16/10/2006 На девятый день

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

16/10/2006

На девятый день

Что он, собственно, сказал? Практически — все как есть: убийство этой женщины повредило Государству (это, положим, оперативный псевдоним) больше, чем ее измышления. (Подразумевается — подтвердило их, ну прямо как назло.)

То есть объявил жертве строгий выговор, а убийцам — строгий с предупреждением: дескать, услужливый дурак опаснее врага. Себе же поставил, на всякий случай, алиби: как потерпевшему.

Но разговор шел за границей, в окружении сентиментальных западных людей, да еще в самый день похорон. Тут взвешенной оценкой не обойдешься. Акцию обязательно надо было осудить еще за что-нибудь. Помимо и сверх того, что пользы от акции чуть, а неприятностей вагон. Он сосредоточился и осудил — за жестокость.

Хотя, между нами говоря, мгновенная, внезапная смерть от пули — далеко не худшее из того, что может в России случиться с человеком, распространяющим клеветнические измышления. А также с любым другим человеком, если своим поведением или просто своим видом он возбуждает в окружающих патриотизм.

Например, с девятилетней таджикской девочкой в петербургском саду.

Так что упрек в жестокости — это натяжка. Придирка. Ума не приложу, какую он имел в виду гуманную альтернативу.

Как бы то ни было — пришлось что-то такое произнести. Такую фразу, чтобы западные отстали. Но чтобы и свои не почувствовали себя оскорбленными в лучшем из чувств. Осторожно так: какими бы мотивами ни руководствовались, преступление омерзительно. По своей жестокости. Ну и пару слов про меры, само собой. Что будут приняты. Или предприняты. Короче, вас не касается. А также не делайте из мухи слона.

Как видим, он не хуже нас с вами понимает, за что убита Анна Политковская.

Как и мы, догадывается — кем, но тоже вряд ли когда-нибудь узнает точно. И ему тоже неприятно и некогда думать об этом.

Не сейчас. Когда-нибудь на пенсии, на благополучной старости лет. Отрастив бороду и вставив линзы. В европейском городке, посредине которого будет стоять Политковской памятник.

А я пишу здесь и сейчас. За окном играет, как положено, младая жизнь: в милицейском культурном центре отмечают праздник кадровика. То ли ведомственный, то ли всенародный.

Также не совсем ясно — в чью честь. В прежнее время кадровик — это было что-то такое серое за железной дверью первого отдела в каждом крупном учреждении, недреманное тусклое око ГБ. Ничего особенно праздничного.

Но и подобные существа умеют веселиться (см. повесть А.С. Пушкина "Гробовщик"): после концерта — дискотека, и квартал слегка подрагивает на подгнивших своих сваях.

Пляшут сержантки в кожаных мини-юбках. Пляшет, я думаю, петербургский ОМОН — вот которому (говорят — и рязанскому) только что Страсбургский суд выписал штраф. Точней — оценил ихний профессионализм. 230, что ли, тысяч инвалютой за убийство пятерых безоружных — в их числе беременной женщины — в поселке, что ли, Алды, лет тоже пять назад.

Анна Политковская как раз и разбиралась (в "Новой газете") — чей ОМОН и что там было (был — кошмар), — и вот мертва. ОМОН же пляшет, потому что зачищали в масках, а значит — никто не опознан, рязанский ли, питерский, а значит — никто не виноват. А штраф заплатит (если заплатит) РФ — подумаешь, какая сумма: только-только на детскую онкобольницу. В общем, пустяки.

Вот я и говорю: за то, что подозревала, кто взорвал тогда, в 99-м, те дома в Москве; и помнила, кто и как начал первую чеченскую и вторую; и как велись эти войны; и знала, отчего умерли зрители мюзикла "Норд-Ост"; и понимала, кто приговорил погибших в городе Беслан.

Но мало ли кто и что помнит или подозревает, или даже понимает. Не убивать же всех таких. И всех таких пока не убивают. И даже на тех, кто излагает свои соображения вслух, — плюют.

Но она собирала документы. И устанавливала факты. И строила свои клеветнические измышления на них — на документированных фактах. Поэтому они выглядели совсем как правда, причем неопровержимая. И были реально опасны для некоторых — для многих — лиц. А также для целого сословия.

И лицам было обидно за сословие. То есть за державу. Которую Анна Политковская хотела лишить самого ценного — их.

Они, естественно, предпочли, чтобы держава лишилась — ее. Ведь это проще.

Конечно, можно было избежать этого убийства. И спасти престиж державы от публикаций Политковской. Легко. Стоило только самим расследовать и самим опубликовать: кто взорвал тогда, в 99-м, те дома в Москве, отчего умерли зрители мюзикла, и про все остальное.

Уверяю вас, народ не восстал бы. Сказать ему начистоту: так и так. Где-то просчитались — твоим же низменным инстинктам потворствуя! Проявили излишнюю бесчеловечность — это было неизбежно: разве не все мы — внуки проклятого дедушки Сталина? Но стремились — к хорошему; кстати, давай обсудим: где оно — хорошее, — в какой стороне; лучше поздно, чем никогда, верно?

Да, видно, нельзя сказать начистоту. Должно быть, стремились все-таки не к хорошему. А только к тому, чтобы все боялись.

Политическая полиция всегда стремится к этой цели, но не в силах ее достичь без уголовных преступлений.

И потом, круговая порука — такая вещь: дашь слабину — замочат моментально.

Поэтому — любой ценой стоять на своем: скажем, зрители мюзикла скончались от хронических своих заболеваний. А кто сомневается, тот — враг. А если враг не продается — патриот не промахнется.

Так что работа Политковской была несовместима с жизнью. В частности — с нашей, господа просвещенные сограждане. С вашей, с моей. Мы ведь, согласитесь, так и жили — словно Политковской нет или она все выдумывает. То есть, в сущности, ждали, когда ее убьют.

Почти как он. Почти такие же трусливые соучастники.

Что ж, будем жить так, словно ее не было. Тем более — документы изъяты.

Пускай выступает на облаках. В Трибунале Убитых. Где председатель — Старовойтова, судьи — Сахаров, Юшенков, Щекочихин, Юдина. И Холодов. И Боровик. И туркменская девочка Хуршеда.

И та женщина из поселка Алды. И все другие.

Тоже, наверное, дожидались Политковской. Теперь приступят к рассмотрению дела по существу.