Убивать оленей, чтобы спасти их

Убивать оленей, чтобы спасти их

Единственным предостережением был треск веток ольхи, склонившейся над рекой Экс, и затем на нас вышел олень-самец. Я до сих пор вижу, как он идет, высоко ступая в воде, вращает глазами, язык высунут, весь взмыленный, с рогов свисают папоротник и листья, словно со шляпки слабоумной старухи. Позади него слышен возбужденный, визгливый лай собак. Такого жалкого или ужасного зрелища мы еще не видели.

В тот момент мы бы сделали все, чтобы помочь оленю уйти. Полагаю, мы невнятно кричали и махали руками, но было слишком поздно. Через мгновение гончие загнали оленя, почти у наших ног, на лугу. Затем охотник со старинным наганом в руке, похожим на стартовый пистолет, сделал выстрел в голову, и оленю вспороли брюхо, как при лапаротомии.

Мне запомнилось, как дымились внутренности, из брюшной полости на траву вывалились оленьи экскременты. Потом охотники вырезали сердце и отдали его моему шестилетнему брату. Оно еще билось, как он утверждал потом, или подергивалось. И он шел домой напевая: «А у нас есть сердце! А у нас есть сердце!» Мы приготовили его, вываляв в муке, а немецкая девушка, помощница по хозяйству, на следующий день уехала.

Нет, не надо мне говорить, что охота с гончими – жестокая забава. Не надо приводить сообщения ученых о том, что животные переживают «стресс». Глядя на этого оленя, никто не станет отрицать, что это существо пережило крайние страдания. Это была не остановка декартовых часов[272]. Это было варварство и причина решительно высказаться за запрет охоты – но этого недостаточно.

Когда завтра в Гайд-парке 80 000 участников соберутся на демонстрацию за сохранение охоты и рыбной ловли, я их поддержу. Потому что считаю, что лейбористы сошли с ума. Сначала они так успешно перетянули на свою сторону стольких бывших тори, а потом своим запретом восстановили против себя огромную часть жителей сельской Британии.

Такая позиция с моей стороны может показаться странной, коль скоро я был очевидцем такого ужасного убийства, сам никогда не охотился и некоторые доводы сторонников охоты действительно выглядят неубедительными. Доказательство от противного гласит, что каждый день мы убиваем тысячи коров при печальных обстоятельствах. Более того, этот парень Майк Фостер, депутат от Вустера, который предложил законопроект, занимается спортивным рыболовством, вырывает крючки из рыбьих щек, и чем быстрее он их выдергивает, тем лучше. С какой стати ему запрещать охоту? Такой запрет, следует аргумент, снимет всего лишь камушек с горы жестокого отношения людей к бессловесным тварям. И, как часто бывает с доказательством от противного, это не такой решающий довод, как кажется. Если мы не можем прекратить жестокое обращение с животными полностью, это не причина не запретить таковое хотя бы частично. Медицина не может радикально избавить человека от боли. Это не причина отменять медицину.

Далее есть доказательство от традиций. Охота – древнее занятие, в чем-то основа основ. Вы можете находиться в каком-нибудь занюханном отеле, например Marriott на перевале Хайбер, и вам, как Стиву Гловеру[273], в столовой за завтраком может попасться на глаза эстамп со сценой охоты. И вдруг вы окунаетесь в атмосферу поэзии Руперта Брука о теле Англии, вдыхающем английский воздух, омываемом реками и согреваемом солнцем дома. Что же, это хорошо до известной степени. Но многие традиции уже утеряны: рабство, право голоса только для мужчин, абсолютная монархия. И надо быть изрядным реакционером, чтобы желать их возврата.

Но есть и некоторые убедительные доводы в пользу сохранения охоты. Самый простой аргумент – свобода. Свобода, унаследованная от предков. Лишение людей свободы делать то, чем они занимались всегда, чревато серьезными последствиями. И когда выясняется, что охоту запрещают люди, не имеющие о ней ни малейшего понятия, новые лейбористы, которым только и надо, что «заявить» о той Британии, в которой, по их разумению, нам следует жить, без учета последствий для сельской занятости, для скачек с препятствиями, для состязаний по конному спорту или туризма, – тогда это грубое вмешательство.

И особенно одиозно, как это часто бывает, когда оппозиционеров заботит не столько судьба животных, сколько неприятие чужой страсти к охоте вкупе со здоровым всплеском классового инстинкта. Если нужны доказательства, что это во многом классовый инстинкт, посмотрите предлагаемую лейбористами поправку, защищающую капканы – которые так и рвут лисицу на части, – но налагающую запрет на щеголей в алых камзолах.

Мне, вероятно, достаточно и одного доказательства – с позиции свободы, чтобы желать сохранения охоты. Но это не самый сильный довод в защиту шотландских борзых Девона и Сомерсета – я выбрал шотландских борзых, так как именно их я видел вблизи и, по распространенному мнению, они свирепее, чем английские паратые гончие. Лучший довод в пользу их сохранения – тот, что охота идет на пользу оленю, как показал Дик Ллойд, историк эксмурского оленя. На прошлой неделе суть дела прекрасно изложил Тед Хьюз.

За последние 300 лет численность оленей колебалась в прямой зависимости от успехов на охоте. С ранних времен на оленя мог охотиться только барон, и основная угроза исходила от недовольных саксонских фермеров. Численность оленей росла вплоть до Гражданской войны[274], когда запрет на охоту сняли, и к 1660 году благородный олень почти исчез в графствах, расположенных к юго-западу от Лондона.

После Гражданской войны охота возобновилась с использованием северодевонских шотландских борзых, и численность оленей восстановилась до 200 особей. Когда в 1825 году шотландских борзых перестали использовать, численность оленей снова резко упала до 50 особей к 1850 году. Большую часть из них изрешетили ружейными выстрелами. Но затем вывели породу девонских и сомерсетских шотландских борзых.

В охоте участвовали и фермеры. Охота на оленя стала частью их фермерского образа жизни. И олень попал под систематическую защиту. С тех пор Северный Девон и Сомерсет превратились практически в олений заповедник со свободным выгулом, и численность благородного оленя возросла до 2500 особей согласно переписи 1995 года, гораздо больше, чем прежде. Когда охотники говорят, что численность резко упадет, если охоту запретить, похоже, исторические факты подтверждают их слова. Оленей и так уже отстреливают фермеры. Если олень перестанет иметь ценность для охоты, он просто станет вредителем, которого можно превращать в мясо. И они исчезнут.

В другой раз мы поехали в угодья и наткнулись на охотников. Их автомобили были припаркованы у изгородей. Встав на крышу, мы увидели оленя. На солнце его шерсть была скорее палевой, чем рыжей. Он бежал быстрее гончих. Громкими возгласами мы приветствовали, когда он перепрыгнул через одну изгородь, потом другую и затем помчался в сторону моря, а мы наблюдали, как его рога исчезают за гребнем холма. Впоследствии мы узнали, что он все-таки ушел от гончих, и мы только порадовались за него. Но это не значило, что мы против охоты. Кроме всего прочего, не будет охоты, не будет и оленей.

9 июля 1997 г., The Daily Telegraph

Данный текст является ознакомительным фрагментом.