«Родовой герб» плотогона

«Родовой герб» плотогона

— Крупный ученый? Профессор?.. — полная блондинка по имени Валя медленно переключалась на воспоминания. — Тут всякие, знаете, бывают.

Подозвала другого старожила, лет тридцати, с подносом под мышкой. Перебирали.

— Валь, ну как же! Помнишь этого?.. — официант что-то шепнул напарнице. — Вы уж извините. Он ходил очень попросту одетый. И в одно и то же. И говорил не как интеллигент какой, а простецки. Брюки короткие, ботинки сбитые, пиджак, рубашечка — все ношено-переношено. Прибежит, а мест, скажем, нет… Между прочим, посещал он «Центральный» с незапамятных времен, еще, говорят, когда ресторан назывался «Астория». И часто. Обедал каждый день, иногда и ужинал. Привык, что ли, не знаю.

— У него квартира напротив, Горького, 17, в доме с аркой — пояснила Валентина и потупилась.

— В общем, был завсегдатай. Мест, скажем, нет или перерыв. Он тогда: «Валь, Валя (говорил как-то скороговоркой), — или мне, — ну как уж нибудь, супчик-то есть?» Любил до ужаса лапшу, представляете? «Давай лапшу, я по-быстрому где-нибудь тут…» А народ мы, дай только зацепиться, прозвали завсегдатая… вы не сердитесь, мы ж поначалу не знали-прозвали «лапшой». И вдруг — глаза у нас на лоб — является в черной паре, отутюженный, а на лацканах лауреатские медали, какие-то ордена… Неудобно стало — страшно. Хотя ему, конечно, ничего не было известно, но нам — стыд: мы ж принимали человека по одежде, а оказался он крупным ученым.

— Он и потом, уже на следующий день после торжества — у него тогда какой-то был юбилей, — по-прежнему пришел, и никакой важности.

— Любил бывать и с компанией. Выпивал ли? Выпивал. Сколько хочешь мог. Не пьянел человек! Говорил, второе у него такое постоянное место были Центральные бани. Там «выгонял шлаки»! Силище организм, а с виду…

— Василии Михайлович и к себе приглашал. Угощал. Бывали мы у него. Квартира как нежилая, холостая, хотя он был вторично женат.

— Да, с размахом жил. Рассказывал, что сын, начинающий ученый, задолжал ему как-то. Брал на кооператив. В условленный срок принес долг, понадеялся что отец откажется или отсрочит — профессор огребал будь здоров. Нет, взял. И тут же сына с компанией сюда. Ходили вместе, пока, наверно, всю сумму тут не оставили. Не чудак, скажете?

На приеме в честь лауреатов Государственной премии Сенюков познакомился с Петром Леонидовичем Капицей. Крутонравные, непреклонные, они вмиг опознали один другого.

— Наш, нынешний Ломоносов, — со своей авгурной серьезностью сказал о геологе знаменитый физик. Шутка «Лорда» — так Василий Михайлович звал Капицу — пала на благодарную почву. Этот лауреат родом из села Онежье Княжпогостского района, воспитанник тайги и реки, плотогон, охотник, лесоруб, при таком повороте своей биографии мог принять подарок без стеснения. Он любил впоследствии напоминать об этой параллели, а у себя дома Василий Михайлович поставил на видном месте гипсовый бюст Михаила Васильевича.

«Родовой герб», дарованный «Лордом», был, пожалуй, единственной недвижимостью Сенюкова. Он если и обзаводился, приобретал, то делая уступку кому-то или чему-то извне, сразу отстранялся от вещи и о ней забывал. Он носил один костюм, одни ботинки до полного износа и еле сводил концы с концами, получая больше министра. Деньги протекали без задержки, нигде не отлагаясь, ни во что, кроме приятных впечатлений, не превращаясь, исчезали бесследно, как вчерашний хмель после парилки. Он был подвержен увлечениям.

Движение для Сенюкова было важно, как для реки. Отдых, затоны портили его нрав. Вид праздно покоящегося человека приводил его в раздражение. Это был инстинкт сродни ярости пса против всего движущегося. Только наоборот: покой настораживал Василия Михайловича. Тут он мог и нагрубить. Бывало, войдя в лабораторию, застанет мирные позы сотрудниц и взорвется плотогонно-лесорубной бранью. «Пока нечего делать?! Тряпки, ведра — полы мыть!..» Для упорядоченной, в комфорте, день за днем жизни он был нехорош, неустойчив, как велосипедист на пешеходной скорости. В споре вдруг мелочится, накричит враждебно, потом удивлен, что человек обиделся, и, не умея сгладить свою вину, ждет, чтоб само собой уладилось: так, нелепо, терял друзей.

Мудрые из них возвращались. Они знали, что за этой вздорностью скрывается до поры основной Сенюков, совсем другой человек. Его стихия — испытания, когда на карту ставится все. Тогда он неутомимо действует, с загадочной верой в себя и в то же время как бы отстраненно, то есть вопрос «быть или не быть» решал, взбираясь непременно на высокую точку зрения — государственную, народную, чтобы увидеть, как оно выглядит в конечном счете.

…Фотопанорама реки Толбы. От края до края тоскливое однообразие. «Бурите здесь, — говорит старшой и указует пальцем, — с глубины в столько-то метров пойдет нефть».

Человеку из Москвы, человеку науки, да к тому еще всяческой таежной умелости верят преданно и горячо. Назначенный рубеж пройден — ничего, будут бурить дальше. Еще и еще. Еще пять метров, последние… И еще пять… Нету. Продолжать ли? До каких пор? Исчерпаны средства, на исходе запасы. На исходе доверие, на исходе надежда.

Местным жителям были обещаны электрический свет и новая жизнь. Сказать им — ошибся?..

Нужна отсрочка. Нужна, чтоб спасти идею кембрийской нефти от провала. Но что ж отсрочит? Бурильщики измотаны вконец, а на носу якутская зима…

Не он ли сам «максимальной решительностью» своих поступков подготовил этот тупик? Не он ли ломился к цели очертя голову? Пора расплачиваться.

Но поглядите на него: тверд, ясен, весь в делах, будто даже повеселел. Наигранное? Ведь положение отчаянное!

Его поведение озадачивает окружающих, его поступки необъяснимы, по крайней мере до тех пор, пока не находят оправдания в своей конечной правоте. Но и тогда — не объяснение, а догадки, не делающие Сенюкова понятным, а его пример доступным для подражания.

Отчаянное положение Сенюков трактует конструктивно: это положение, когда нечего терять. Нет, оно не безвыходное, напротив, тогда только открывается свобода действий для самых больших решений и поступков, когда нечего терять. Из-под мелочного, второстепенного, себялюбивого обнажается главное.

Поступать, как Сенюков, это значит, поддразнивая себя и свою судьбу, не мешать ходу событий, которые угрожающе, как стая волков, сужают кольцо, подпустить их, и тогда вырвется вся воля к борьбе до конца, поскольку дело того стоит. Он получил уроки такой тактики от отца, ночью одиночества в тайге, и от лоцманской «последней секунды», которая впритирку к гибели, зато, минуя мель, выведет на простор.

Чтобы получить отсрочку, нужны доказательства успеха. Не обещания, а веские доказательства! Веских нет! Они будут вот-вот, не может обмануть его острое ощущение близости цели… Но пока нет. Что делать?

Самоубийственный шаг: он обманет… Рабочим скажет, что получил из центра отсрочку, но, дескать, для ее оформления должен будет ненадолго оставить бригаду. А в центре… Что скажет он мужам науки, государственным мужам? «Вот кембрийская нефть» — и протянет флакончик из-под духов с густой темной жидкостью? Нефть-то нефть, но этот флакончик — все, что ему удалось выжать из поднятых образцов. Может, ее больше и не будет и правы противники кембрийской нефти, говоря о скудности ее запасов?

Если доложить дело, как оно есть, будет крупное поражение идея, может быть, ее отложат надолго или вовсе откажутся от дальнейших попыток извлечь нефть в Сибири. Будет признана научная ошибка, подчеркнуто упорство в заблуждении, урон авторитета. Всего-навсего.

Но если доложить дело не так, как оно есть, а его ожидания не сбудутся и после полученной отсрочки, то ему не избежать позора и крушения всей жизни.

Доказательство нефтеносности кембрийских слоев определяет экономическое будущее Сибири… Только они, избранники идей, ставят себя на исторически важные перекрестки и принимают личную ответственность за выбор пути. Другому человеку нипочем не войти, без тени улыбки, в роль решителя судеб континента, не помыслить себя Атлантом, подпирающим землю своим плечом. Так отойдите в сторону! Не вам, обессиленным улыбкой, делать историю!

Путь Сенюкова с берегов Толбы в Москву был томительный и долгий. Теперь его уже терзала лихорадка сомнений. Он шел на совещание в Главк, как нераскрытый преступник.

Но там его ждал не позор, а триумф. Телеграмма из Якутии. Пришла весть о том, что рабочие добурились до нефтеносного горизонта. Пошла кембрийская нефть…

В таком повороте подает эту историю Федор Пудалов. Авторы романов не дают клятв. Их устраивает меньшее, чем правда, — правдоподобие. Жизненный материал может быть «приподнят», драматизирован и т. д. В данном случае для обрисовки конкретного прототипа героя романа эти вольности не имеют принципиального значения, поскольку в жизни Василия Михайловича критические эпизоды не единичны и они именно такого масштаба. Существенно же вот что. Среди документов В. М. Сенюкова, которые я обследовал в запаснике Музея Революции СССР, попался машинописный, с личными пометками, отзыв академика И. М. Губкина о работе Василия Михайловича: «Разрешил весьма интересную проблему — открыл нефть в самых древних осадочных отложениях (нижний кембрий), которая по существу является открытием впервые в мире».

А в одном из многочисленных адресов к 50-летию В. М. Сенюкова сказано, что за доказательство нефтеносности кембрийских отложений он был среди первых геологов удостоен Государственной премии.

…Кембрийский фонтан, будучи явью, оставался вместе с тем и тайной. Многим крупным специалистам он виделся чем-то вроде козырного туза, фокуснически подкинутого природой, чтобы спутать игру. Туза незаконного, из чужой колоды: фонтан тот они считали нехарактерным, «не чисто кембрийским».

Спор между «органиками» и «неорганиками» в теории происхождения нефти обострился. Сенюков, видя сопротивление противников и после своего сокрушительного доказательства, ринулся разве что не врукопашную. Он забывал, что спор научный, и сердился, когда ему о том напоминали, он приписывал оппонентам умыслы, он грозил и громил…

А между тем кембрийский фонтан больше ее повторился. Все нефтеносные горизонты, найденные после, моложе. Шли годы. «Явление кембрийской нефти народу» — как шутили тогда — уходило в прошлое, оставив потомкам недоумевать, что же это было такое. Оставив — чего скрывать! — долго не зараставший в науке след от «дерзкого, без колебаний» кавалерийского наскока.

Колумб, вспоминаем мы вновь и вновь, стремился в Индию, а открыл Америку. Они все, кто бросают вызов и сильно стремятся, совершают. Одни — великие открытия, другие — великие заблуждения, третьи — великие злодеяния. У иных вершителей то и другое трагически переплетено. Некоторые на худой конец свершают незапланированный подвиг. Сенюков стремился открыть непременно кембрийскую нефть непременно в Сибири. Но ему предстояло свое стремление наиболее реализовать, открыв газ в Поволжье.

Историческая память человечества — благодарная. Потомки видят не лучше, но мудрее. Они умаляют плохое и берегут хорошее. Но спешить с переоценками так же неразумно, несправедливо, как не делать их вовсе. Современность требует уважения к себе. Она готова понять многое, но только не игнорирования самое себя.

…Недавние исследования выявили то, чего не мог знать ни Сенюков, ни его оппоненты, и этим общим незнанием как бы уравнялись обе стороны.

Об этих исследованиях рассказал на пресс-конференции член Президиума АН СССР, президент Всесоюзного палеонтологического общества академик Борис Сергеевич Соколов.

С нынешних позиций выходит, что Сенюков открыл даже не Кембрийскую, а докембрийскую нефть! Очень просто: палеонтологи, в который раз, отодвинули поглубже — и на сотни миллионов лет! — истоки органической жизни на нашей планете. Пласты, считавшиеся молодыми, вмиг постарели. В них теперь вполне обоснованно можно ожидать скопления нефти и газа.