ПРОБЛЕМА МЕТОДА: ПРИРОДА ЭТНОСА «ПО БАЛАНОВСКИМ»

Природа этноса — главный камень преткновения, который был и остается между различными школами современной этнологии. Прежде всего, между отечественной и западной, но и между разными отечественными также[610]. Читатель должен знать, что любые утверждения о достигнутом в этом вопросе научном согласии, о неких договоренностях по данному поводу, о едином, якобы общепринятом базовом определении этноса и этничности — совершенно не соответствуют действительности.

Основной водораздел: этнос — биологическая или социальная категория? Имеются приверженцы как одной из крайних позиций, так и сторонники различных компромиссных подходов. Автор этих строк — убежденный и непоколебимый биологист, считающий, вслед за Б.Ф. Поршневым: социальное не из чего вывести, кроме как из биологического.

Книга биологов Балановских в данном вопросе демонстрирует такую же противоречивость, как и в ряде других. Факты, добытые ими, противостоят их же теоретическим установкам и убеждениям.

С одной стороны, они дают настоящий бой советской грубо социологизирующей школе, памятником которой стала вышедшая в 1986 году статья Якова Машбица и Кирилла Чистова, безапелляционно утверждавшая:

«Существуя объективно, этническое самосознание является субъективным механизмом осознания этноса как общности. Это — одна из форм обыденного сознания, притом нередко способ осознания социальной общности как единства происхождения, как своеобразного биологического родства (русский — русский по рождению, француз — француз по рождению). Но это вовсе не означает того, что этническое самосознание действительно отражает биологическую реальность. Утверждать так значит возводить в ранг научной теории обыденную и притом иллюзорную форму сознания социальной по своей природе общности (никогда не удастся доказать, что все русские или французы, или англичане родственники между собой; более или менее крупные и неизолированные этносы даже теоретически не могут располагать единым генофондом)»[611].

Товарищи Машбиц и Чистов ошиблись — притом в корне, сокрушительно. Этническое самосознание действительно способно и не отражать биологическую реальность или даже отражать ее превратно, тому есть немало примеров. Сознание вообще много чего может. Но это вовсе не значит, что этнос по своей природе не биологическая, а социальная общность.

Книга Балановских своей фактографией напрочь отвергает и полностью опровергает эту ложную точку зрения, господствовавшую еще недавно. Им удалось именно доказать, что очень многие крупные и неизолированные европейские этносы являются практически гомогенными, имеют единый генетический портрет, узнаваемый и отличимый от других этносов, а все сочлены этих этносов имеют, таким образом, общих предков в более или менее отдаленном прошлом. В соответствующем месте приведены даже таблицы гомогенности-гетерогенности разных народов, позволяющие сделать сравнения и придти к вполне однозначным выводам (речь о них впереди).

С другой стороны, факты — фактами, а в теории сами Балановские стоят ровно на той же советской ущербной философской и политической позиции. Они настаивают: «Попытка любой привязки гена к народу уже исходно неверна — это просто разные системы координат. Принадлежность к народу определяется самосознанием человека» (10). Подобные безапелляционные утверждения в духе «либеральной антропологии» а-ля Валерий Тишков они делают не раз. И в конце книги заявляют то же, что в начале: «Только сам человек может определить, к какому народу он себя относит. Это дело его выбора, не имеющего никакого отношения к биологии и к генетике» (315)[612].

Видя это донельзя наивное смешение субъективного с объективным, так и подмывает спросить авторов: «Себя человек относит к этносу сам, субъективно, — или, все же, относится к нему помимо воли, объективно?». Ведь если следовать завету Тишкова и Балановских, то получается полная ерунда: «Мы — то, что сами о себе думаем».

Ясно и без доказательств, что это абсурд, субъективный идеализм чистой воды (то есть вранье и фикция), очень характерный для западной научной школы, но столь же чуждый для русской. Вопиюще антинаучный тезис в книге, претендующей на абсолютную научность!

Представьте себе, что овощи бы вдруг заговорили, и огурчик с вашей грядки заявил вам, что он кабачок или арбуз. Вы бы решили, что он попросту сбрендил. Этакий сумасшедший огурец-молодец. Вообще, любой психиатр, с места не сходя, опровергнет тысячью примеров любую попытку полагаться на самосознание человека в деле его идентификации. Мало ли «Наполеонов» томится по психушкам всего мира! Мало ли кто кем себя считает, в том числе в этническом смысле! Что же, мы так и должны всем верить?

Апология самозванства: вот как такой «научный подход» называется. Благословлять самозванцев, санкционировать самозванство… Какая уж тут научная этика!

В дальнейшем авторы профессионально поведут речь о тонких, еле уловимых отличиях в генофонде разных народов, даже таких почти неразличимо близких, как русские и белорусы. А это значит, определенно и недвусмысленно, что народы имеют каждый свой, как говорят сами Балановские, «генетический портрет». Но ведь любой биологический индивид может быть проверен на соответствие виду. Всегда можно составить генетический портрет конкретного человека и проверить его на степень соответствия генетическому портрету народа. И определить с высокой долей вероятности, кто перед нами — представитель данного этноса или самозванец. (В целом, разумеется, — и какого рода отклонения имеет, если имеет.) Вот это и будет единственно неложным установлением принадлежности к народу.

А тут вдруг такое! Патологическая ненависть ревнителей политкорректности к истинной науке всем известна. Печально думать, что она настигла и привела к присяге наших ученых, заставила их изрекать тезисы, ими же научно и опровергаемые в той же книге.

Но самое грустное: авторы уповают на самосознание как основной критерий этнической идентичности не только в отношении индивида, но и в отношении вида, то есть самого этноса. К примеру, они довольно наивно пишут: «Этнический уровень определить все же проще других — благодаря этническому самомознанию членов этноса. Люди обычно сами говорят, к какому этносу их следует относить» (93).

А мы, выходит, и сметь не должны их слова проверить научными методами? Но мало ли какие у кого аберрации, в том числе массовые. Встречались племена, искренне убежденные, что кроме них на свете вообще людей нет…

Следует решительно возразить против концепции этнического самоопределения! Она философски, мировоззренчески недопустима, научно нечестна попросту.

Балановскими, между тем, для нашего вразумления на этот счет создан специальный микрораздел «Этнос и этническое самосознание», отмеченный убийственной непоследовательностью и идеализмом.

Для авторов, к примеру, синонимами этноса являются — и это глубоко верно — народы, племена, нации. Но тут же они дают и глубоко неверный пример синонима: этническое самосознание — этническое самоопределение; притом что самосознание по смыслу слова обязано отражать объективную реальность, а самоопределение — нет. Балановские тут же письменно подтверждают эту дихотомию.

Они верно указывают, с одной стороны: «В самосознании народа переплетены как сознание общности происхождения (“мы с тобой одной крови — ты и я!”), так и сознание общности исторической судьбы, отличной от других народов». Именно так: общая кровь и общая история составляют самую суть этнической общности, будь то племя, народ или нация! То и другое — вещи вполне объективные, самосознание тут не вносит совершенно никакой отсебятины, а только фиксирует данность.

И здесь же Балановские противоречат сами себе: «Этнос как универсальная единица популяционной системы обладает свойствами целостности и системности. Эти свойства проявляются, прежде всего, в этническом самосознании, цементирующем популяцию в единое — хотя и многоликое — целое… Но именно сознание общности исторических судеб обычно играет главенствующую роль в этническом самосознании и в формировании генофонда этноса (кто и когда это доказал? — А.С.). Объединяющее начало этнического самосознания приводит к тому, что постепенно все части этноса — независимо от их происхождения — рано или поздно генетически сближаются, становятся обладателями некоторых общих генов, образуя некий общий и неповторимый “портрет” генофонда» (24)[613].

Вот мило! Сознание первично — материя вторична! Самосознание формирует генетику! Биологическая популяция есть феномен сознания! Архиепископ Беркли ликует и рукоплещет в райских кущах, почитывая Балановских…

А Балановские с каким-то садомазохистическим нажимом переводят эту установку конкретно на русский народ: «Очень ярко это проявилось в истории русского народа. Он включил в себя — кроме славянского — множество иных составляющих не только финно-угорского и тюркского происхождения, но также, видимо, и балтские, иранские, германские элементы. Попытки XIX века реанимировать сознание единства по происхождению (“по крови”) и противопоставить “великороссов” и “инородцев” не выдержали критики со стороны общественности и науки — слишком очевидны были факты включения этнически инородных компонентов в сам русский народ. Не последнюю роль сыграли в этом и данные антропологии, выявившие внутреннюю неоднородность антропологического типа русских: географически разные части “ареала великоросса” различны и по физическому облику русского населения… Этот процесс слияния генофондов даже спустя многие века далёк от завершения, в то время как этническое самосознание давно уж выкристаллизовалось в единое целое, выстраданное общностью исторических судеб населения Русской равнины» (25).

В дальнейшем сами же авторы собственными данными подтвердят, что генетическую гетерогенность русских не стоит преувеличивать и драматизировать (она ниже среднего), а также железно докажут, что азиатское присутствие в нашем генофонде вообще близко к нулю, статистически ничтожно.

Но дело даже не в этом, а в принципиальной трактовке фактов. Как известно, и золото не бывает 100-процентным. Если в каких-то русских людях присутствуют в виде примесей некие иные этнические субстраты, это ведь еще не значит, что в них отсутствует собственно русский субстрат как основной генетический компонент, суперстрат. К чему-то ведь эти примеси примешивались! От того, что Балановские не желают синтезировать некий эталон — «абсолютного русского», не следует впадать в отчаяние и говорить об исчезновении феномена русскости. Плодотворнее, наверное, было бы поговорить о ядре этноса, состоящем из обладателей максимального количества русских этнических маркеров, и этнической периферии, где это количество градуированно снижается. А следовательно, о соответствующей градационной шкале принадлежности к этносу. И о той границе, за которой один этнос теряет свою идентичность и преобразуется в другой. И т. д.

В порядке утешения и успокоения мне тут кажется уместным напомнить читателю о двух обстоятельствах, вытекающих из дарвиновского учения о дивергенции и реверсии.

Дивергенция (расхождение признаков) в популяции кроманьонца-европеоида и его потомков насчитывает не менее 50 тысяч лет. Как можно будет далее судить по исследованию Балановских, отдельные протуберанцы (выбросы) этой популяции еще в очень отдаленные времена — 15–12 тыс.л.н. — достигали Охотского моря и Байкала. Дивергенциальное распадение ностратической общности, сложившейся задолго до того, на индоевропейские этносы (кавкасионцы, кельты, германцы, славяне, финны, иранцы и др.) также относится примерно к этой же поре. Индоевропейские этносы, в свою очередь подверженные дивергенции, порождали разные субэтносы (так славяне породили антов и склавинов, ляхов, чехов, сербов, пруссов и др.), которые вступали между собою в разные отношения, но в случае их смешения происходило не исчезновение или «порча» этничности, а лишь реверсия — восхождение к исходному типу: явление, открытое Дарвином[614].

Именно так, видимо, происходило и с русскими, причем как минимум дважды.

Во-первых, славянский этнос в ходе дивергенции раздробился на самые разные субэтносы. В том числе на два таких крупных, как анты на юге и склавины на севере, давшие в свою очередь жизнь многочисленным племенам. Но не только на них. Среди разнообразных славянских субэтносов, распространившихся по всей Европе от Балкан, Черного и Каспийского морей до Балтики и Белого моря, были и т. н. русы, прибывшие к восточным славянам через побережье Балтики. Явившись к этим потомкам антов и склавинов в IХ в., русы подчинили оных, после чего ассимиляция названных трех этнических компонентов продолжилась естественным путем, приводя к появлению собственно русского этноса (народа). К сему надо добавить, что анты и сами по себе включали в свой этногенез иранский компонент (т. н. «пахотные скифы»), а к их потомству, как установила Е.С. Галкина[615], подмешались и другие иранцы (аланы), до выступавшие — игра исторического случая — также под именем «русов». Ко времени появления прибалтийских русов аланские русы уже сошли с исторической сцены, ассимилированные славянами, но свой след в русском генофонде оставили.

Вполне понятно, что при таких обстоятельствах ни о какой «абсолютной» генетической гомогенности русских нечего и мечтать. Если северные склавины относились к нордической субрасе, то анты не могли сохранить нордическую типажность. Естественный изначальный дрейф генов, ведший к упомянутой дивергенции (расхождению признаков), а также различные метисации на перферии могли дать в результате богатое разнообразие внешних признаков, таких как цвет глаз, волос, строение черепа (долихокефалы — брахикефалы) и т. д. Не говоря о невидимых глазу генах.

При этом результат все равно не выходил за рамки славянской суперэтничности, о чем, в частности, косвенно свидетельствует тот факт, что язык на всем русском пространстве от Новгорода до Киева оставался общим при всем богатстве диалектов.

Во-вторых, затягивая (как доказано Балановскими) в процесс этой внутриславянской ассимиляции финский субстрат и «балтские, иранские, германские элементы», проторусские люди при этом точно так же оставались в рамках индоевропейской и, тем более, ностратической биологической праобщности, по-прежнему принадлежа к расе европеоидов кроманьонского извода. Наша биологическая природа по большому счету (!) не менялась при этом. Здесь, кстати, разгадка повышенной готовности русских ассимилировать и ассимилироваться с другими европеоидами: нам не привыкать к реверсии, мы ее не боимся.

Таким образом, все просто-напросто упирается в правильное определение: русский народ — это сложносоставной европеоидный этнос, имеющий славянскую генетическую основу от летописных племен и говорящий по-русски. Сложносоставность в своей конкретности обеспечивает как внутрирусскую гетерогенность, так и генетическое своеобразие русских по отношению к другим европеоидам, в том числе по отношению к украинцам, белорусам и полякам, высоко гомогенным, не претендующим на сложный генетический состав[616]. А русский язык выражает это наше своеобразие в фонетике, лексике, синтаксисе и т. д.

Понятно, что при таком определении не только общность истории, но и (что куда более важно) общность происхождения русских не приходится брать под сомнение. А этническое самосознание русских («мы одной крови и одной истории») своей ослепительной самоочевидностью делает ненужным и нелепым какое бы то ни было самоопределение, которое есть не что иное как плод сомнений в собственной идентичности. «Самоопределяется» только тот, кто не уверен в своем происхождении. Тому, кто уверен, достаточно самосознания.

Самое отрадное: как мы вскоре убедимся, исследование (не концепция!) Балановских не противоречит вышеприведенному определению русскости ни в целом, ни в частностях.

* * *

Но вернемся, однако, к концепции. Авторы не могли не чувствовать недостаточность субъективно-идеалистического подхода к определению этничности. Все-таки, биология — настоящая наука, наука фактов, а не чьих-то мнений, даже всенародных. И они пытаются нащупать объективный критерий этничности, но… вновь ищут его не в биологических характеристиках этноса, а во внеположных собственно этничности эпифеноменах, конкретно — в языке.

Отвечая на вопрос, зачем определять финскую этничность по языку, Олег Павлович Балановский написал мне: «Вы пишите, зачем нужна лингвистика в выделении финно-угров. Но они и выделяются-то именно по лингвистике! Любой народ выделяется прежде всего по языку». Наихарактернейший ответ! При этом, однако, сами авторы, заявляя тезис о наличии финского субстрата в русском генофонде, определяют этот субстрат вовсе не по фонемам и лексемам, а именно по генам, в очередной раз жестоко противореча себе.

Поставив во главу угла такие «критерии» этничности, как самосознание и язык, авторы загнали себя в логическую ловушку без выхода.

Должен известить читателя, что от языкового критерия этносов советская наука отказалась еще в 1960-е годы, осознав его непригодность. Так, главные популяризаторы этнологии того времени, супруги Чебоксаровы, трудившиеся под покровительством главного этнолога СССР Ю.В. Бромлея, писали: «Чем же отдельные народы отличаются друг от друга? Вероятно, всякий, кто попытается ответить на этот вопрос, скажет, что главным признаком народа является его язык». Однако не зря в этих словах звучит ирония. Ибо исследователям уже тогда было совершенно «ясно, что на земном шаре существует много языков, которые являются родными не для одного народа, но для целых групп этносов. Границы расселения отдельных народов и распределения языков далеко не всегда совпадают… Нередко встречаются также народы, отдельные группы которых говорят на различных языках»[617]. Сказанное справедливо и не дает никакой возможности преувеличивать роль языка как критерия этничности.

Я не хотел бы углубляться здесь в проблему вторичности языковой природы человека по отношению к биологической (это сделано мной в другом месте[618]). Замечу только, что случаев перехода языка от одного народа — к другому (например, от народа-победителя к народу-побежденному и наоборот) очень-очень много. Вот экзотические, но весьма убедительные примеры.

У африканских пигмеев, чьи племена не живут все компактно друг близ друга, а разбросаны по большой территории, нет своего общего языка, каждое племя говорит лишь на языке тех разноплеменных черных земледельцев, что оказались по соседству с ним. Между тем, как пишет исследователь Джаред Даймонд: «Люди, обладающие такими отличительными характеристиками, как пигмеи, и обитающие в такой уникальной среде, как экваториальные тропические леса Африки, в прошлом должны были жить достаточно изолированно и их языки должны были составлять уникальную семью. Однако сегодня этих языков больше не существует, а что касается ареала обитания пигмеев… то он теперь крайне фрагментирован. Сложив этногеографические и лингвистические данные, мы приходим к выводу, что земли пигмеев были в какой-то момент оккупированы пришлыми черными земледельцами и что языки этих земледельцев стали языками пигмеев, у которых от их исконных наречий остались лишь некоторые слова и фонемы. Прежде мы уже наблюдали похожий эффект на примере малайских негритосов (семангов) и филиппинских негритосов, которые переняли соответственно австроазиатские и австронезийские языки у заселивших их территории аграрных племен»[619].

Прелесть приведенного примера в том, что пигмеи — не просто этнос, такой же, как все прочие, но мутировавший некогда в сторону захирения (как считали когда-то): нет, это, по мнению современной науки, вообще особая субраса! Она существует изначально как непреложная биологическая данность более высокого порядка, чем этнос. Тем не менее, определить ее по языку — невозможно. Расово-этническая идентичность есть, а языковой — нет! Ну, а кем себя считают пигмеи, каково их этническое «самосознание» — это вряд ли вообще кого-то интересует. Ибо кем бы они себя ни считали, на каком бы языке они ни говорили, одного взгляда достаточно, чтобы сразу определить: пигмеи! И никто иной!

Категоричность Балановских, избравших такие критерии этничности, как самосознание и язык, кажется удручающе излишней в свете этих (и множества подобных) данных.