3.2. Классификация общин по А.Г. Кузьмину

Что же нужно с самого начала вычленить в истории того или иного этноса, чтобы понять, с каким типом этнической идентичности (этнической мнемы) мы имеем дело? Отвечая на этот вопрос, необходимо обратиться к истокам социогенеза.

Племенной строй недаром называют иначе первобытно-общинным. Первобытная доклассовая родоплеменная община, в отличие от стада, стаи, есть уже не только биологическая, но и социально-экономическая форма бытия, иными словами, она — начальная форма социализации этноса, которая со временем может развиться в народ, а если повезет — то и в нацию. Вполне понятно, что именно от формата общины будет зависеть со временем формат развившихся из нее народа и нации. Характер общины, можно сказать, определяет дальнейшую судьбу этноса, как характер юноши — дальнейшую судьбу взрослого человека. Этническая коллективная мнема формируется в основных чертах именно на данном этапе.

Какие же особенности общинного бытия имеют для ее судьбы наиважнейшее значение? Как классифицируются общины с этой позиции и какую концепцию общины мы должны изучить и принять во внимание, чтобы затем с пониманием судить о народах и нациях? На этот вопрос проливают свет идеи профессора А.Г. Кузьмина, наиболее последовательно изложенные в статье «Истоки русского национального характера»[342]. Но их подробное обоснование читатель найдет в книгах Кузьмина «Начальные этапы древнерусского летописания» (М., 1977), «Откуда есть пошла Русская земля» (М., 1986. Т. 1–2), «Падение Перуна» (М., 1988), «Кто в Прибалтике коренной?» (М., 1994) и др. Принципиальное значение имеют также статьи «Об этнической природе варягов» (Вопросы истории, 1974, № 11), «Об истоках древнерусского права» (Советское государство и право, 1985, № 2) и некоторые другие.

Надо заметить, что Кузьмин вдохновлялся идеей разноэтничности славян и русов, их принадлежности к принципиально разного типа общинам. Из этого факта он тянул нить умозаключений касательно имманентного расхождения и противостояния в России русоэтничной Власти, воспитанной в традициях кровнородственной общины, — и славяноэтничной Земли, воспитанной в традициях общины территориальной. Их не просто расхождения — но непреоборимого сущностного взаимонепонимания, конфликта, вылившегося в конечном счете в восстание Земли и уничтожение Власти. Поэтому его рассказ о двух типах общины, естественно, строится в основном на базе славяно-русской историографии. К проблеме русского этногенеза мы вернемся в другом разделе; в данной же ситуации нас интересует сама по себе закономерность затвержения национального характера и мировоззрения в зависимости от типа общины.

Кузьмин утверждает (в сокращении, выделения в тексте мои):

«Психология любого народа зависит от форм общежития и характера трудовой деятельности… В нашей литературе давно выделены две главные формы общины: кровнородственная и территориальная. Чаще всего их рассматривают как последовательные этапы развития от первобытно-общинного строя к государственности. Но это не точно. Оба эти типа общины всегда сосуществовали во времени (и сейчас сосуществуют). У славян община была территориальной. В свое время О.Н. Трубачев отметил одну существенную деталь: у славян племена обычно называются по месту обитания, а у германцев по имени предка. А это и есть отражение разных типов общины».

Какие же различия культивируются в разных типах общин?

«В рамках кровнородственной общины долго сохраняется большая семья. "Большие дома", в которых жили такие семьи, известны вплоть до средневековья на побережье Балтики и Северного моря, в рамках Черняховской культуры, в Ладоге, в Подунавье. А параллельно с ними часто на тех же территориях рассеяны малые полуземлянки площадью в 10–20 кв. метров, где могла разместиться лишь малая семья. В литературе шел спор о характере древнерусской семьи: большая или малая. А дело в том, что малая семья характерна для славян (и жилища этого типа прослеживаются со II тыс. до н. э.), тогда как у русов долго держалась большая семья.

Еще один признак, отличающий кровнородственную общину от территориальной — отношение к генеалогии. В кровнородственных общинах генеалогии всегда придавалось большое значение. На ранних этапах она нужна была для предотвращения возможного кровосмешения (родство у индоевропейских народов считалось до седьмого поколения и в этих пределах браки не допускались). С возникновением государств древность рода как бы приравнивается к знатности. У датчан родословные начинаются чуть ли не с библейского сотворения мира. А у франков они шли не глубже V в. Очевидно, следует различать собственно германские и ассимилированные германцами племена.

Генеалогиям обычно придавали большее значение кочевые племена, а также переселенцы из сравнительно отдаленных мест. Так у "северных иллирийцев" или венедов балтийских постоянно бытовали предания о переселении их из Малой Азии после падения Трои. И за этими преданиями есть определенная историческая реальность. Достаточно сказать, что значительная часть населения Восточной Прибалтики, в особенности у побережья, относится к средиземноморскому антропологическому типу.

У славян длинных генеалогий не было. В лучшем случае они могли бы назвать какого-то отдаленного предка, но генеалогическая лестница при этом не выстраивалась. И это также следствие территориального характера общины, в рамках которой старейшины не наследуют должности, а избираются.

Византийские авторы VI в. отмечают, что славяне и анты "не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве, и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим" (Прокопий Кессарийский)…

Примерно та же система самоуправления предстает и на землях балтийских славян. Просматривается она и в волостях в Северной Руси по документам более позднего времени. Главный признак славянской системы организации — делегирование власти снизу вверх. Бакунин верно уловил эту специфику славянского общежития, выстраивая на ее основе концепцию идеального общественного устройства, резко отличающегося от германского государства. Собственно система иерархического построения управления сверху вниз, видимо, не германская, а иллиро-венетская. Не случайно, что прочнее всего она была как раз на территориях, ранее занятой этой ветвью племен. Но сами эти племена значительных государств не создали. Кровнородственные общины готов, лангобардов, свевов, ругов и других племен вступали в борьбу друг с другом, претендуя на господство в выстраивающейся иерархии. В итоге же они рассеялись по всей Европе и даже значительной части Африки и довольно скоро растворились среди местного населения или же были истреблены в ходе непрерывных войн главным образом друг с другом. Остатки же их в большинстве нанимались на службу к удачливым королям и императорам.

Иерархичность заложена уже в большой кровнородственной семье и обязательно в кровнородственной общине. Здесь неравенство предполагается изначально: младшие члены семьи обязаны подчиняться старшим. Это, кстати, хорошо проиллюстрировано в "Повести временных лет" в рассказе о семье у полян. Она явно такого же типа, как те германские и негерманские семьи, которые представлены в варварских правдах. (Ближе всего к обычаям полян оказываются правила, зафиксированные "Баварской правдой". Это заставляет полагать, что летописец называл полянами ту часть населения, которая во второй четверти X века — это фиксируется археологическими и некоторыми письменными материалами — переселилась из Подунавья на Средний Днепр.) В отличие от полян, младшие члены семей остальных славянских племен вполне самостоятельны во всех своих решениях. Если у полян брак покупной и заключается родителями, то у остальных славян все решают сами женихи и невесты во время "игрищ между селами" (тоже форма защиты от кровесмесительства).

У полян была моногамия. Моногамия была и у большинства иллиро-венетских племен. У германцев было и так и эдак, что опять-таки говорит о сложности их истоков. У славян было многоженство: по две-три жены. Этот обычай долго не могла преодолеть христианская церковь и на востоке, и у западных славян. На территории Киева археологи отмечают своеобразные гнезда из двух-четырех полуземлянок. Видимо, это и есть примерная славянская семья той поры.

В кровнородственной семье чувство "крови" прививается почти насильно и отчужденность больших семей (или малых общин типа лангобардской фары) друг от друга часто выливается и в прямую вражду, регулируемую обычаем кровной мести (пережитки ее есть во всех варварских правдах, а в некоторых районах бывшего Союза она возрождается уже на наших глазах). Со стороны в такую семью можно проникнуть только в качестве рабa, да и сами младшие члены семьи располагают немногим большими правами. В рамках территориальной общины при наличии многоженства родственные чувства слабее, а связи по горизонтали много прочнее. Территориальная община и является объяснением колоссальной способности славян ассимилировать другие народы (да и ассимилироваться самим). У современных болгар фракийский компонент представлен в неменьшей мере, чем собственно славянский. Такая картина наблюдается повсюду, где расселялись славяне. Византийский автор Маврикий (или Псевдо-Маврикий) дает очень важное свидетельство такого плана. "Находящихся у них в плену они не держат в рабстве, как прочие племена, в течение неограниченного времени, но, ограничивая срок рабства определенным временем, предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси, или остаться у них на положении свободных и друзей".

"Неисторичность" славян проявилась, в частности в том, что завоевав в VI–VII вв. большую часть Центральной Европы, славяне нигде не установили своего господства.

Эта специфика расселения славян просматривается и на Западе, и на Востоке. В VI–VIII вв. славяне проходят к Балтийскому морю, где ассимилируют местные, в основном так называемые "иллиро-венетские" племена, осваивают почти все течение Эльбы (Лабы), достигают даже Британии и несколько позднее Скандинавии, а Средиземным морем и Северной Африки, Испании…

Картина на Востоке была примерно такой же, причем на протяжении целого тысячелетия, когда Земля и Власть уже резко разошлись. Восточные авторы знают славян далеко за пределами лесостепи, в частности на Северном Кавказе. И почти тысячелетие спустя о "славянах пятигорских" упоминает С. Герберштейн, посетивший Россию в начале XVI в. Здесь повторяется та же картина, что и на Балканах, и в других областях Западной Европы: заняв какую-то новую территорию — обычно силой — славяне чаще всего становятся данниками местных правителей (хазар, тмутараканских русов и др.). В итоге же, дойдя до Тихого океана, Россия, как заметил еще известный историк и публицист А. Токвиль, не уничтожила ни одного народа. Можно было бы добавить, что и своего господства народная колонизация не привносила. Власть придет за ней следом и ляжет она достаточно тяжелым бременем прежде всего на "своих".

Любопытно, как психология народа проявляется в его эпосе. Скандинавский эпос и даже скандинавские сказки поражают своей кровожадностью… "Наступательный" характер ("дранг нах остен") присущ и германскому континентальному эпосу, хотя такого культа жестокости в нем нет. Русские былины обычно говорят о защите родной земли…

Русь и расширялясь в ходе оборонительных войн. Чисто "героический" эпос, воспевавший походы князей, отраженный в "песнях Бояна", видимо, так и не вышел за пределы княжеских гридниц. Автор "Слова о полку Игореве", вроде бы продолжавший эту традицию, все-таки от нее отмежевывается. А в былинах "богатырские заставы" охраняют рубежи от внешнего врага, чаще всего накатывающегося из Степи.

Любопытно и сопоставление русских былин с финским и карельским эпосом. В нем внешнего врага нет вообще: славяне и русь, с которыми контактировали (и не всегда мирно) на протяжении столетий, таковыми не воспринимаются.

Современному человеку очень трудно понять одну особенность психологии территориальной общины: ее члены не имели личных имен. Во время распространения христианства в Европе многие народы не имели личных имен и поэтому крестить означало еще и "дать имя". У римлян было всего два десятка имен и те заимствованные. Заимствованными были большинство германских имен (на это обращал внимание Иордан в VI в.)… Не было у римлян и собственных женских имен (женщин называли либо по порядку рождения, либо по мужу). У славян имена появляются лишь у князей (обычно это титулы — Владислав, Святополк, Владимир и т. д.), а затем у нарождающейся аристократии. Даже в ХIII в., когда христианство распространялось у балтийских славян, целые села их принимали одно и то же имя (магдебургскому архиепископу пришлось обратиться со специальным посланием, запрещающим славянам принимать одно и то же имя Иван). Даже и в XIX в. в одной семье могло быть несколько Иванов (если их рождение попадало на дни соответствующего святого), а фамилии появились и вовсе недавно.

У племен с кровно-родственной общиной имена обычно были, в том числе и у женщин. Само имя в древности носило и определенную магическую нагрузку. И в этой связи мы сталкиваемся еще с одним любопытным и крайне важным в социально-психологическом плане явлением: разные типы общин сопровождают и разные верования.

Для древнего мира в целом и в особенности как раз для племен с кровнородственной общиной характерен крайний фатализм. Судьба — одно из коренных понятий древних верований. Прокопий Кессарийский, рассказывая о верованиях славян, удивлялся: "Судьбы они не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-нибудь силу, и когда им вот-вот грозит смерть, охваченным ли болезнью, или на войне попавшим в опасное положение, то они дают обещания, если спасутся, тотчас же принести богу жертву за свою душу, и, избегнув смерти, они приносят в жертву то, что обещали, и думают, что спасение ими куплено ценой этой жертвы".

Античный мир, как известно, знал два вида Судьбы: Фатум — неотвратимый рок, отменить которую не в силах и боги, и Фортуну — изменчивую судьбу, с которой можно и договориться. В славянских верованиях судьба жила лишь в последнем качестве, и от божественной воли зависело, как будут разворачиваться события. У славян не было ни фатализма, ни астрологии, ни хиромантии.

Славянофилы, первыми нащупавшие некоторые специфические особенности славянской психологии, склонны были увязывать их с православием. На самом деле взаимосвязь здесь обратная. Ни в далеком, ни в недавнем прошлом христианство нигде не смогло до конца преодолеть психологию языческой поры и должно было так или иначе считаться с этим. По существу все различия отдельных направлений в христианстве связаны с влиянием языческого "субстрата".

Язычество вообще всюду держалось достаточно прочно потому, что оно, кaк правило, регулировало отношения человека с природой, его повседневный быт и хозяйственную деятельность. Христианство приняло на себя функцию регуляции социальных отношений. В оптимальном варианте они даже и не мешают друг другу, что в известной мере и проявилось в русском православии, во всяком случае, в некоторых его трактовках. Католичество резко разделило священников и мирян (причастие хлебом и вином или только хлебом), против чего славяне Чехии боролись несколько столетий. Провиденциализм здесь сродни языческому фатализму. У кальвинистов от человека вообще ничего не зависит: все у него предопределено от начала до конца — он лишь не знает свою судьбу. (В сущности, христианство как стимул к нравственному совершенствованию в этом случае теряет смысл.) Византийское православие также имело ряд ответвлений, сближаясь и с мистическим Востоком, и с провиденциалистским Западом. В русском же христианстве спасение, как правило, можно было заслужить праведной жизнью, добрыми делами, да и с богом можно было общаться не только в храме и не только через священника.

Окончательный разрыв Восточной и Западной церквей в 1054 г. имел внешне незначительный повод — употребление при причастии пресного хлеба ("опресноков"), или заварного. Первое было характерно для иудеев и усвоено католиками, второе — для восточных стран. Первые упрекали оппонентов в "северианстве" — пренебрежении к Ветхому завету, вторые — в склонности к иудаизму. Отношение к Ветхому завету, действительно, было разным. Это проявилось, в частности, в знаменитом "Слове о законе и благодати" Илариона, своеобразной программе кандидата в митрополиты…

"Западническое" влияние восходит, видимо, к дунайским славянам или русам Ругиланда, где издавна существовали разные христианские общины, в том числе ирландские, ориентировавшиеся на "Закон". В ирландской христианской литературе ссылки на Ветхий завет составляют до трех четвертей всех отсылок к Священному писанию. Летописец мог воспользоваться переводом Ветхого завета на славянский язык, осуществленным в IX веке. Но перевод этот не сохранился и не получил распространения на Руси в силу именно негативного отношения к самому Ветхому завету. Прагматичному Западу с его установкой на жесткую регламентацию и письменный Закон более соответствовал именно Ветхий завет. Славянская община с обычным правом более ориентировалась на Благодать с идеей равенства всех народов и всех сословий и акцентированием внимания на нравственные правила общежития. Показательно, что русские монастыри вплоть до XVI в. не имели письменных уставов, следуя "преданию"…

Славянские племенные союзы IX в. отличались внушительными размерами (превышающими большинство европейских стран). Это были государства построенные снизу вверх… Угроза нарастала и с юга (хазары, степь) и с севера — кровожадные норманны. Русы, несомненно, защитили восточно-славянские, угрофинские и балтские племена и от того и от другого (Прибалтика с IX в. прочно входит в состав нового государства). Не вмешивались русы и во внутреннюю жизнь племен, ограничиваясь весьма скромной (по европейским масштабам крайне скромной) данью. Огромные просторы и практическая недоступность многих территорий делали новую власть склонной к партнерству, а не подавлению покоренных… Но это было общество, где Власть и Земля были разделены. Земля была представлена в основном славянами и ассимилированными ими племенами, а Власть принадлежала "роду Русскому", куда выходцам из иных племен путь хотя и не был закрыт, но где господствовали иные ценности»[343].

Итак, проф. Кузьмин наглядно показал, в том числе на близком нам примере славян и русов, что принадлежность к одному из двух типов общины — либо кровнородственной, либо территориальной — влечет за собой обладание одним из двух совершенно несовместимых мировоззрений. Включая диаметрально противоположное отношение не только к личности и к человеку вообще, к миру, к обществу… но даже к судьбе и религии. (Очень тонко у Кузьмина прослежена связь славянской территориальной общины — и Нового Завета, «благодати», ориентированной, в отличие от ветхозаветного «закона», близкого кровнородственным общинам евреев и германцев, «на равенство всех народов и всех сословий и акцентирование внимания на нравственные правила общежития».)

Вполне понятно, что ввиду такого непримиримого различия приоритетов и мотивов племенная мнема в самых существенных чертах в одном типе общины не сможет найти соответствия у другого типа. Взаимное непонимание и конфликт при столкновении двх типов общины гарантированы. Историческая модель поведения кровнородственной общины и всех ее членов будет радикально отличаться от поведения территориальной общины и всех ее членов. Что неизбежно даст совершенно отличный рисунок всей исторической судьбы той и другой общины. Их путь и след в истории будет непохожим со всех точек зрения, от историографической и историософской — до нравственной, какую бы нравственность ни исповедовал наблюдатель.

Необходимо подчеркнуть, что водораздел общин по принципу кровнородственная/территориальная может проходить даже внутри одного этноса. Например, поляне жили, в основном, кровнородственными общинами, в то время как остальные восточные славяне — древляне, кривичи, словене и др. — территориальными. Или: «если для!ко-бушменов из Южной Африки характерны полностью или частично замкнутые группировки с закрепленными за ними охотничьими участками, то совершенно иная картина наблюдается у бушменов-хадза в Танзании: здесь группировки полностью открыты, отличаются весьма непостоянным составом и численностью их членов и, естественно, не практикуют ничего похожего на территориальность»[344].

Однако тут же необходимо заметить, что изначально любая первобытная община начиналась, все же, именно как кровнородственная[345]. И долгое время считалось, что переход от кровнородственной общины к территориальной — есть общий для всех закон. Так думали еще во времена Фридриха Энгельса.

Однако теперь ясно, что этим путем идут далеко не все этносы. Одни из общин, проживая в условиях относительной природной защищенности, изолированности (будь то остров в море, оазис в пустыне, ущелье в горах, поляна в непроходимых лесах или болотах и т. д. и т. п.), сохраняли и культивировали свой естественный кровнородственный характер вплоть до настоящего времени. Как, например, чеченцы, корсиканцы и многие иные народы.

Многие же другие, оказавшись на открытых пространствах, вынуждены были изменить характер общины с кровнородственного на территориальный. Однако этот простой и очевидный факт позволяет предполагать, что под сколь угодно глубокими психологическими наслоениями, обусловленными территориальной общинностью, всегда можно отыскать кровнородственный инстинкт или архетип (мнему). Этничное — первично, повторю сие паки и паки.

Принадлежность этноса к той или иной форме общинной жизни во многом определяет его национальную психологию и модель поведения. Не учитывать этого нельзя.