Девятый вал

Девятый вал

Циферов жил уже и не двойной, и не тройной, а бог знает, сколькими жизнями сразу.

Должность, нештатная работа — все эти запуски, испытания, переговоры, доклады и докладные записки, оформление документации на зарубежное патентование своих изобретений, дом, наконец, — мечта.

Идея глубинных рейдов, в отличие от более прозаических, была стабильной. Она не обещала скорых триумфов, зато и не брала обещаний назад. По мере того, как «верное дело» одно за другим спотыкалось обо что-то невидимое и оставалось недвижным, она укрепляла свою власть над изобретателем. Волна очередных обещаний-начинаний отвлекла его, но потом сам собой наступал спад активности, и до нового наката Циферов мог безотрывно думать о главном.

Он обнаружил, что с тяжелым усилием переключается на остальное. Ему было хорошо только в состоянии непреходящего напряженного думанья об одном.

— Миша, чтоб не забыл, — на сегодня билеты.

— Света, голубчик, ты уж с кем-нибудь, сегодня ну никак.

— Михаил, люди давно приглашали, ждут.

— Знаю. Но ты иди пораньше, а я заскочу потом, чтоб не надолго.

Удачное начало испытаний, удачное патентование… Циферов получал на руки все новые и новые элегантно-строгие документы патент-офисов то «хё мэджисти», то «хиз мэджисти» (ее или его величества). Все это предвещало такую полноту жизни!

Одного из приливов Циферов не выдержал и сделал шаг, в высшей мере неординарный. Подал рапорт (морская служба предпочитает французское ударение) и до времени ушел в запас.

Переход на пенсию для большинства жесток и тем жесточе, чем выше стоял человек. Что есть болезненнее потери власти, влияния, веса? Даже мысли об этом, как кошмар, гонят прочь, а самочинно? — простите, странность. «Нет, тут, знаете, столько непонятного!..»

Действительно немало. Отказаться от привычки постоянно и везде видеть к себе в незнакомых лицах интерес и слышать уважительность — все, только не это! Даже за день добровольно сойти со своей высоты можно, кажется, лишь очертя голову.

Зачем он пошел на это? Чтобы освободиться? Распрямиться? Зажить? Нет, чтобы, уподобясь своим ПРО, уйти вглубь, зарыться.

Эта одержимость, добровольная обуженность человека, преданного идее-пожирательнице, что она, возвышает его? Над нами, остальными, над потребностями общаться, любить, разнообразить впечатления? Завидна ли такая высокая предназначенность? Может быть, напротив, она делает человека «частичным», уподобляет думающей машине?

Избранники идей уклоняются от нормы. Вводящие в мир новое (машины, моды), насадители искусственности, они сами, первые, острее всех испытывают на себе радости и невзгоды ненатуральной усложненной жизни.

Как далеко уклоняются, зависит и от Идеи. Та, по поводу которой сказано: «Возможно, что непосредственно, физически проникнуть на глубину, превышающую несколько десятков миль, не удастся никогда», — вправе быть требовательной! (Правда, Михаил Иванович предпочитал другую оценку, разделяемую, в частности, геофизиком У. Кроми: «Бурение скважины до мантии, вероятно, обойдется во столько же, во сколько обходится строительство одного авианосца или запуск двух искусственных спутников». Вполне реальное дело.)

Из рабочей тетради М. И. Циферова. «23 апреля 1972 года. Доизобретался и почти не заметил, как разрушилась семья. Сегодня совсем ушла жена Светлана».

До и после этой записи ни разу ничего касаемо чувств.

Ушла… Отметил — и дальше за дело.

Расстались дружески. Выходя из загса, уже не муж и жена, расцеловались. «Будь счастлив». — «И тебе того же, поверь, от всего сердца, желаю». — «Верю… верю…»

Дом Михаила Ивановича опустел. Гараж тоже («Волгу» оставил Светлане). От всего этого пенсионерный быт осваивался трудно. Бередили честолюбие вездесущие «прежде… и теперь». Особенно мелочами: хозяйственной сумкой, троллейбусом на знакомом автомобильном маршруте, по которому ездил либо в персональных, либо в собственной.

В свое недавнее посещение знакомой квартиры на Дружинниковской я отметил, что новых примеров самодеятельного благоустройства, в которых проявляется мужская домашность, к тем, что были, не прибавилось. За год-другой свободы, посвященной почти целиком (считать ли общественную работу в ЖЭКе, правлении дачного кооператива?) Идее, он вдруг сдал. Суше лицо, минорнее глаза, глуше голос, тягче табачный кашель. Неприятность — принимает самоуспокоительные меры, в чем, бывало, не нуждался.

Дом стал для него, чем был во времена служебного кочевья, то есть местом пребывания, не более. Здесь велись деловые споры, друзья оставались и ночевать, когда засиживались поздно.

Постоянно бывал Василий Михайлович Сенюков, профессор, сам живший по-походному, словно в ожидании сигнала к чрезвычайным действиям, спавший на раскладушке, под вытершимся солдатским одеялом, в своей громадной роскошной квартире наискосок от Елисеевского, напротив ресторана «Центральный». Ждал сигнала и дождался: будто по тайному его зову объявился Циферов.

В них было много общего, а отличало, что Василии Михайлович расслаблений не знал, всегда шел напролом, если расшибался, то вставал, чтобы продолжить свое таранное движение к цели.

И для Циферова он появился счастливо, как дар судьбы, в период мертвого затишья, которому не виделось конца, в пору семейного краха и крадущейся апатии. Он поддержал в Циферове наиболее дорогие мечты, а именно те, отпечатки которых на самой Идее землепроходных ракет отвращали от них практиков. Мечты глобальной, с пролетом в будущий век. Мечты о бурении скважины к мантии, то есть на десятки километров в глубь земли.

Сенюков, геолог-мечтатель, геолог-практик, открывший и осваивавший крупнейшие месторождения, человек с большими наградами, равными выговорам, мог, как никто, понять Циферова.

Мантия… Ее крыша — это поддон земной коры. Ванна с питательным раствором. Земля плавает в нем, насыщаясь всяческой для себя пользой. Океаническая и материковая кора держится на поверхности мантии, «как айсберг в океане» (И. Ханмурзин). Там источник вещества и гидросферы, и атмосферы, то есть подпитка самой жизни на планете. Мало того, еще и скульптор ее. Мантия избытками своей энергии осуществляет все движения земной коры, вздымает и обрушивает отдельные ее участки. Чтоб войти в творческие планы, чтоб узнать манеру этого скульптора, нет ничего вернее, как проникнуть в его мастерскую. Там, кроме всего прочего, висят графики, сроки проведения землетрясений, списки аномалий, точнейшие данные о газонефтеносности нижних горизонтов земной коры, там лежит персональное дело воды, с характеристикой ее поведения и метаморфизма, там есть исчерпывающая калькуляция энергетических запасов в глубинах Земли, из которой ясно, на что мы можем рассчитывать. Наконец, мантией прикрыта руда. Да какая! Не в пример наземной, которая разубожена настолько, что не добывать ее бывает очень выгодным мероприятием.

Нет, в пользе скважины, через которую можно было бы коснуться мантии, никого убеждать не надо. Однако если этот «кто-то» — Сенюков, знающий буровую, как свой скромный гардероб, не менявшийся десятилетиями, такой человек тотчас представит мастодонтное оборудование: грузоподъемную вышку сотни три тонн весом и с полсотни метров высотой, столь же весомую лебедку, ротор, кронблок, подъемный крюк, вертлюг, насосы, приводы… Долота, которые выдерживают от шести до тридцати метров проходки… Скорость бурения порядка один-три метра в час… Прикинет, во сколько все это надо увеличить, имея в виду не простую и не глубокую, метров на 5000, скважину, а сверх-сверхглубокую, и, не вдаваясь в другие, превосходящие осложнения, махнет рукой.

Но тут совсем другое!

…Сдерживая нарастающий энтузиазм, Сенюков с трудом дослушал доклад Циферова на совещании подземщиков. Он порывался сразу же, с места, вслух, объявить о своем полном одобрении. Написал записку. Схватил докладчика, как только тот вышел в коридор…