1.7. Революция В.Д. Соловья[254]

Книга В.Д. Соловья попала ко мне на стол, когда предыдущий раздел «Раса и этнос» уже был подготовлен к отдельному изданию, раздел «Этнос и нация» обеспечен критическим обзором литературы, а книга моего соавтора В.Б. Авдеева «Расология» не только издана, но и изучена Соловьем, отрецензировавшим ее позднее для журнала «Политический класс», а затем написавшим предисловие к ее переизданию. Так что мы дружно выступили вместе с диссертантом в русле восходящей тенденции современной мысли, синхронно обозначив решительный поворот к деидеологизированной истории — науке фактов, а не мнений. И бестрепетно воздвигнув принцип биологизма в качестве пьедестала своих идей.

Привлекая порой совсем иные источники и применяя иные доводы, чем я, Соловей однако, двигался схожим путем и в схожем направлении. Поэтому разговору о непосредственном предмете своего исследования — русскому этносу и его проявлению в истории — он предпослал разговор о феномене этничности вообще и его критериях.

Для начала Соловей обоснованно восстал против «преобладающей в современной науке парадигмы», считающей культуру и психику сферой локализации этничности[255] и отвергающей «акцентирование биологического аспекта»[256].

В первой же главе под названием «Природа этноса/этничности» он совершенно верно заметил: «При всех своих противоречиях основные теоретические парадигмы современной этнологии сходятся в трактовке этноса и этничности как сущностно социальных феноменов и в отвержении биологического подхода к этничности. При этом аргументы во втором случае носят культурно-идеологический, а не научный характер: объяснение этничности в биологических терминах де слишком явно отдает расизмом, дурновкусием и неполикорректно, а среди “серьезных ученых” сторонников биологического примордиализма почти не осталось. Вот только на пути социологизации этноса “серьезные ученые” потерпели полное фиаско: ни одна из конкурирующих парадигм не смогла “ухватить” этническую сущность и дать ей научное определение».

И далее, под хлестким подзаголовком «Теоретическая нищета современной этнологии», Соловей дал обзор истории вопроса. В нем крепко досталось как внутренне противоречивому «культурно-историческому примордиализму» советского образца, который, соглашаясь с тем, что этничность соприродна индивиду, «описывает этнос/этничность через исторически сформировавшиеся неэтнические признаки/элементы — культуру, язык, религию, психический склад, территорию, экономику и т. д.»[257], так и оппонирующему примордиалистам конструктивизму. В том числе, резкие, но справедливые критические замечания перепали и не раз уже упомянутому мною В.А. Тишкову, и его духовному отцу Б. Андерсону, и С.В. Лурье, попытавшейся обратиться к идее архетипа, минуя автора этой идеи К.Г. Юнга.

Между тем, самому Соловью идея архетипа оказалась настолько близка и показалась настолько критериальной, что он в дальнейшем делает сугубый акцент на теории Юнга и, возводя этничность, помимо биологической общности, к общности архетипической, выводит нас на свою концепцию этноса как биосоциальной сущности. И этим, на мой взгляд, проявляет непоследовательность и склонность к компромиссу, при том, что с критической частью своей работы он справился блестяще, придя к важному выводу: «Доминирующему в современном дискурсе социологизаторскому пониманию этничности вне зависимости от парадигматической принадлежности свойственно общее фундаментальное противоречие: этническая сущность (не важно, трактуется ее природа как примордиальная или сконструированная) описывается/определяется через сущностно неэтнические признаки/элементы. При этом остается непонятным, как и почему из неэтнических элементов возникает новое — этническое — качество[258]».

Здесь уместно вновь задаться главным вопросом: в чем же критерий этничности, каковы этноразграничительные маркеры? Чем, скажем, русские отличаются от прочих этносов? Что должен отвечать современный ученый на эти вопросы?

Соловей, на конкретном примере этнической идентичности нашего, русского народа, пришел к двум очень важным теоретическим выводам, имеющим, на мой взгляд, для современной этнологии вполне универсальное значение. Он пишет:

«Первое: глубинный исток сущностного своеобразия русской истории, ее успеха и ее провалов кроется в самой природе русского народа (здесь и далее выделено мной. — А.С.); в ней есть нечто очень важное, позволившее русским добиться успеха там, где другие народы, в том числе жившие и действовавшие бок о бок с ними, провалились или оказались гораздо менее успешными. Это нечто, воплощающее глубинное русское тождество, русскую самость и в то же время кардинально отличающее русских от других народов, можно назвать русскостью или, более академическим слогом, этнической спецификой русского народа.

Второе соображение состоит в том, что этническую специфику нельзя представить в виде эпифеномена, производного от других факторов — природы и географии, культуры и религии, государства и типа социальной организации. Дело обстоит прямо противоположным образом: русскость предопределила специфику отечественной истории, своеобразие созданных в ней институтов и структур, особенности адаптации к природно-климатическим и географическим факторам»[259].

Я разделяю оба эти тезиса. Но на этом мое согласие с концепцией Соловья оканчивается и начинается разногласие, на котором тем более важно остановиться, что более значительного и умного союзника в деле признания биологической сущности этносов академическая среда сегодня не предоставляет. Видимо, выдержать до конца гнет противостояния с господствующей в официальной науке тенденцией, хотя бы и ложной, не так-то просто, и даже смелый и трезвый ум сознательно или подсознательно ищет хоть какого-то прикрытия для своей дерзкой позиции. Итогом чего стал компромисс, не идущий на пользу логической последовательности Соловья. Разгромив — по заслугам — усилия мифотворцев вчерашнего и сегодняшнего дня, он создал, увы, свой собственный миф, в свою очередь взывающий к развенчанию ради дня завтрашнего.

Соловей предвидел, что «предложенная концепция будет встречена в штыки, причем по причинам, в первую очередь, ненаучного свойства. Очевидная теоретическая несостоятельность социологического понимания этноса/этничности должна бы поощрить научное сообщество всерьез отнестись к гипотезе о биосоциальной природе данного явления. Но этому мешают интеллектуальная инерция и нежелание радикальной ревизии теоретического багажа науки, чреватые падением теоретических авторитетов и разрушением научных репутаций, и, не в меньшей (если не в большей) степени, культурно-идеологические предрассудки. Биосоциальная трактовка этничности неприемлема для преобладающей части современного гуманитарного сообщества, как якобы вызывающая коннотации с расизмом и дезавуирующая фундаментальные положения общепринятого толкования идентичности и современного национального дискурса (например, идею свободного выбора национальной принадлежности). Утверждение об этничности как биологической данности, во многом предопределяющей социальные процессы, составляет кошмар ревнителей политической корректности и либерально ангажированной науки: если этничность носит врожденный характер, ее нельзя сменить подобно перчаткам; судьба народов в истории в значительной мере есть реализация их врожденных этнических качеств»[260].

Что же это за врожденные качества, определяющие этничность, по мнению Соловья? Их оказалось не одно, как можно было ожидать, а два.

Во-первых, в названии главы «О биологической природе этничности» ясно заявлен первый и главный из этих критериев. Опираясь на уже известные читателю книги В.Б. Авдеева, В.А. Спицына, Г.Л. Хить, Н.А. Долиновой, И.М. Быховской и др., Соловей приходит к однозначному выводу: «То, что отечественные и западные гуманитарии считают “воображенной общностью”, результатом конструирования, совокупностью культурных и языковых характеристик, для антропологов, медиков, биологов и генетиков — биологическая реальность… Этнические группы объединяются/отличаются генными частотами и биохимическими полиморфизмами, морфотипическими характеристиками, отпечатками пальцев и дерматоглифическими рисунками ладоней и ступней, рядом других биологических параметров. Комплексное использование этих признаков позволяет с высокой уверенностью отнести индивида к той или иной этнической группе»[261].

В полном соответствии со сказанным автор делает крайне важное умозаключение: «С научной точки зрения, русские — это те, в чьих венах течет русская кровь… Русскость — не культура, не религия, не язык, не самосознание. Русскость — это кровь, кровь как носитель социальных инстинктов восприятия и действия. Кровь (или биологическая русскость) составляет стержень, к которому тяготеют внешние проявления русскости»[262].

Тезис не вызывает ни малейших возражений, поскольку в данном случае «кровь» — это не медицинский термин, а попросту метафора биологичности.

Если бы автор на этом поставил точку, я не стал бы писать продолжение, а вместо этого порадовал бы читателя многими цитатами из Соловья. Но ему понадобилось сказать некое «во-вторых»…

Это «во-вторых» состоит в том, что природа этноса якобы не просто биологическая, но биосоциальная. И социальный компонент этой двоякой сущности автор усматривает во «врожденных этнических инстинктах» или иначе — «социальных инстинктах», якобы передающихся по наследству[263]. Соловей отождествляет их с архетипами, но, опираясь на «гениальные интуиции» К.Г. Юнга, интерпретирует по-своему, так что его теорию следовало бы назвать гипотезой Юнга-Соловья. В чем же она состоит? Сам автор характеризует ее так:

«Считается доказанной и наследственная детерминированность интеллекта: обсуждается соотношение, баланс, взаимодействие наследственных (в том числе этнических и расовых) и средовых факторов, но не кардинальная важность наследственности. Но моя мысль идет гораздо дальше и носит откровенно “еретический” характер. Суть ее в предположении о существовании наследственных этнических ментальных качеств, задающих вектор культуры и социальности»[264].

Зачем Соловей называет себя еретиком не до, а после того, как его еретичность (биологичность) уже выявилась как нельзя лучше? Затем, видимо, что он хочет быть еретичнее самого себя и утопить в акцентированной лжееретичности (а на деле — в просто недоказанной идее) свою подлинную еретичность по отношению к официозу, заключающуюся в безусловном приоритете биологического над социальным. Своего рода отвлекающий маневр. Или, возможно, мы имеем дело с нарочитым стремлением не упростить все до полной ясности, а наоборот, предельно усложнить — утеха интеллектуала.

Итак: о врожденной, переданной по наследству ментальности. Увы, никакой твердой научной, фактической, надежно верифицируемой базы под эту гипотезу Соловьем не подведено. Все весьма зыбко покоится на предположениях, возможностях и интуициях. Ссылка на американского лингвиста и философа Н. Хомски («согласно его теории генеративной грамматики логическое мышление и язык составляют часть генетического наследия личности») не убеждает. Ведь связь грамматики и синтаксиса с особенностями национального мышления очевидна; а вот характер их функциональной зависимости — не доказан. Мы говорим, как мыслим, а мыслим так, как это позволяет и предписывает тонкое строение нашей высшей нервной системы, но вряд ли можно основательно утверждать, речь ли формирует мышление или наоборот[265]. Во всяком случае эта связь не является жесткой, иначе человек с русскими, допустим, генами, родившийся и выросший в Италии, все равно говорил бы по-русски, чего, конечно, не происходит.

И уж подавно никто не возьмется доказать, с чем мы имеем дело при объяснении душевных склонностей и предпочтений: с «генной памятью» или с памятью души о предыдущих рождениях. Хотя сам факт таких, порой необъяснимых, склонностей и предпочтений отрицать невозможно.

Но фактов-то как раз в этой важной «еретической» главе книги Соловья нет.

Он просто ссылается: «Теоретическое обоснование возможности врожденных этнических инстинктов представляет гениальная гипотеза К.Г. Юнга о коллективном бессознательном и архетипах… Концепт коллективного бессознательного фиксирует стадию выделения социального из природного, формирование собственно человеческого в человеке, что предполагает существование нескольких “подвальных этажей” в бессознательном, где уровень социальности повышается снизу вверх, по мере того, как человек начинает преобладать над животным»[266].

Увы, вот именно это и не доказано. Преобладание человека над животным если и происходит, то исключительно в области интеллекта, а не инстинктов или аффектов, где позиции человека, в сравнении с животными, не имеют никаких преимуществ (как бы не наоборот). Когда лошади, никогда в жизни не видавшие львов, начинают беситься и паниковать, едва заслышав львиный запах, — это есть, безусловно, факт генетически наследуемого страха (т. е. эмоционального, а не морфологического признака) перед запахом смертельной опасности. Но что же в этом социального?!

Вопрос об архетипах, конечно, очень непрост. Но не философам его решать путем умственных спекуляций. Скорее, тут слово — биологам, изучающим врожденные программы, инстинкты разных представителей живого мира.

Безусловно, человеку свойственны некие программы даже до рождения. Например, еще не родившись, младенец уже представляет себе, как должна выглядеть мать (из всех возможных масок его с первого дня будет тянуть к белому овалу с большим Т-образным знаком посредине). Знает он и как должен выглядеть самый опасный враг (леопард, орел, змея), инстинктивно замирая, или отдаляясь, или негативно реагируя на предметы, имеющие стилизованные характерные признаки врагов. Как лошади реагируют на запах льва.

Врожденные программы, по мнению этологов, хранятся в генах (их много сотен тысяч), а следовательно, в каждой клетке. Они неистребимы и не поддаются произвольной корректировке.

Но дело в том, что усвоение новых программ продолжается некоторое время после рождения, ибо и мозг человека доформировывается после рождения (сроки вариативны, индивидуальны). И пока идет это доформирование, действует т. н. импринтинг: впечатывание в мозг целых программ, таких, как родной язык, родной ландшафт, стилистика жилища и пр. «Долгое детство нужно человеческому ребенку затем, чтобы растянуть период самого эффективного обучения — период импринтингов, которые возможны, лишь пока в мозгу продолжается формирование новых структур»[267].

Ребенок (это важно понять) не «учится» родному языку, а «впечатывает», «запечатлевает», «импринтингует» его в себе сразу весь целиком, со всеми нормами словоупотребления. «Запечатление отличается от свободного, произвольного обучения чему угодно и когда угодно. Последнее требует повторения, запоминания, интеллектуальных усилий и может происходить в любом возрасте; без употребления полученные знания быстро утрачиваются… Импринтинг — это инстинктивный акт, он не требует от животного ни догадливости, ни воли, ни сознания, ни интеллекта. Это открытие этологов — их главный вклад в проблему человеческой речи» (Дольник).

Итак, как таковая программа импринтинга, в том числе овладения речью и логикой, носит врожденный характер. А вот результат импринтинга — всегда благоприобретен.

Но тут возникают важнейшие вопросы.

Можно ли утверждать, что ребенок той или иной национальности уже рождается с определенной предрасположенностью, с программой преимущественного усвоения именно языка своего племени? Можно ли считать результат импринтинга проявлением врожденного архетипа? Вообще, как соотносится врожденная программа и архетип? Одно ли это и то же?

С одной стороны, если учесть генетический характер хранения и распространения программ, — да, именно так и есть. «В последние десятилетия интересные данные получили физиологи, вводившие микроэлектроды в отдельные нейроны. Оказалось, что многие нейроны индивидуально ответственны за хранение той или иной информации. Причем одни нейроны “знают” об облике животных разных видов, а другие — своего вида, даже на уровне знакомой особи. Некоторые нейроны обеспечивают представление об определенном месте в пространстве, т. е. образуют карту» (Дольник).

С другой стороны, как объяснить тогда тот факт, что в двуязычных семьях мозг ребенка идентифицирует два параллельных языка, разделяет их и запечатлевает оба? Ясно, что архетипическим может быть лишь один из них, почему же программа действует одинаково в отношении обоих? Оказывается, «есть нейроны, узнающие объекты врожденно, а есть научающиеся узнавать, причем генная программа клетки может изменять настрой нейрона. Например, приказать: “Запомнить образ навсегда” (запечатлеть). Следовательно, для осуществления программы или ее части достаточно одного нейрона, а их в мозгу сотни миллионов. Эти опыты проведены как с млекопитающими (в том числе с обезьянами), так и с птицами, рептилиями и некоторыми беспозвоночными животными. Везде сходная картина: одного нейрона достаточно для узнавания образа» (Дольник).

Боюсь, при таком состоянии сегодняшней науки отделить архетип от результата импринтинга в ряде случаев просто невозможно. Уверенность Валерия Соловья во всемогуществе архетипов, определяющих этничность, не может служить аргументом.

Где сфера коллективного бессознательного начинается и кончается? В области инстинктов или рефлексов? И если рефлексов, то каких — безусловных или условных? Понятно само собой, что социальным, «человеческим» может быть назван только последний вариант, но кто доказал его действительность? Как определить, имеем ли мы дело с архетипом или с феноменом импринтинга? На такие вопросы книга Соловья не отвечает, а без этого разговор становится беспочвенным.

Уступка идеализму оказывает ученому дурную услугу. Опора на Юнга (опиравшегося в свою очередь на родоначальника философского идеализма Платона) не только не выручает, но прямо подводит. Соловей разъясняет нам: «Заимствовав термин “архетип” из платоновской концепции предзаданных, изначальных идей, Юнг по-разному трактовал стоящее за ним понятие: и как результат предшествующего филогенетического опыта, и как априорные формы психики»[268].

Однако опыт многочисленных реальных, а не выдуманных Киплингом индийских «маугли» живо свидетельствует об отсутствии у человека вообще каких бы то ни было — платоновских, юнговских или иных — изначальных предзаданных идей. Их просто нет, и возникнуть им неоткуда у подобных выкормленных дикими зверьми человеческих детенышей. В отличие от инстинктов и аффектов, которыми «маугли» наделены, как дай бог каждому, идеи возникают в процессе социализации биологического организма. Упущенные, за краткостью действия программы импринтинга, возможности научения впоследствии не восстановить, не наверстать. Стать человеком для «маугли» уже не суждено, как его ни воспитывай.

Этот факт травмирует теорию архетипов.

Дальнейшие квазибиологические интерпретации учения Юнга теряют всякий смысл. Хотя само существование архетипов, выражающихся «в мифах, сказках и верованиях, религиозных догматах, идеологических постулатах и культурных формулах», не подлежит сомнению, но вот их недоказанная «примордиальная» локализация «в анатомических структурах мозга» — более чем сомнительна. А значит теряет смысл и вытекающее «из содержания юнговских работ… предположение о существовании, наряду с общими для всего человечества унаследованными мыслеформами, более узких — расовых и этнических — архетипов, в которых отложился не опыт человечества в целом, а специфический опыт групп людей, выделившихся тысячи (или сотни тысяч и даже миллионы, когда речь идет о расовых стволах) лет тому назад»[269].

Соловей, однако, заходит далеко: «Неизбежно заключение, что этническое самосознание — не важно, является ли оно проявлением онтологизированной этничности (в примордиализме) или представляет собой только устойчиво длящуюся позицию сознания (в конструктивизме) — имеет продолжение (или корни) в бессознательном слое психики. Именно укорененность в бессознательном порождает силу и иррациональное обаяние национализма и вообще любой идеологии»[270].

Так, все же: «продолжение» — или «корни»?! Импринтинг или архетип? Добытый из практики личный опыт переходит из сознания в подсознание индивида, или, напротив, коллективный опыт, просыпаясь в его подсознании, переходит затем в сознание и формирует подходы к действительности? Разница огромная и принципиальная! От нее нельзя отмахнуться, но Соловей проходит мимо, как бы не замечая ее.

В результате его прекраснодушное предположение не убеждает. Ибо, как мы прекрасно видели выше, в реальности постоянно происходит конфликт национального самосознания с истинной этничностью, которая, по мысли автора, должна была бы определять этническое бессознательное. Иными словами, такое явление, как сознающий себя, вопреки «крови» (а значит, этническому бессознательному), узбеком таджик, теоретически, по Соловью, совершенно невозможно, однако оно налицо! И любая попытка привить представителю некоего этноса самосознание иного этноса должна бы всегда разбиваться вдребезги о гораздо сильнейшую препону национального (этнического) бессознательного. Но в действительности, помимо массового примера янычар и разного рода манкуртов, мы сплошь и рядом видим факты «обрусения», «офранцуживания» и т. д., каковые примеры и факты были бы невозможны, работай описанный Соловьем механизм национального бессознательного.

Разговоры же о том, что современная психология, якобы, «не только экспериментально подтвердила концепцию Юнга о коллективном бессознательном и архетипах в целом, но и, что особенно важно в нашем случае, предоставила ценные доказательства существования врожденной этнической памяти», не имеют под собой почвы, ибо все базируются на протоколах реинкарнаций. То есть на обращении к прошлому индивидуальной души, которая ранее, как правило, принадлежала к тому же этносу, а зачастую и к той же семье, что и испытуемый.

Однако всякий, кто интересовался вопросом реинкарнации, знает, что подобная фамильно-этническая привязка не имеет жесткого характера, и душа может припомнить свое инобытие в составе личностей, не только не имеющих никакой генетической связи с ее настоящим вместилищем, но даже вообще не антропоморфных. Так что ссылка на «трансперсональную психологию С. Грофа», призванная подтвердить концепцию Юнга-Соловья, ровным счетом ничего не подтверждает. «Эти фантастические наблюдения, — именно так характеризует Соловей строго научные эксперименты Грофа, — превосходно укладываются в теоретическое русло концепции архетипов и коллективного бессознательного К.Г. Юнга, подтверждая правоту его гениальных интеллектуальных интуиций».

Фантастические наблюдения, подтверждающие гениальные интуиции, — воображаю, как откомментировал бы едкий и ироничный Элез такое «доказательство». Видимо, чувствуя его недостаточность, Соловей добавляет: «Косвенные доказательства (в том числе от противного) существования этнических архетипов представляют исследования по символической антропологии и истории идеологий»[271]. Но беда в том, что ни суды, ни наука косвенных доказательств тоже не принимают…

И вот, наконец, проведя нас через сумрачный лес весьма идеалистических представлений, «автор может дать собственное определение этноса. Этнос (этническая группа) — это группа людей, отличающаяся от других групп людей совокупностью антропологических и биогенетических параметров и присущих только этой группе архетипов, члены которой разделяют интуитивное чувство родства и сходства… Этнос отличается от социальных групп именно биологической передачей своих отличительных (пусть даже это социальные инстинкты) признаков, а этничность — такая же данность, как раса и пол. Короче говоря, этнос — сущностно биологическая группа социальных существ».

Как было бы замечательно, если бы автор, не водя нас по лесу юнговских «гениальных интуиций», сразу бы предложил нам именно краткий вариант своей дефиниции, не отягощая его соображениями об «этнических архетипах»! Ведь тогда мне осталось бы только согласиться с ним, поскольку возразить просто нечего. Увы, я не вправе так поступить.

Противоречие, в которое вошел с самим собой ученый, лежит на поверхности, ведь нельзя нечто признавать и отвергать одновременно. Судите сами. В прицеле его критики — «советская теория этноса», которая описывает «этнос/этничность через исторически сформировавшиеся неэтнические признаки/элементы — культуру, язык, религию, психический склад, территорию, экономику и т. д. Во-первых, если этнос/этничность — примордиальная, то есть изначальная, врожденная человеческая характеристика, как она могла оказаться эпифеноменом, комбинацией исторически сложившихся факторов? Если этногенез, как предполагают исследования по этнической антропологи, уходит корнями в неолит и даже в палеолит, то невозможно говорить о религии, культуре и прочих «этнических» признаках в том смысле, в котором мы знаем их сегодня. Во-вторых, в самих этих признаках/элементах нет ничего сущностно этнического»[272].

Точно и беспощадно: в самое сердце спрута. Но… Внимательный взгляд замечает: то самое место, которое «советская теория» отвела культуре, языку, религии и т. д., в концепции Юнга-Соловья попросту занял архетип, который, как сам же исследователь и подчеркнул, проявляется через «мифы, сказки и верования, религиозные догматы, идеологические постулаты и культурные формулы», то есть через культуру, язык, религию и т. д. Никакого сущностного отличия «неэтнических признаков/элементов» от якобы «этнического архетипа» на самом деле не оказывается. Ни в смысле внешнего проявления, ни в смысле внутренней детерминированности этническим происхождением. Ибо на самом деле, как уже было постулировано, все эти факторы, признаки есть налицо, но все они — вторичны, производны от этничности, все они в конечном счете детерминированы биологически! Круг замкнулся, мы снова услышали сказку о белом бычке.

Определение этничности через архетипы хромает также еще и потому, что любой этнос заведомо старше, чем его «этнические архетипы», для образования которых должны пройти столетия и тысячелетия относительно стабильного и однотипного существования, которого нет и не может быть в принципе на стадии этногенеза. Иначе архетип, во-первых, не сложится, а во-вторых, не успеет войти в плоть и кровь (в гены, если верить автору) этноса. Итак, неизбежен период, когда этнос уже есть, а архетипов у него еще нет. Но если этнос, что самоочевидно, начинает свое существование задолго до появления собственного этнического архетипа, то как же архетип может определяться в качестве критерия этничности? Это невозможно по законам логики.

Следует решительно утверждать: у этноса не двойная, а одинарная сущность — биологическая. Из этой первичной сущности вырастает вторичная — социальная. Этнос обретает ее, как одежду поверх себя одевает «человек божий, обшитый кожей». Одежда европейца впрямь казалась голым папуасам особой, «второй» кожей белого человека, соприсущей ему. Но без одежды-то человек может жить, а вот без кожи — нет. Не будем же уподобляться папуасам и различим за социальностью этноса (одеждой) — его биологичность (кожу)!

Интересна ли гипотеза Соловья? Безусловно. Красива? Пожалуй. Достоверна? Неизвестно, ибо на данном этапе она неверифицируема. Не стоит строить на песке. Предложение считать этнос биосоциальной сущностью — и не ново, и не верно. Это лишь полуправда, компромисс, сдача позиций на почетных условиях.

Воздадим же должное В.Д. Соловью за то важное и ценное, что есть в его диссертации и пройдем мимо сомнительного. Тем более, что чуткие ревнители политкорректности уже тут как тут и торопятся укусить ученого историка. Так, некто Борис Славин в рецензии под названием «История — результат деятельности людей» поспешил поправить Соловья: «Человек по своей сути — не биологическое, а социально-историческое существо. Его специфика состоит прежде всего в его преобразующей трудовой деятельности и общении с себе подобными. Именно эти характеристики людей и составляют глубинный базис человеческой истории. Хотите постичь историю русского народа — уясните условия и характер его жизнедеятельности: иного не дано»[273].

Интересно, как бы сей критик объяснил тот несомненный факт, что разные этносы в одних и тех же условиях имеют различный характер жизнедеятельности! Нет сомнений, что с подобных позиций и с подобной же «убедительностью» диссертанта будут критиковать и другие лица, в упор не видящие биологическую природу человека. Так что здесь уместно повторить: книга Соловья — настоящий прорыв в отечественной академической науке[274].

* * *

Итак, в настоящей книге мною дано определение этноса, исходящее из фундаментального принципа биологизма и из основополагающих данных расологии и истории. Раса при таком подходе — это объективная реальность высшего порядка, точка отсчета. А этнос, повторю вновь, есть биологическое сообщество, связанное общим происхождением, обладающее общей генетикой, и соотносящееся с расой как вид с родом либо как разновидность (порода) с видом.