1.6. Кризис метода и реабилитация биологизма

Сказанного достаточно, чтобы сделать выводы.

Для начала заострим внимание читателей на ясно обозначившейся проблеме, которую можно назвать «этнические аберрации».

Как ясно видно из всего вышеизложенного, ни территория (ландшафт) и климат, ни экономика, ни все вообще факторы, относящиеся к «духовной» сфере (язык, культура, идеология, религия) не являются этнообразующими вопреки традиционной точке зрения. И надо, наконец, признать, что сознание, и в том числе самосознание, играет минимальную роль в деле определения этничности. Принадлежность к этносу далеко не всегда осознается индивидом. Более того: он может причислять себя к одному этносу, а в действительности принадлежать к другому[236] (яркий пример — бухарские таджики, поголовно записавшиеся в узбеки, которые, в свою очередь, расово и этнически сложносоставны и отчасти именуются узбеками по исторически закрепившемуся недоразумению). «Мы татары!», — говорят одни, а на деле они вовсе не татары, а настоящими татарами являются иные люди, называющие себя, однако, иначе. «Мы — тюрки!», — утверждают некоторые другие, однако и это не так. И т. д.

Таким образом, все традиционные для отечественной этнологии попытки жестко привязать этничность к факторам, перечисленным в сталинской формуле нации (язык, территория, экономическая жизнь и психический склад, проявляющийся в культуре), следует считать лишь аберрациями сознания — искренними и даже непроизвольными заблуждениями. Наука же обязана считаться с фактурой, а не с аберрациями.

Особенно важно подчеркнуть: мы никогда не сможем быть уверены в своих выводах, если в деле этнодиагностики будем ориентироваться на некие феноменальные смыслы вторичного, то есть духовного плана. Тем более, если отдадим вопросы этничности на откуп спекулятивной философии. И вечно будем плутать в трех соснах, если не остановимся на признании примата биологического над духовным и не постановим: окончательный диагноз этничности дает только антрополог-биометрист. Иногда в союзе с генетиком (но никогда наоборот).

Накопление аберраций в этнологии и неизбежные, хотя и робкие попытки их разоблачения приходится считать ничем иным как кризисом метода. Выход из этого кризиса лежит только через реабилитацию биологизма, которая в отечественной этнологии происходила все эти годы как бы контрабандой, не через манифестированный дискурс, а через постепенное развенчание неистинной сталинской формулы этничности в целом и по частям, по элементам — «основным признакам». Если, как один за другим убеждались этнологи и социологи, эти признаки не позволяют проникнуть в суть этничности, если ни территория, ни экономические связи, ни язык, ни культура, ни религия и психический склад (причем ни по отдельности, ни вместе) не обязательно выступают в качестве этноразграничителей, то что же тогда остается исследователю, кроме тотального пересмотра социологического подхода и метода вообще и перехода от него к иному, более продуктивному? Естественно, в роли иного рано или поздно должен был оказаться принцип и метод биологизма.

Однако смелый и оригинальный Гумилев, провозглашая на словах этносы «биосоциальными организмами», не желал на деле обсуждать их биологическую природу. Он именно для того постоянно и настойчиво апеллировал к «неправильным» ситуациям, к редким и даже исключительным случаям смешения этносов, языков и нравов, чтобы взять под сомнение правило: в нормальном этносе должна просматриваться общность его происхождения по крови. Но его позицию я подробнее освещу ниже, а здесь продолжу очерк истории вопроса. Как было сказано не нами, «ученому все дозволено — все перепроверить, все испробовать, все продумать, не действительны ни барьеры дипломов, ни размежевание дисциплин. Запрещено ему только одно: быть неосведомленным о том, что сделано до него в том или ином вопросе, за который он взялся»[237].

Пожалуй, первым, кто у нас более-менее последовательно попытался преодолеть кризис и начал делать некоторый акцент на биологической составляющей этноса, опасаясь, правда, решительно отрывать ее от составляющей социальной, был академик Ю.В. Бромлей, полагавший, что есть «базовая категория и архетип»: этнос как «этносоциальный организм» (его не смущал немедленно возникающий при таком компромиссе порочный круг в определении этноса). Высшим типом этноса абсолютно верно признавалась «нация», но — опять-таки как этносоциальный организм[238]. Таковы были в ту эпоху условия игры, вынуждавшие к компромиссу даже лучшие умы. Бромлей признавал, что человек «представляет собой единство двух начал — социального и биологического», поскольку «подчиняется не только законам общественного развития, но и биологическим законам», однако, все же, утверждал, что «определяющим является социальное начало»[239].

Откуда взялся этот примат социального над биологическим? Ни объяснений, ни аргументов искать не нужно, Бромлей не случайно не приводит ни одного. Постулаты марксизма-ленинизма не обсуждались. Удивительно, как тот же Бромлей вообще позволил себе сетовать, что деление людей на классы заслонило в науке деление их на этносы[240]! И можно только завидовать тому спокойному объективизму, с каким даже в более ранние времена писали некоторые зарубежные этнологи, например: «Народ — это сообщество людей, соединенных единством основных черт — расы, языка, традиций, обычаев, тенденций»[241].

Любопытно, что Бромлей, находившийся в оппозиции Гумилеву, тоже был склонен трактовать этнос через этническое самосознание и сознательное противопоставление другим общностям. Несмотря на то, что этносы, как верно пишет Бромлей, «возникают не по воле людей, а в результате исторического процесса» — и это «прежде всего», но в становлении этносов «особую роль играет взаимное различение, антитеза “мы — они”[242]». Таково было общее направление тех советских научных умов, что скрытно бунтовали против диамата и истмата и ради того делали фрондерскую уступку субъективному идеализму. Сегодня оппонировать марксизму-ленинизму можно несравненно более эффективно, оставаясь в рамках материализма.

Впрочем, последовательным сторонником теории самоопределения этносов Бромлей не был. В той же работе 1973 г. он подчеркивал, что «было бы неверно возводить этническое самосознание в ранг решающего свойства этноса, его своеобразного "демиурга»[243]. А спустя десять лет уже определенно указывал, что этническое самосознание — «явление вторичное, производное от объективных факторов»[244]. Признать биологическое происхождение главным из них Бромлей до конца не осмелился.

Как и Гумилев, на словах оправдывая биологический подход к проблеме этноса, Бромлей на деле если не чурался его, то стеснялся: «Люди одного народа действительно женятся и выходят замуж по большей части за своих соплеменников, так почему бы и не назвать популяцию этносом? Внимание!.. Каждый этнос сопряжен, тесно связан с определенной человеческой популяцией как биологической общностью, но живет по законам социальным»[245]. Принять за очевидную истину, что ничего социального нет и не может быть вне биологического, Бромлей так и не смог.

Характеризуя феномен этноса, он выделял его субъективные и объективные свойства:

а) субъективные свойства: этноним и самосознание;

б) объективные свойства: культура (материальная и духовная) и речь (устная или письменно-литературная)[246]. Антропологическое и генетическое единство наследуемых признаков, генофонд, общность происхождения сюда, как видим, не попали.

Исходя из перечисленных свойств-признаков, автор дал следующее определение: «этнос в узком смысле слова» — это «исторически сложившаяся на определенной территории совокупность людей, обладающих общими, относительно стабильными особенностями культуры (в том числе языка) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от других таких же образований, т. е. самосознанием». Как видим, из конечного продукта исследования биология вообще выпала напрочь, а сам он приобрел плачевное сходство с гумилевским якобы «этносом» — владельцем особого стереотипа поведения и чувства отличия от остальных групп.

Этот «этнос в узком смысле слова» Бромлей назвал специально придуманным словом «этникос», чтобы противопоставить ему этнос в широком смысле слова — как «этносоциальный организм», сокращенно «эсо». К эсо он причислял и нацию.

Отстаивая собственную классификацию, Бромлей утерял последние привязки к биологизму. Тем более, что биосоциальной общностью у него, в конечном итоге, оказалось лишь первобытное стадо, а вот племя и все последующие фазы — уже «возвысились» до социального организма[247]. Неудивительно, что критерий этничности в итоге оказался у Бромлея «скользким», нестойким: «ни один из компонентов культуры не является непременным этнодифференцирующим признаком… В одних случаях главная роль в этом отношении принадлежит языку, в других — религии»[248]. Теряя критерий, он неизбежно потерял и сам объект.

В довершение всего он стал упрекать Отто Бауэра за то, что тот путает нацию с национальностью (этникос с эсо, в новой терминологии), хотя Бауэр абсолютно верно и непогрешимо писал, что немец-де остается немцем, даже переселившись в Америку, «вопреки своей территориальной оторванности от родины». Усвоив настоящую книгу до конца, читатель не раз убедится в том, что Бауэр был прав, а Бромлей — нет…

Бесспорно, у Бромлея были серьезные заслуги перед наукой. Так, он вполне диалектически развивал мысль о том, что «этнические общности в генетическом плане… представляют собой динамические, исторически сложившиеся системы. Ни один этнос не является вечным, неизменным. Но изменчивость этнических систем, разумеется, нисколько не противоречит тому уже неоднократно отмечавшемуся нами факту, что устойчивость — одна из их характерных черт. Ведь при этом имеется в виду относительная стабильность, более медленная изменчивость этнических явлений по сравнению с другими компонентами социальной жизни»[249].

Бромлею также принадлежит глубокая постановка важнейшего вопроса о значении эндогамии (исключения смешанных браков с расово или этнически чуждыми особями, т. е. метисации) в жизни любого этноса, в его сохранности в веках, в его жизнестойкости[250]. Он правильно отмечал, что «каждая популяция, несомненно, характеризуется тенденцией к усилению однородности генетического фонда, то есть стремлением к превращению в расовое подразделение»[251]. И т. д.

Но верно раскрыть природу этноса ему, на мой взгляд, так и не удалось. И до недавнего времени данная проблема представала перед отечественным любознатцем как весьма сырая[252], с удручающими белыми пятнами в самых ответственных местах. А проблему нации Бромлей и вовсе полностью подавал «по Ленину» как результат неких «буржуазных отношений»…

Было время, когда полемика между Бромлеем и Гумилевым сильно занимала ученые умы. Считалось даже, что названные фигуры олицетворяют два основных подхода в этнологии. Сегодня сия дихотомия не может рассматриваться всерьез ввиду полной беспочвенности и бесперспективности обеих позиций.

Между тем, не прекращаются попытки рассуждать в терминах диалектики о единстве биологического и социального в феномене этноса. Но надо прямо сказать, что биологическое и социальное могут претендовать на роль формирующих единство противоположностей не более, чем огородная бузина и киевский дядька. Хотя бы по той простой причине, что, как говаривал Б.Ф. Поршнев, социальное не из чего вывести, кроме как из биологического. Такой псевдодиалектический подход был возможен лишь до появления науки этологии, до издания основополагающих трудов К. Лоренца и его последователей, но никак не в наши дни.

Для того чтобы вывести читателя из явственного методологического тупика, в котором застряли даже лучшие умы прошлого века, следует обстоятельно рассказать о революционном и весьма отрадном событии в этнологии. А именно о докторской диссертации историка В.Д. Соловья[253], впервые в послевоенной России четко и ясно поставившего вопрос о биологической основе этничности и тем преодолевшего застарелый кризис метода. Его труд «История России: новое прочтение» (М., 2005) вышел отдельной книгой и представляет собой настоящий прорыв в академической науке — от мифотворчества к серьезному изучению подлинной реальности этноса.