7/4/2003 Зияющие ямы

7/4/2003

Зияющие ямы

Кто побывает на петербургском Новодевичьем — ни на какой бал уже не поедет. Немного на земле мест, где человеческое сердце чувствует себя настолько оскорбленным.

Это пейзаж после битвы, панорама нашей окончательной победы над историей, культурой, над религией и самой смертью.

Некрасов уважал Тютчева и, возможно, надеялся, что на Страшном Суде тот его поддержит. Салтыков не уважал, кажется, никого и, выходя от умирающего Некрасова, комически развел руками: "Велел везти к девкам!"

Так началась скандальная слава петербургского Новодевичьего. А до тех пор кладбище было как кладбище: богатое, но не дорогое — во всяком случае, с Лаврой не сравнить. В самый раз для отставных адмиралов и действительных статских советников. Из литераторов первым прибыл Тютчев. (На плите проступают под снегом буквы: "Блажени милостивии: яко тии помиловани будут").

Некрасов умирал богачом — умер нищим. Тот огаревский миллион, которым его всю жизнь дразнили, так и не нашелся. Зато похороны были пышные. В многотысячной толпе было много молодых людей с передовыми убеждениями, кое у кого — и револьверы. Так что Достоевский подвергался известному риску, произнося надгробную речь, в которой сравнил Некрасова с Пушкиным и Лермонтовым. Чей-то голос перебил его, выкрикнув: Некрасов был выше этих байронистов! И другие подхватили: выше! выше!

"…Затем уже, сейчас после первого голоса, крикнуло еще несколько голосов, но всего только несколько, тысячного же хора я не слыхал, повторяю это и надеюсь, что в этом не ошибаюсь.

Я потому так на этом настаиваю, что мне все же было бы чувствительно видеть, что вся наша молодежь впадает в такую ошибку. Благодарность к великим отшедшим именам должна быть присуща молодому сердцу. Без сомнения, иронический крик о байронистах и возгласы: "выше, выше", — произошли вовсе не от желания затеять над раскрытой могилой дорогого покойника литературный спор, что было бы неуместно, а что тут просто был горячий порыв заявить как можно сильнее все накопившееся в сердце чувство умиления, благодарности и восторга к великому и столь сильно волновавшему нас поэту, и который, хотя и в гробе, но все еще к нам так близок (ну, а те-то великие прежние старики уже так далеко!)"…

Это все случилось, как известно, 125 лет тому назад. Потом в течение долгого времени население Новодевичьего прирастало мирно: врачи да филологи, да журналисты. Тот самый Краевский (чей журнал), тот самый Невельский (чья бухта), тот самый Отт (чья клиника), тот самый Майков (Аполлон), и Случевский ("упала молния в ручей…"). Последний раз "весь Петербург" сошелся тут в 1910-м — проводить Врубеля, послушать Блока: "Мы, как падшие ангелы ясного вечера, должны заклинать ночь…"

Счастье наше (или несчастье?), что иностранные начальники, подобно нашим, не знают всех этих имен. Не то, чего доброго, кто-нибудь выразил бы вдруг пожелание — по дороге с корабля на бал взглянуть на врубелевского черного ангела или того же Тютчева почтить, не знаю, венком от Великого герцогства Люксембург.

Но кто побывает на Новодевичьем — ни на какой бал уже не поедет. Немного на земле мест, где человеческое сердце чувствует себя настолько оскорбленным. Это пейзаж после битвы, панорама нашей окончательной победы над историей, культурой, над религией и самой смертью.

Оскверненное в начале 30-х и разоренное, как все остальные, — это кладбище в конце 60-х подверглось надругательству особенному. Нагнали стадо скреперов, бульдозеров, автолебедок — и, сорвав с могил надгробия, сложили из них что-то вроде пирамиды. Наиболее симпатичных мраморных ангелов, самые величественные распятия тут же распродавали по дешевке налево.

Работа была не из легких, шла не быстро, и к тому моменту, когда техника вплотную подобралась к Некрасову, негодующие письма некоторых трудящихся (точней, пенсионеров) дошли до одной из центральных газет. И там появилась статья — типа руки прочь от поэта-гражданина, не затаптывайте народную тропу, и все такое. И тогда скреперы, бульдозеры и лебедки поспешно растащили пирамиду.

Муза мести и печали своим авторитетом защитила, получается, Тютчева и Майкова.

Хотя современный поэт полагает иначе:

Уснуть, остыть.

Что ж, не цветочки ж разводить

На этом прахе и развале!

Когда б не Тютчев, может быть,

Его б совсем перепахали.

И в этом весь

Характер наш и упоенье…

… Иные из уцелевших надгробий оказались на прежних местах, иные — на чужих. Многие ямы так и зияют. Пьедесталы по большей части без крестов. Скульптуры почти все разбиты. Украшения вырваны с мясом. Все это непоправимо. Выглядит так, словно ураган ликующей злобы пронесся над Новодевичьим буквально вчера. Или как будто ад взорвался в этой самой точке, на Московском проспекте, 100. Среди черных, непристойно изуродованных обломков бродит черный стыд под руку с черной тоской.

Впрочем, жизнь — то есть смерть — берет свое. В тишине раздается бензопила дровосека. Тополей все меньше — а заодно и могил. Северная окраина кладбища уже опустела — то есть опустошена, — и кто-то потихоньку подторговывает участками.

Что ж, пускай. Быть может, чья-то корысть, с чьим-нибудь объединившись тщеславием, не позволит ничьему лицемерию стереть с карты города это страшное пятно.

Какой язвительной насмешкой звенит с единственной бронзовой доски голос несчастного классика:

Сейте разумное, доброе, вечное,

Сейте! Спасибо вам скажет сердечное

Русский народ…

***

P.S. Когда так называемая советская власть дышала уже по Чейн-Стоксу, одной даме, дирижировавшей в Ленгорисполкоме проявлениями культуры, показали в телестудии пленку — некто я, еще довольно молодой, гуляя среди разграбленных могил, разъяснял: вот, мол, канава, где, по-видимому, покоится критик Страхов; а вот под этим безымянным холмиком — останки министра Плеве, и т.д. Показав, спросили:

— Что делать, Валентина Ивановна?

— Надо думать, — молвила дама и выражением лица дала понять, что уже приступила к этому процессу.

С тех пор прошло ровно шестнадцать лет.