сей раз непротиворечивый, полностью соответствующий действительности, основанный на собственных, совместно с другими авторами, исследованиях. Для начала они констатируют: «Глубокое знание генеалогии позволило сделать шесть “временных срезов” фамильного состава популяций, то есть реконструировать генофонд населения на одно, два, три, четыре, пять и шесть поколений назад». И вот закономерный главный вывод:

«В результате такой реконструкции показана высочайшая устойчивость популяции: благодаря сохранению брачных традиций, она сохранила популяционную структуру вопреки переселениям и катастрофическому сокращению численности популяции в результате Кавказской войны» (334).

«Небольшая группа (причерноморские шапсуги) проживает среди массы пришлого населения на побережье Черного моря (от Туапсе до Сочи). Но даже в условиях огромного миграционного давления курортной зоны шапсуги сохраняют давние брачные традиции — подавляющая часть браков заключается в пределах популяций шапсугов общей численностью всего лишь 5 тыс. человек» (330–331).

Иначе их бы давно не стало, как всем теперь уже ясно и понятно.

Ларчик открывается просто, а главное предсказуемо. Брачные традиции, строгая эндогамность, отказ от смешанных браков — вот истинная причина сохранения шапсугского этноса. А вовсе не его подразделенность.

Итак, перед нами две исторические модели, наглядное пособие для умеющих думать и желающих, чтобы русский народ жил не в жалких веках и не какие-то тысячу-полторы лет (отводимых выдумщиком Львом Гумилевым на его мифический этногенез), а многие тысячелетия, как живут народы-долгожители, народы-чемпионы.

В чем принципиальная разница двух моделей, о которых нам поведали Балановские?

У шапсугов — очевидная национальная трагедия. Огромная. Но не катастрофа! А в Казахстане все наоборот. Трагедия нисколько не меньшая, а катастрофа — полная, окончательная, но… неочевидная! Мы-то ведь сегодня думаем, что в Казахстане все так, как и надо, как и должно быть, потому что так, якобы, было всегда. Оказывается — вовсе нет, все совсем не так.

Какой же судьбы мы, русские, хотим для себя перед лицом сегодняшних угроз? Такой ли, какая постигла далеких во времени европеоидных насельников Казахстана? Балановские не видят в такой замене одной расы или одного этноса другими — ничего плохого, страшного. Поскольку для них, как мы уже знаем, этничность определяется самосознанием. Вот они и пишут на голубом глазу с наивным цинизмом:

«Если же при этом не меняется наше этническое самосознание, и мы называем свой народ прежним именем, но отождествляем свое “мы” с новым обликом и с новым генофондом, то, конечно же, как согласиться с тем, что “мы” исчезаем?» (310).

Подумаешь! Был один генофонд — стал другой. Был один облик — стал другой. Ну и что? Не страшно! Были русские светловолосыми и светлоглазыми европеоидами, а будут черноволосыми и черноглазыми тюркоидами, кавказоидами или вовсе раскосыми монголоидами — какая разница?! Если они по-прежнему будут считать и называть себя русскими, говорить по-русски…

Ну, уж нет! Если русские через сто лет будут на вид напоминать таджиков или дагестанцев, а называться по-прежнему станут русскими, то захотим ли мы сегодня обеспечивать будущую жизнь и благоденствие ТАКОГО потомства?

Я — точно нет.

Ничего ужасного, говорят нам балановские, ведь самосознание не страдает!

Но наплевать в данном случае на самосознание — ведь это не самосознание, а попросту очевидный самообман! Нечего ему потворствовать!

Греки — не эллины, итальянцы — не римляне, копты — не египтяне. Эти народы не стоят своих предков, не имеют права на их историю, на их культурное наследие и славу, не достойны их былого величия.

Итальянцам, правда, удалось завоевать собственную славу, благодаря писателям, поэтам, художникам, музыкантам, архитекторам, святым и преступникам. Но это их новая, а не римская слава. А вот грекам и коптам — нет, и уже не удастся никогда. Их причастность к великому прошлому — чистейшая фикция.

А что народ (как и человек) без прошлого? Голь перекатная, никтожество…

Балановские лукаво подначивают нас: генофонды-де «нельзя сравнивать в понятиях “хуже — лучше”». Допустим на мгновение, что это так. Но их, однако, можно сравнивать в понятих «свой — чужой». А «свой», как учат нас в один голос три науки — этология, психология и история, всегда негласно означает «лучший».

Теоретически можно допустить, что на нынешней территории России станет под именем «русских» проживать некий народ, в генофонде которого будут, как воробьи по конюшне, летать остатки наших русских генов. Но мне безразлична судьба такой страны и такого народа. Такие «мы» — это уже не «мы». Это четко и однозначно чужие. Ради них я палец о палец не ударю. Их будущее мне просто не интересно, не важно.

Вот я и спрашиваю себя, что лучше избрать, как распорядиться жизнью своих детей, внуков и правнуков: как древние белые насельники казахских земель — или как шапсуги?

Не может быть двух мнений: как шапсуги! Что для живущих на свете может быть важнее, чем быть самим собой, в том числе этнически?

Да, я предпочитаю судьбу шапсугов: пусть нас останется сто или пятьдесят миллионов, пусть даже не миллионов, а тысяч, но пусть это будут элитные, породистые русские, сохранившие право на свою историю и культуру, на славу предков и имя потомков, на славное будущее, достойное такого генофонда. А с ними право на мою любовь, интерес и заботу.

Поэтому все мои дети — три сына и три дочери — всегда, с младых ногтей знали: если свяжут свою жизнь с нерусским супругом, придется забыть дорогу в отчий дом. Такой брак я не благословлю, и внуков таких не приму. Думаю, у шапсугов с этим так же строго.

А вот Балановские нет-нет — да и склоняют нас к противоположному выводу. Причем в своей обычной лукавой манере, играя противоречивыми высказываниями, поддакивая вашим и нашим, например: «Забота о “чистоте” русского генофонда обрекла бы его на вымирание. Но и забота о его слиянии со всеми генофондами — обрекла бы его на исчезновение» (316).

Или так: «Для структуры генофонда самая близкая опасность — это исчезнуть, стереться, нивелироваться в результате смешений с соседними народами или смешений региональных групп внутри народа». Но тут же: «Не стоит, конечно же, опасаться смешений — ни один генофонд не может жить без них. Межэтнические и межпопуляционные контакты, браки, смешения — это необходимое, извечное свойство человечества».

Они пугают нас: «Если, к примеру, все русское население съедется в Москву и образует единую гомогенную популяцию — структура русского генофонда исчезнет» (311). Страшно, не правда ли?

Вот и понимайте, как хотите: «Стой там, иди сюда». Кого авторы хотят обмануть? Политкорректную цензуру? Собственных внутренних цензоров? Нас, читателей?

Однако нас-то, после чтения их книги, уже не обманешь. Ибо мы повидали и хорошо представляем себе как гомогенных англичан, так и заботящихся о чистоте своего генофонда шапсугов. И знаем, что правда на их стороне: вполне достойные примеры. Так что Балановские нас пугают, а нам — не страшно! И вот почему.

Во-первых, мы видели воочию: максимальная гомогенность не мешает некоторым народам — максимально процветать, в то время как максимальная гетерогенность не мешает другим народам — прозябать. Увиденное и понятое нами противоречит тезису Балановских. Гомогенизация, судя по достигнутым разными народами результатам, — это очень хорошо, а вовсе не плохо. Гомогенность этносов коррелирует с их успешностью, достижительностью, развитостью и устремленностью к прогрессу. Такой вывод позволяет сделать таблица Балановских. Гомогенность — залог национального единства и национальной силы, ее синоним. К ней необходимо стремиться. Лучше быть, как англичане или шведы, чем как тофалары и нанайцы.

Во-вторых, межпопуляционная изменчивость, гетерогенность русского народа уже сегодня настолько значительна, по данным Балановских, что ему не грозит опасность исчезновения или вырождения, даже если браки будут происходить 100-процентно между русскими из разных популяций. Как не исчезают и не вырождаются шапсуги, брачующиеся уже даже не между двумя популяциями, а раздельно внутри той и другой сравнительно небольшой популяции.

Балановские сами же нас во всем этом настолько убедили, что теперь бесполезно переубеждать.

* * *

Важно отметить, что в понимании характера угроз и вызовов, обращенных сегодня к русскому народу, его будущему, мы с Балановскими сходимся в немногом, зато расходимся во многом. Нужно четко обозначить все позиции сходства и расхождения.

Какие вызовы и угрозы русскому генофонду согласны, а какие отказываются признать Балановские?

Для них, претендующих на олимпийское беспристрастие, существует только одно понимание деградации: это «разрушение структуры генофонда» — и только (306). Неважно, какие свойства и признаки стоят за этой структурой, в чем и как проявляются входящие в нее гены. Важно сохранить, а точнее — законсервировать именно ее, как она есть.

Зачем, для чего? Чтобы сохранить.

Такой вот чисто экологический и, я бы сказал, коллекционерский подход.

Другого ответа я не нашел. Другие ответы отмели и сами Балановские.

Например, они предположительно называют в числе угроз генофонду — усиление вероятности наследственных заболеваний и уменьшение численности популяции. Но тут же сами, на примере все тех же шапсугов, разбивают эти предположения, указывая, что ни численное снижение популяции — даже катастрофическое, на порядок и более, ни повышенный груз наследственных болезней и учащение случайного инбридинга (кровосмешения в результате близкородственного брака) — следствие малочисленности и изоляции популяции — не ведут к деградации структуры генофонда (308–309).

Балановские идут дальше, продолжая уже в резко полемическом тоне:

«Рассмотрим мнение, что русский генофонд “деградирует”, разрушается, исчезает», — предлагают они. Но затем огорошивают читателя: «В популяционной генетике практически нет критериев “деградации”… Рассуждения о “гибели русского генофонда” не находят обоснования в научных данных. Но поскольку эти рассуждения очень распространены в околонаучных кругах, а опасения основаны на современной демографической картине, мы решились предложить свои рецепты помощи генофонду. Не то чтобы мы считали, что без этого генофонд погибнет, отнюдь» (285–286).

Вот, значит, как. У нас, оказывается, все с генофондом благополучно. Утверждение явно провокативное, с которым я бы поспорил, ибо на мой взгляд, хоть критериев деградации у науки нет, сама-то деградация налицо и видна невооруженным глазом даже в общественном транспорте. Бывало, лет пятнадцать тому назад, возвращаясь из европейских столиц, катясь в московском метро и с удовольствием глядя по сторонам, я частенько думал: «Какой же мы все еще красивый народ!». В последнее время эта мысль приходит ко мне все реже с каждым разом.

Оглянемся. Уровень русской пассионарности предельно снижен. Участие русских национал-патриотов в политике ничтожно мало и весьма бессмысленно. Участие в научной жизни мира упало. В художественной — близко к нулю. Рождаемость низка. Красивые женщины перестают рожать, перспективные мужчины перестают заводить семьи, воспитывать детей; те и другие активно эмигрируют. Толпа на улицах, в метро, в транспорте заметно посерела, поубожела, стала физически хуже качеством, мельчает, хиреет, стареет. Растет на глазах доля неруси…

Это ли не деградация?! Параллель со всей белой расой не утешает, а еще больше удручает: петля кажется роковой, неотвратимой, хотя я упрямо верю, что это не так.

Балановские, между тем, предупреждая возможные возражения, наносят превентивный удар по позициям оппонентов. Они ратуют против «ненаучных гипотез», к которым относят:

1. Представление о захирении генофонда в связи с исчезновением (истреблением, эмиграции) биосоциальной элиты общества. Их аргумент: «Наука не делит генофонд на “лучшую” часть и часть “похуже”. Такое деление придумывает антинаука — расизм и евгеника» (304);

2. Представление о загрязнении, утрате идентичности и распаде генофонда вообще в результате наплыва иноэтничных иммигрантов, повышения доли смешанных браков, смешанного потомства. Их аргумент: «Интенсивные миграции — современная черта всего человечества, и опасность, которую они несут для русского генофонда, ничуть не больше, чем для множества иных народов по всему миру» (311);

3. Представление о том, что именно русский генофонд находится под угрозой в результате мощного притока чужой крови, обрушившегося на нас после Перестройки, от которого нас следует защитить. Их аргумент: «Русский генофонд (как и все другие генофонды!) всегда вбирал в себя многие потоки генов отовсюду. Мы так же, как и многие из читателей, знаем, что сейчас в русские села возрос приток населения из далеких окраин бывшего Союза. Останутся ли эти “пришлые” гены в русском генофонде или же вернутся в иные города и страны, решать не ученым, не политикам и не администраторам, а самому русскому генофонду — у него, право, большой опыт таких решений»[693] (313). Не надо вмешиваться в приток чужой крови, учат нас авторы, тут же разъясняя, что дотации на детей должны идти равно всем, независимо от этничности;

4. Представление о том, что русский народ как единственный государствообразующий (и, соответственно, русский генофонд) требует от властей России особого отношения, особого бережения. Их аргумент: «Русский генофонд не обладает никаким “приоритетом”» (314).

5. Представление о том, что генофонд народа напрямую связан с его культурой и традициями, и что эту связь следует укреплять и развивать. Их аргумент: «Может возникнуть вопрос — а раз генофонд не хранит в себе культуру и традиции народа, то стоит ли такой генофонд сохранять? Авторы будут считать свою задачу выполненной, если читатели заинтересуются этим вопросом. Понимание того, что сохранение генофонда и сохранение культуры — понятия, слабо связанные между собой, осознание того, что решать эти проблемы следует раздельно — уже половина пути к ответу на поставленный вопрос. Нам остается повторить, что не науке, а обществу решать, что заслуживает сохранения» (305). Авторы здесь уходят от прямого утверждения, но смысл ясен: сохранением генофонда культуре и традициям не поможешь. Так что и стараться не стоит. Такую подсказку дает нашему обществу наука в лице Балановских.

6. Само собой разумеется, что принципиально отрицая, отвергая, клеймя евгенику, Балановские даже не ставят вопрос о том, что генофонд можно не только консервировать, но и корректировать, выправлять, улучшать. Это, конечно, несколько странно с их стороны. Во-первых, потому, что евгеника — сестра генетики по судьбе: бурный расцвет в СССР в 1920-1930-е гг., а потом репрессивное уничтожение на корню. Клеймо «лженауки» было поставлено и на евгенику, и на генетику одними и теми же палачами по одним и тем же идеологическим причинам. То, что с этими палачами сегодня солидаризуется одна (спасшаяся) из двух заклейменных наук, вызывает недоумение. А во-вторых, потому, что у евгенической теории есть вполне успешное применение: селекционерская практика. Селекция — «дочь» евгеники; ее успех — критерий истинности «матери». Но для Балановских этот очевидный факт, наверное, чем-то неудобен.

Таковы шесть принципиальных установок, венчающих огромную, фундаментальную книгу Балановских. Есть два обстоятельства, не позволяющих отнестись к ним с доверием. Во-первых, противоречивость — едва ли не самое поразительное свойство книги — проявилось и в этой ее части, снабдив нас контраргументами, возможно, против воли авторов[694]. Во-вторых, у меня есть и собственные контраргументы.

Начну с контраргументов Балановских, потом перейду к своим.

* * *

Вот утверждение авторов, не менее принципиальное, чем все вышеприведенные: «Этнографы и антропологи знают: если в каком-нибудь этносе начинают устойчиво преобладать браки с пришельцами из иных народов, значит, дни этого этноса могут быть сочтены» (365).

Коротко и ясно. Если этнос хочет жить, следует всемерно избегать смешаных браков, по примеру шапсугов.

В другом месте Балановские, пусть несколько сквозь зубы, но так же четко выговорили: «Опасность первая: смешение популяций. Для структуры генофонда самая большая опасность — это исчезнуть, стереться, нивелироваться в результате смешений с соседними народами или смешений региональных групп внутри народа» (311). (Последняя идея непонятна: а что тут опасного? Пусть региональные группы русских как можно активнее смешиваются. Возрастет гомогенность нашего народа — и слава богу!)

К русским сказанное относится тем в большей мере, что мы весьма растянуты в пространстве, которое сводит нас со множеством этносов. Обширное наше расселение, если не контролировать смешанную брачность, чревато опасными последствиями. И на такую угрозу Балановские указывают тоже:

«Если группа людей, проживающая вне основного ареала, придерживается прежней брачной структуры, то изменений в популяции и ее генофонде просто не произошло. Неважно, где в тот или иной момент находится диаспора или колония — ее члены в этом случае все равно относятся к прежней популяции и участвуют в ее воспроизведении. Можно считать, что ее гены просто посланы “в командировку”. Иной случай, если брачная структура[695] резко меняется. Тогда… происходит формирование новой популяции с ее собственным ареалом. Останется ли эта дочерняя популяция в рамках прежнего “материнского” этноса, или станет частью “удочерившего” ее этноса, или же вообще станет со временем новым этносом — это дело не генетики, а истории и этнического самосознания» (330).

Из всего сказанного следует, повторюсь, чрезвычайная важность эндогамии для сохранения популяции, на чем настаивал еще предыдущий директор Института этнологии и антропологии РАН академик Ю.В. Бромлей[696].

Балановские даже конкретизируют угрозу, утверждая, что «главный тренд современного генофонда» — это расовое смешение в Сибири и на Дальнем Востоке» (246). Правда, эта волнующая мысль ничем не подтверждена, так что не вполне понятно, почему покорение Сибири для нас в плане сохранности генофонда опаснее, чем татарское иго. Возможно, напротив, имеется в виду китайская, корейская, японская экспансия. Но, главное, авторы признают: такая угроза есть в принципе, вопреки их установкам.

Впрочем, Балановские стараются и тут уйти от прямого разговора и дать лукавые или противоречивые рекомендации, например:

1. «Достаточно того, чтобы в пределах генофонда заключалась наибольшая часть браков» (316). Достаточно для чего? Чтобы превращение европеоидов в монголоидов, русских в нерусских было плавным, постепенным, как когда-то в Казахстане? Опять совет варить лягушек на медленном огне? И: «наибольшая» — это сколько? 50 % + 1? Да, примерно так и утверждают авторы:

2. «Это значит, что генофонду любого народа “дозволено” чуть ли не половину браков заключать с другими народами. И это не вредит ему — напротив, только это и помогает ему оставаться генофондом».

Как понимать этот парадокс: чтобы остаться самим собой, надо перестать быть самим собой? Крутовато в плане логики даже для даосов. Генофондом-то смешанный генофонд, конечно, останется, вот только чьим? Ясно, что не прежнего народа. Особенно, если в каждом поколении будет такой же подмес. Генетическая история Казахстана — живое (и, увы, мертвое) подтверждение, результат именно такого процесса, какой нам рекомендуют Балановские. Напоминание о том, чем подобное кончается. Даже если подмес будет расово близким, он станет уменьшать нашу гомогенность и увеличивать гетерогенность, структурно сдвигая русских в сторону отнюдь не англичан, а скорее тофаларов. Каковой вектор противопоказан этносам в принципе;

3. «Забота о “чистоте” русского народа обрекла бы его на вымирание».

Судьба шапсугов красноречиво свидетельствует об обратном.

Не найдя возможности примирить непримиримые подходы к решению судьбы русского генофонда, Балановские сочли за лучшее прибегнуть к мифу, записанному в XV веке Сигизмундом Герберштейном «о людях Лукоморья» (русских), о которых говорят, «будто каждый год… они умирают, а на следующую весну… оживают снова».

Но миф — это слабое утешение, вряд ли имеющее стратегическое значение для русских. Мечты и надежды разогревать не стоит. Успокоение фальшиво и вредно. Лучше разогреть тревогу и беспокойство, благо поводов хватает. Нельзя убивать своих же часовых, предупреждающих об опасности.

* * *

В качестве одного из таких часовых я хотел бы по пунктам возразить Балановским уже от себя лично.

1. Я не разделяю оценку евгеники как лженауки. Сколько мне известно, труд ее основоположника сэра Фрэнсиса Гальтона «Наследственность таланта» никем не опровергнут, не развенчан. Мощные аргументы в пользу евгеники дают как практика селекционерства, так и наблюдения этологов. Уверен, у евгеники большое будущее.

Так или иначе, я не могу считать, что систематическое и целенаправленное, в течение ста лет, уничтожение русской биосоциальной элиты не нанесло, якобы, ущерба генофонду русского народа, как уверяют нас Балановские. Странно, что для них — тайна за семью печатями то, что является азбучной истиной для любого растение- или животновода: от осинки не бывает апельсинки.

Бывали времена, когда принципы естественной селекции в русском народе отчасти нарушались (в крепостной России) или извращались (с 1917 вплоть до 1980-х). Конечно, и тогда социальная возгонка лучших представителей русской породы не прекращалась вовсе. Но их косили, как косой, войны, революции, репрессии, вымывала (и сейчас вымывает) эмиграция. Балановские уверяют нас, что генофонд при этом не страдал! Но вряд ли те, кто застал в живых интеллигенцию дореволюционной формации, с этим согласятся. Или те, кто хотя бы ознакомился с ней по книгам Рене Герра, посвященным русской интеллигенции в изгнании[697], и многим иным источникам. Это поистине была другая порода людей.

При советской власти путь наверх для рабочих и крестьян оказался широко распахнут, социальные лифты работали вовсю, как никогда ранее, и на какое-то время могло показаться, что сгинувшую часть именно русского генофонда (лучшую, что бы ни говорили Балановские) можно легко восстановить. Но не тут-то было! Двадцатилетие, промелькнувшее после распада СССР, ясно показало: интеллигенция у нас есть (и роль в ней недобитых родов доныне велика), а вот новая биосоциальная элита после 1917 года так и не выросла. Разгадка проста: генофонд, который кому-то кажется неистощимым, на деле вовсе не таков. Он раним, уязвим, нанесенный ему ущерб возмещается очень долго и трудно, многими поколениями. Генофонд можно и нужно лечить, применяя евгенику как теорию и селекцию как практику.

2. О том, что русский генофонд стремительно загрязняется, что его необходимо поддержать, сохранить, чтобы он не исчез, знают сегодня, наверное, все. И даже Балановские, считающие такой взгляд «ненаучным»[698]. Недаром они, как ни обставляли теоретическими загогулинами основной свой совет по сохранению русского генофонда, все же заключают: «Для целей сохранения русского генофонда желательно не допускать резкого сокращения той части населения, которая воспроизводит его структуру. Для этого достаточно повысить уровень рождаемости в пределах “исконного” русского ареала (Центральная Россия и Русский Север)». Как это сделать? Они предлагают очень важное решение: «дотация на генофонд» в малые города и села Центральной России и Русского Севера, поскольку «генетическую информацию о русском генофонде хранят лишь коренные сельские популяции “исконного” ареала»[699]. Авторы поясняют: «Среди сельского населения женщин в возрасте до 35 лет оказывается всего лишь 717 тысяч человек. Именно эта — столь малая — часть русского населения в основном и воспроизводит русский генофонд!» (312).

На первый взгляд, все верно. Но мы-то знаем, что дьявол сидит в деталях! Кто и кому будет распределять дотации? Такие же «консервисты», как сами Балановские, или евгенисты-селекционеры? А то и вовсе сторонники скорейшего смешения всех «генофондов ареала»? Улучшать, очищать русский генофонд возьмутся они — или всего лишь консервировать, а то и дальше загрязнять? Покатимся ли мы в результате в сторону англичан — или тофаларов?

И как отнесутся русские из других ареалов к такой избирательной поддержке? Это сработает на наше сплочение или на разобщение?

И как можно одновременно рекомендовать выплачивать такие же дотации — на «пришлые гены», то есть семьям, явившимся на наши земли «из далеких окраин бывшего Союза»? А генофонд-де потом сам «решит», оставлять ли в себе эти гены: у него-де есть «большой опыт», но нет и быть не может никакого «приоритета»…

Я уж не говорю о моей с Балановскими полной этической несовместимости в данном вопросе, но где же тут элементарная логика?! Нельзя одновременно заливать и раздувать пожар!

3. Особенно неприемлема ссылка на то, что-де не мы первые, не мы последние среди «множества иных народов», подвергшихся нашествию инородцев.

Ничего себе аргумент! Какое нам дело до всех народов мира, кроме русского? Если они — в тартарары, так и нам надо — за ними?! Что за безволие! Что за капитулянтство! Что за фатализм «научный», хуже религиозного!

Нет уж, пусть все другие народы мира пьют свой чай с солью, если им угодно. А мы будем — с сахаром, медом и вареньем.

Если в доме пожар, нечего рассуждать, что все кругом горят. Надо брать багры и ведра и тушить свой дом. За выживание своей семьи, своего рода надо сметь воевать со всем миром, если понадобится. Альтернативы нет.

А тут: ешьте меня, мухи с комарами!

Угнетает самый тон, которым Балановские говорят о необходимости поддержать русский генофонд: тон робкий, пассивно-оборонительный, чуть ли не извиняющийся. На мой же взгляд, именно попытка «этически оправдать» программу помощи русскому генофонду — нелепа и аморальна. Ибо борьба за процветание своего народа (Балановские пишут, что они русские) — это императив, не требующий оправданий.

4. В том, что культура напрямую зависит от генофонда, с блеском убедили нас сами Балановские, выстроив на этой гипотезе ценнейшие карты европейского и азиатского палеогенофондов.

Как теперь понимать их же тезис о том, что сохранение генофонда не повлияет на сохранение культуры? Они рекомендуют обществу самостоятельно решать, следует ли в этих видах сохранять генофонд или это будут пустые хлопоты. Сами же умывают руки. А если решение общества окажется антинаучным? Чем это кончится? Авторы дают нам очень плохую, лукавую подсказку: ныряйте-де, здесь неглубоко.

Но диалектика подсказывает нам совсем иное. Неважно, какой по качеству и характеру будет национальная культура. Это предмет отдельного разговора. Важно другое: чтобы в любом варианте она была, все же, национальной. То есть соприсущей, соприродной, органичной именно для данного народа. Чтобы она была не заимствованной, не навязанной, а самобытной.

Но для этого народ должен существовать как цельность, как некое единство. В первую очередь — как единство биологическое, подобное т. н. «анонимной стае». Тогда любой сигнал изнутри будет понятен сразу всей стае, и она — вся сразу, как рыбий косяк — среагирует только себе свойственным образом. В этом — суть национальной культуры как некоего общенационального кода.

Отсюда — необходимость стремиться: а) к максимизации гомогенности; б) к селекции элитной части народа по критериям ума, таланта, благородства. Элита должна быть высокоранговой биологически — и при этом однородной со всей стаей, тоже биологически.

При нарушении одного из этих требований это уже не элита — или элита другого народа.

Таковы вкратце мои возражения на итоговые рекомендации Балановских.

Положение русских — и, соответственно, их перспектива — неутешительны. Однако мы не должны прятать голову в песок. Конечно, корректировать надо не только научную истину, а в первую очередь саму действительность. Но чтобы эти коррективы были лекарством, а не ядом, научная истина должна быть выверена до конца.