Нации

Самое главное, конечно, это исходное понимание и определение нации.

Геллнер пытается давать его тоже много раз, а впервые на с. 34. Оно, увы, совершенно ни на чем не основано, перед нами простая декларация:

«Фактически нации, как и государства, — всего лишь случайность, а не всеобщая необходимость. Ни нации, ни государства не существуют во все времена и на любых условиях (интересное открытие! да, в первобытном обществе, где отсутствует жесткое разделение труда и нет эксплуатации, государства нет и быть не может. Но с появлением этих факторов государство — неизбежно, по большей части именно национальное, этническое, во всяком случае вначале. — А.С.). Национализм стоит на том, что они предназначены друг для друга; что одно без другого неполно; что их несоответствие оборачивается трагедией. Но прежде чем они стали предназначенными друг для друга, они должны были возникнуть, и их возникновение было независимым и случайным. Государство, безусловно, возникло без помощи нации. Некоторые нации, безусловно, сложились без благословения своего собственного государства» (34).

Можно ли это назвать дефиницией? Вряд ли, но и другие (ниже) не лучше.

Не отличающиеся обязательностью рассуждения Геллнера фронтально противоречат отечественной научной традиции как в плане теории государства, так и в плане теории нации. О русском понимании нации, о нашей традиции, нашем вкладе в мировой нациеведческий дискурс мне приходилось подробно писать в основной части книги. Поэтому здесь просто обозначу наши расхождения.

Если, как Геллнер, считать нации и государства случайностью, тогда уж надо договаривать: это особая, всеобщая, случайность. Практически перед каждым племенем, народом однажды встает стандартная дилемма: создать свое государство и стать нацией — или мириться со своим ничтожеством, а то и погибнуть. Многие выбирают второе, но и в этом случайности и добровольности никакой нет: просто не каждому по силам первое.

Геллнер неправ, утверждая, что нации и государства создаются независимо друг от друга: это зачастую именно две стороны одного процесса. Нация возникает на базе народа именно в ходе обретения им государственности. И национальные государства (как частный вид государства вообще) возникают именно и только в связи со становлением народа как нации. Хотя в принципе возникновение государства также есть результат универсальной необходимости, пусть и другого происхождения. (Марксисту Геллнеру неплохо бы ознакомиться с марксистской теорией на данный счет.) Но в любом случае утверждать, что «государство, безусловно, возникло без помощи нации» неправильно, так как процессы создания того и другого синхронны, они коррелируют, и государство вольно или невольно создается всем народом, а не из воздуха берется.

И уж вовсе шокирует неправдой утверждение, что «некоторые нации, безусловно, сложились без благословения своего собственного государства»: ведь если нет своего государства — нет и нации. Геллнер не случайно не приводит ни одного (!) примера, ибо их нет в природе.

Автор все бьется в попытках нащупать определение нации:

«Что же, в таком случае, представляет собой эта случайная, но в наш век, по-видимому, универсальная и нормативная идея нации? (Заметим: он предлагает обсуждать не «нацию», а «идею нации». Как это характерно для идеалиста, как это характерно для западной науки — и как недопустимо с точки зрения истмата! Снова нам идею выдают за феномен… — А.С.) Обсуждение двух очень приблизительных, предварительных определений поможет добраться до сути этого расплывчатого понятия.

1. Два человека принадлежат к одной нации лишь в том случае, если их объединяет одна культура, которая в свою очередь понимается как система идей (кругом одни идеи! А куда же артефакты и технологии девать, на которых вся культура держится? — А.С.), условных знаков, связей, способов поведения и общения.

2. Два человека принадлежат к одной нации лишь только в том случае, если они признают принадлежность друг друга к этой нации (не встречал более идиотской постановки вопроса. Да кто же спрашивать будет-то? Это уже вовсе что-то невиданное: мы, оказывается, — даже не то, что сами о себе думаем, как уверяют обычные конструктивисты, а куда круче: мы — то, что о нас думают другие! Я — русский, если NN признает меня русским? Какой-то субъективный идеализм в квадрате… Это истмат??!! — А.С.). Иными словами, нации делает человек; нации — это продукт человеческих убеждений, пристрастий и наклонностей» (34–35).

Удивительная настойчивость! Поражает нелепость подхода. «Два человека» нас, как понимает читатель, вообще не интересуют и не могут интересовать, это не статистическая величина, нации не измеряются «двумя человеками». Два человека могут принадлежать к одной общности в силу недоразумения, аберрации сознания и т. п. Перед нами полное торжество идеализма и псевдонаучная болтовня. Как Геллнер ухитрился затесаться в «ученые» с таким багажом и такими методами?

А вот уж и новая попытка определить нацию:

«Обычная группа людей (скажем, жители определенной территории или носители определенного языка) становятся нацией, если и когда члены этой группы твердо признают определенные общие права и обязанности по отношению друг к другу в силу объединяющего их членства. Именно взаимное признание такого объединения и превращает их в нацию, а не другие общие качества…» (35).

Если перевести это на нормальный русский язык и применить к России, то получится так: «все население или все русскоязычные России имеют шанс договориться о согражданстве, чтобы пользоваться равными правами и обязанностями».

Все, более ничего тут нет, никакого другого смысла.

Причем тут нация?!!! Какой националист под этим подпишется?

Сделав несколько заходов в попытке определить нацию, и все неудачные, Геллнер, однако бросается в бой против ложной, как ему кажется, националистической трактовки нации. Он возражает против «молчаливого, косвенного» признания «самой неверной посылки националистической идеологии, будто бы “нации” заложены в самой природе вещей, что они только ждут, когда их “пробудят” (излюбленное националистическое выражение и сравнение) от прискорбного сна при помощи националистического ”будильника”. Именно неспособность большинства потенциальных наций когда-либо ”очнуться от сна”, отсутствие в них глубинного брожения, которое могло бы выплеснуться наружу, наводят на мысль, что национализм, в конце концов, не так уж важен. Приверженцы теории социальной запрограммированности ”наций” замечают, возможно, не без удивления, что некоторым из этих ”наций” недостает силы и решимости, необходимых для выполнения миссии, возложенной на них историей (обратим внимание на упорное ироническое закавычивание Геллнером слова ”нация”. — А.С.).

Но национализм — это не пробуждение древней, скрытой, дремлющей силы, хотя он представляет себя именно таковым. В действительности он является следствием новой формы социальной организации, опирающейся на полностью обобществленные, централизованно воспроизводящиеся высокие культуры, каждая из которых защищена своим государством» (112).

В связи с тем, что Геллнер прочно запутался в определениях национализма, обсуждать последний абзац, категорический, как обычно у него, я смысла не вижу. Но его замечание о том, что далеко не все этносы способны перейти в фазу нации, вполне верно. Только из этого не следует, разумеется, тот вывод об отсутствии реальных наций и о «неважности» национализма, на который подался Геллнер.

Да, не каждый этнос и не в каждый момент ощущает потребность в собственном государстве и стремится его заполучить. До этого надо дозреть. Скажу больше: не все из тех, кто дозрел — ощущает и стремится — способны это сделать, а потому и не пытаются. И этого мало: не все дозревшие хотят — к примеру, две трети евреев всего мира палкой не загонишь на ПМЖ в Израиль, ибо они вовсе не желают лишиться преимуществ проживания в диаспоре в обмен на гражданство своего национального государства. Хотя при этом и лишиться Израиля не желают…

Ну, и что из этого следует? Каждый протягивает ножки по одежке и не предпринимает непосильных авантюр — что тут удивительного? Наглядная аналогия — половая жизнь человека, к которой стремится как к величайшему благу всякая нормальная особь… кроме тех, кто либо не еще дозрел до нее, либо уже расстался с такой возможностью (то и другое в силу возраста).

Но марксист Геллнер так увлекся им обнаруженным простеньким фактом, что на этой основе решил замахнуться (карлик на титана!) на авторитет самого Гегеля, лежащий в фундаменте марксистской философии:

«Большой процент погруженных в непробудный сон “наций”, которые никогда не встанут и не воссияют (почему бы это знать Геллнеру? — А.С.) и которые даже не желают просыпаться, позволяет нам критиковать националистическую доктрину с ее же собственных позиций. Национализм считает себя естественным и всеобщим регулятором политической жизни человечества, только скованным этим длительным, упорным, мистическим сном. Вот, как это представление выражено у Гегеля: ”Нации могут пройти большой исторический путь, прежде чем они осуществят свое предназначение — оформить себя в виде государства”[528]. Тут же Гегель заявляет, что этот догосударственный период на самом деле можно назвать “доисторическим” (sic): таким образом, у него получается, что настоящая история нации начинается тогда, когда она обретает собственное государство» (113).

Геллнер почему-то вообразил, что против гегелевской концепции достаточно выставить «существование наций — спящих красавиц, не имеющих своих государств и не ощущающих потребности в них», и этим по национализму вообще и по Гегелю в частности будет нанесен сокрушающий удар! Но это вовсе не так, ибо мы даже на примере ряда бывших социалистических наций отлично видим собственными свидетельскими очами, что этносы действительно могут «спать» и «не чуять» никакой потребности в собственном государстве, а потом вдруг «проснуться», как это сделали, скажем, казахи, вовсе не существовавшие как нация в досоветский период, и выстроить не просто националистическое, но даже жестко этнократическое государство. Прав, конечно, титан, а не карлик[529].

На самом деле из геллнеровских рассуждений ясно одно: наступление такого момента, когда потенциальная нация устремляется к обретению своего национального государства, явно зависит от неких условий. Каковы же они? Если бы Геллнер так поставил вопрос (что и подобало бы настоящему ученому, а не шарлатану), то он вскоре нашел бы ответ[530]. Он этого не делает — пусть сие останется на его совести…

И вот, уже после всего сказанного, отмахав полкниги, он вдруг начинает раздел, который так и озаглавлен: «Что такое нация?». Видно, неполноценность собственных рассуждений автора подспудно ощущалась им и не давала покоя. Внимательно следя за ходом мысли Геллнера, мы без труда найдем корни его ошибок.

Геллнер кладет в основу образования наций два краеугольных камня: «Мы говорили о двух наиболее реальных основаниях, на которых можно было бы построить теорию национальности, — это добрая воля и культура» (122).

Для конструктивиста, конечно, важней всего именно первое: «Нет сомнения, что добрая воля, или согласие, является существенным фактором в формировании большинства групп, как больших, так и малых. Человечество всегда было организовано…».

Перед нами — та самая полуправда, что хуже отпетой лжи. Потому что в мире есть явления природные, а есть искусственные, созданные доброй — или недоброй — волей человека. Как известно, новые общности живых существ (виды и породы) возникают периодически путем как естественного, так и искусственного отбора, да вот только первый — это закон и функция природы, а второй — дело рук человека.

То же и человеческие общности: есть природные, первичные — например, этносы (род, племя, народ, нация), а есть антропогенные, вторичные (партии, клубы, религиозные общины и т. д.). Есть, наконец, и такие, которые, не будучи напрямую сотворены природой, не зависят и от воли человека, являясь плодом естественно-исторического процесса: например, классы. То, что сотворил человек по своей воле, он и отменить может своею волею. Но естественную общность ни создать, ни отменить не может никто — ни нацию, ни класс.

Раз допустив ложную посылку, Геллнер обречен и дальше двигаться путем лжи.

Любопытная подробность: определяя нации как «группы, которые сами желают существовать как сообщества» (123), автор ссылается не на кого иного, как на Эрнста Ренана[531], знаменитого своей сумасбродной и отчаянной попыткой подвести теоретический фундамент под явление так называемой «французской нации», на деле представляющее собой конгломерат этносов (который каких-то 250 лет назад и франкофонным-то был не более чем на 50 %[532]), затиснутых в общее согражданство. Эта ссылка многое объясняет: Геллнер даже не оригинален в своих заблуждениях.

А они множатся: «Как бы это ни казалось парадоксальным, но факт остается фактом: определение наций может отталкиваться только от реальностей эпохи национализма, а не, как можно было бы предположить, от противного. “Век национализма” — не просто итог пробуждения и политического самоутверждения той или иной нации…

Культуры теперь представляются хранилищами политической законности (?!). Только в такой ситуации начинает казаться, что всякое игнорирование их границ является беззаконием.

Исходя из этих условий — хотя только из этих условий — нации действительно могут определяться на основании как доброй воли, так и культуры и на основании их совпадения с политическими единицами. В этих условиях люди желают быть политически едиными со всеми теми, и только теми, кто принадлежит к той же культуре. Соответственно государства стремятся совместить свои границы с границами своих культур и защищать и внедрять свои культуры в пределах своей власти. Слияние доброй воли, культуры и государства становится нормой… Эти условия отнюдь не характерны для человеческого общества как такового, но исключительно для его индустриальной стадии» (126–127).

Столь наивно-идеалистические, мифологизированные представления о государстве особенно неожиданны в устах марксиста. (Зацикленность Геллнера на культуре я разберу ниже.)

Геллнер завершает ход мысли знаменитым тезисом, принесшим ему мировую известность:

«Именно национализм порождает нации, а не наоборот» (127).

Нетрудно видеть, что он буквально ничем — НИЧЕМ! — не подтвержден, не обоснован. А если в эту формулу подставить то значение национализма, которое Геллнер ему придал выше, абсурдность этого утверждения просто бросится в глаза. Характерно, что Геллнер, не имея исторических, фактических подтверждений, прибегает — и на много страниц — к вымышленным литературным образам Мегалломании и Руритании как к аргументам. Каковые и анализирует усердно. Поистине, выдумки для выдумок!

Если бы такую ерунду написал средний советский социолог или политолог, его в пыль бы растерли коллеги, в грязь бы вмесили, сделали изгоем — и поделом! А английскому еврею-«марксисту» — все можно, ему мы в рот смотрим! (Как и Попперу, и Хобсбауму, и другим точно таким же умникам.) Досадно.