12. Энди Уорхол: моя правдивая история

Гретхен Берг

Лето 1966 года

The East Village Other. 1 ноября 1966 года

Это интервью, которое часто цитируют, но редко перепечатывают целиком, считается важнейшим интервью Уорхола шестидесятых годов. О его влиянии можно судить по тому факту, что поля марочного листа «Энди Уорхол», выпущенного почтой США в 2002 году, украшает цитата из этого текста: «Если вы хотите узнать все-все об Энди Уорхоле, просто взгляните на поверхность: поверхность моих картин, моих фильмов и меня самого, вот он я. А под ней ничего нет».

Двадцатитрехлетняя Гретхен Берг, дочь видного историка кино Германа Дж. Вейнберга[116], познакомилась с Уорхолом благодаря кинокритику Шелдону Ренэну[117]. Посетив Фабрику на 47-й улице, Ренэн пришел в такой восторг, что позвонил Берг и посоветовал ей зайти туда и познакомиться с Уорхолом.

Берг уже слышала о Уорхоле от своих знакомых из мира кино. Она вспоминает: «Мы услышали, что есть такой новый художник, который снимает необычные фильмы, и я тогда посмотрела несколько: “Эмпайр”, “Спи” и “Поцелуй” – в Синематеке кинематографистов на 41-й улице. В то время мы не очень четко представляли себе, кто он такой и чем занимается». Вскоре после звонка Ренэна Берг подошла к Уорхолу на каком-то кинопоказе и попросила его об интервью. Уорхол ответил, что ему это интересно, но предупредил, что обычно вообще ничего не говорит.

Это не остановило Берг, и летом 1966 года она взялась интервьюировать Уорхола на Фабрике. Придя туда, она «обнаружила милейшего, очень сдержанного человека», которому было занятно поговорить с «вежливой и серьезной молодой женщиной». Интервью, взятые при личных встречах (частично записанные на катушечный магнитофон Norelco, который Берг одолжила у отца, частично восстановленные по памяти), позднее были записаны на бумаге.

Они встречались в течение трех или четырех недель. Обычно Берг и Уорхол беседовали с двух до шести часов пополудни. Эти разговоры – свод досужей болтовни и изречений. Берг вспоминает: «Я придумывала такие вопросы, чтобы он расслабился, чтобы прогнать страх или неуверенность, погрузить его в некое состояние сна с открытыми глазами, в котором он делился бы самыми заветными мыслями. Вопросы строились так, чтобы вызвать его на разговор на какие-то определенные темы, подкинуть ему идеи; это были скорее высказывания, чем вопросы. Текст замышлялся как нечто вроде словесного коллажа, он должен был создать у читателя ощущение присутствия на Фабрике в жаркий летний день».

Берг придумала несколько вопросов заранее, но вскоре отбросила домашние заготовки и позволила беседе течь свободно. Она подпала под обаяние Уорхола и постаралась отразить это ощущение в тексте. «Энди был чрезвычайно харизматичен, его личность притягивала неодолимо, как магнит. При разговоре с ним возникало ощущение, что тебя словно гипнотизируют. Мне казалось, что все течет единым потоком в одну точку, и вопросы, которые я задавала, переставали что-то значить». Поэтому Берг стала рассматривать свое общение с Уорхолом скорее как труд «медиума», чем как интервью.

А вот пассаж, от которого пробирает озноб: Уорхол упоминает о Валери Соланас, которая в июне 1968 года, примерно через два года после того, как было взято это интервью, выстрелила в него: «Иногда нам пытаются расставлять ловушки: одна девушка позвонила сюда и предложила мне киносценарий под названием “Сунь себе в зад”, и я подумал, что название просто замечательное; ну, я человек приветливый, вот я и пригласил ее принести сценарий, но он оказался такой грязный, что я подумал, что она, наверно, служит в полиции. Не знаю, может быть, она нас не обманывала, но с тех пор мы ее больше не видели, и меня это не удивляет. Наверно, она решила, что такой сценарий – самый подходящий для Энди Уорхола».

Когда Берг бывала на Фабрике, там толпились ее многочисленные знаменитые обитатели, в том числе Джеки Кёртис, Джерард Маланга, Рене Рикар, Интернешнел Велвет и Эрик Эмерсон. Там же присутствовал гарвардский студент Дэнни Уильямс[118], который однажды, пока Берг и Уорхол беседовали, заснул на кушетке, зажав в руке непогашенную сигарету. Кушетка загорелась. Берг вспоминает, как Уорхол пытался растолкать Уильямса, а из колонок в это время гремел «Петрушка» Стравинского.

Еще несколько дней ушло на редактуру. «Окончательная версия интервью – неполная. Например, мы разговаривали о моем фотографическом портфолио, а потом я это вычеркнула, потому что в общую канву этот разговор не вписался; но почти все остальное я включила».

Берг не знала, куда пристроить готовое интервью. Она жила со своим бойфрендом на Сент-Марк’c-Плейс в Ист-Виллидж и решила наудачу зайти в редакцию The East Village Other, которая находилась неподалеку. Там интервью немедленно взяли и напечатали. Берг вспоминает, как среагировали в редакции: «О, Энди. Круто».

КГ

Энди Уорхол Я предпочел бы оставаться загадкой. Мне никогда не нравится раскрывать свою биографию, и вообще всякий раз, когда мне задают вопросы, я придумываю новую версию. Не то чтобы у меня имидж такой – ничего не рассказывать. Просто я забываю, что именно говорил днем раньше, вот и приходится сочинять все по новой. В любом случае, у меня, наверно, вообще нет никакого имиджа, ни положительного, ни отрицательного. Я нахожусь под влиянием других художников, всех, кто есть в искусстве; на меня повлияли все американские художники; в числе моих любимых художников – Эндрю Уайет и Джон Слоун; о, как же я их люблю, по-моему, они гениальны. Жизнь и житье-бытье влияют на меня больше, чем конкретные люди. На меня влияют люди в целом; а вещи я ненавижу, если это только вещи, они мне совершенно неинтересны, так что когда я пишу картины, я просто изготавливаю все больше и больше вещей, не испытывая к ним никаких чувств. Вся эта шумиха вокруг меня… на самом деле она очень смешная… нельзя сказать, что люди меня не понимают, я считаю, что все всех понимают, нет такой проблемы – неудачная коммуникация, просто мне кажется, что меня понимают, и мне все равно, что там обо мне пишут; в любом случае, я мало читаю то, что пишут про меня, я просто рассматриваю иллюстрации к статьям, а что там про меня говорят, неважно; я просто читаю текстуры слов.

Так я вижу все: поверхность вещей – что-то вроде ментального шрифта Брайля, я просто провожу руками по поверхности вещей. Я считаю себя американским художником; мне здесь нравится, по-моему, здесь очень здорово. Фантастика. Мне хотелось бы работать в Европе, но там я делал бы не совсем то же самое, там я делал бы другое. У меня такое ощущение, что своим искусством я представляю США, но я не критик общества; я просто рисую эти вещи на своих картинах, потому что именно эти вещи знаю лучше всего. Я вовсе не пытаюсь критиковать США, не пытаюсь показывать какие-то там уродства – ничего подобного: наверно, я просто художник, и только. Но я не могу сказать, так ли уж серьезно я воспринимаю себя как художника; я просто над этим не задумывался. Правда, не знаю, как ко мне относятся в прессе.

Я больше не занимаюсь живописью, около года назад я ее бросил и теперь просто снимаю фильмы. Я мог бы заниматься тем и другим одновременно, но кино интереснее. Для меня живопись была просто фазой, через которую я прошел. Но теперь я делаю кое-какие парящие скульптуры: серебряные прямоугольники; я их надуваю, и они парят в воздухе. Но не как мобили Александра Колдера, мои ни с чем не соприкасаются, а просто свободно парят. Только что устроили ретроспективную выставку моих работ и заставили меня на нее прийти, и это оказалось очень весело: туда набилось столько народу, чтобы посмотреть на меня, а может, на мои картины, что пришлось снять картины со стен, и только после этого нас смогли вывести наружу. Наверно, людей обуял большой энтузиазм. Я не согласен с идеей, что на некоторых моих картинах я изображаю основные секс-символы нашего времени – Мэрилин Монро, Элизабет Тейлор, ведь в Монро я просто вижу обычного человека. Символично ли, что я пишу Монро такими неистовыми красками? Это красота, а она красива, а если что-то красиво, краски симпатичные, вот и все. Или типа того. Картина с Монро была частью серии о смерти, которую я делал, серии с изображениями людей, которые умерли от разных причин. У меня не было никакого глубинного резона делать серию о смерти, никаких «жертв нашего времени»; вообще не было никакого резона ее делать, только поверхностный резон. Я наслаждаюсь миром; он приносит мне огромное удовольствие, но я не чувственный. Я слышал от людей, что мои картины – такой же важный составной элемент модных кругов, как одежда и автомобили; наверно, так все начинается, и вскоре все модные вещи станут одинаковыми; это лишь начало, дальше станет лучше, и все превратится в полезный декор. Я не считаю, что нехорошо быть модным и успешным, ни капельки; ну а мой успех, это… э-э-э… он просто дает человеку какое-то занятие, знаете ли. Например, здесь, на Фабрике, я пытаюсь наладить бизнес, но очень многие просто приходят и сидят сложа руки, бездельничают, я такого не терплю, ведь я-то работаю.

Чтобы достичь успеха, мне не понадобилось много времени, я прекрасно зарабатывал коммерческими иллюстрациями; собственно, в той сфере я зарабатывал лучше, чем картинами и фильмами, которые никакого успеха не снискали. Когда успех пришел, он не стал для меня сюрпризом; это просто работа… просто работа. Я никогда не думал о том, чтобы прославиться, это неважно… Сейчас я чувствую себя абсолютно так же, как раньше… Я не эксгибиционист, каким меня пытаются изобразить в прессе, но, с другой стороны, я не такой уж трудяга: только кажется, будто здесь я работаю усердно, на самом деле не так уж усердно, потому что все картины копируются моими ассистентами с моего единственного подлинника, совсем как на фабрике, потому что мы производим по картине в день, по скульптуре в день и по фильму в день. Работу, которую выполняю я, несколько человек могли бы выполнять ничуть не хуже, потому что выполнять ее очень просто: образец у тебя прямо перед глазами. Как-никак, есть много живописцев и графиков, которые просто делают какой-то набросок и отдают кому-то другому на доработку. Есть пять поп-артистов, которые делают одну и ту же работу, но в разных направлениях: один из них – я, другой – Том Вессельман, его творчеством я чрезвычайно восхищаюсь. Я не считаю себя лидером поп-арта и не думаю, что как художник я лучше других.

Я никогда не хотел стать живописцем; я хотел стать чечеточником. Даже не знаю, являюсь ли я примером новой тенденции в американском искусстве, потому что в Америке так много всего делается, и так хорошо и так замечательно, что трудно определить, где тут тенденция. Я не согласен с фразой, что значительная часть молодежи смотрит на меня благоговейно; да, вроде бы мое творчество нравится молодняку, но для них я вовсе не лидер, ничего подобного. Думаю, когда мы с моими ассистентами привлекаем к себе большое внимание везде, где появляемся… дело в том, что мои ассистенты выглядят просто великолепно, и вообще-то люди глазеют именно на них; не думаю, что этот фурор из-за меня.

Мы делаем фильмы, картины и скульптуры просто ради того, чтобы наc не выселили из помещения. Как-то я сделал обложку для TV Guide, чисто ради того, чтобы оплатить аренду Фабрики. Я не скромничаю, просто мне помогают очень талантливые люди, и, когда камера включается, она просто фокусируется на актерах, которые делают то, что положено, и делают это отлично. Не то чтобы мне не нравилось говорить о себе, просто обо мне, в сущности, нечего сказать. Когда я даю интервью, то мало разговариваю и мало что говорю; в эту самую минуту я, в сущности, ничего не говорю. Если вы хотите узнать все-все об Энди Уорхоле, просто взгляните на поверхность: поверхность моих картин, моих фильмов и меня самого, вот он я. А под ней ничего нет. Я вовсе не считаю, что мое положение признанного художника неустойчиво, меня не страшат изменчивые тенденции искусства: они, в сущности, ровно ничего не меняют; если у тебя есть ощущение, что тебе нечего терять, то и бояться нечего, а мне терять нечего. Факт моего признания в модных кругах ничего не меняет: если меня признают, это волшебно, а если нет – неважно. Меня могут столь же внезапно забыть. Это не так уж важно. «По большому счету, это неважно» – такая у меня всегда была философия. Это скорее восточная, чем западная философия. Думать обо всем слишком трудно. Думаю, людям вообще хорошо бы поменьше думать. Я не пытаюсь учить людей что-то увидеть или что-то почувствовать на моих картинах; никакой поучительности в них нет.

Свои первые фильмы я снимал, в течение нескольких часов обходясь только одним актером, который делал на экране что-то одно и больше ничего: ел, или спал, или курил; я так снимал, потому что обычно люди ходят в кино просто посмотреть на звезду, сожрать кинозвезду, – и вот наконец-то у вас есть шанс смотреть только на звезду, смотреть сколько вздумается, и уже неважно, что он там делает, шанс жрать его сколько влезет. Кроме того, это был более простой способ съемки фильмов.

Не думаю, что поп-арт уходит в прошлое, люди все еще ходят на него, покупают его, но что такое поп-арт – этого я вам сказать не могу: он слишком вовлечен в жизнь; это просто брать внешнее и засовывать внутрь или брать внутреннее и вытаскивать наружу, приносить в дом обыкновенные вещи. Поп-арт – он для всех. Я не думаю, что искусство должно предназначаться лишь для горстки избранных, я думаю, что оно должно предназначаться для широких масс американского народа, а эти массы так или иначе обычно приемлют искусство. Я думаю, что поп-арт – форма искусства, имеющая законное право на существование, как и любая другая форма, как импрессионизм и т. д. Это не просто афера. Я не Верховный Жрец поп-арта, то есть популярного искусства, я просто один из его работников. Меня не волнует ни то, что обо мне пишут, ни то, что могут подумать люди, вообразив, как я читаю написанное ими.

Я просто ходил в школу, колледж для меня ничего не значил.

Две девушки, которых я больше всего снимал в своих фильмах, – Бэби Джейн Хольцер и Эди Седжвик – вовсе не представительницы современных тенденций среди женщин, или моды, или чего бы то ни было; я просто их снимаю, потому что они сами по себе примечательны. В анкете Esquire меня спросили: «Если бы вы выбирали, кто вас сыграет, кого вы бы выбрали?» – и я ответил: «Эди Седжвик», потому что она все делает лучше, чем я. Это был всего лишь поверхностный вопрос, вот я и дал им поверхностный ответ. Говорят, Эди похожа на меня, но это была вовсе не моя идея: это была ее собственная идея, и я очень удивился; у нее короткие светлые волосы, но она никогда не носит темные очки…

Я не умнее, чем кажусь со стороны… У меня никогда нет времени подумать о реальном Энди Уорхоле, мы здесь очень заняты… заняты мы не работой, мы заняты развлечениями, потому что когда работа тебе нравится, она превращается в развлечение.

Моя философия такова: каждый день – новый день. Я не переживаю из-за жизни или искусства; точнее, я переживаю из-за войны и бомб, но на них ты обычно не можешь особо повлиять. Я отразил это в некоторых своих фильмах и попробую отразить побольше, например в «Жизни Хуаниты Кастро»; суть в том, что все зависит от того, с какого боку посмотреть. Из-за денег я тоже не переживаю, хотя иногда гадаю, куда они деваются. Кто-то заграбастал все деньги! Я никогда не разрешу показывать мои фильмы бесплатно. Я работаю в основном с Рональдом Тейвелом, драматургом; он написал для меня примерно десять фильмов; он пишет сценарий, а я типа как подбрасываю ему идею того, чего мне хочется, и теперь он делает фильмы на манер офф-бродвейских пьес[119].

Вообще-то я не считаю, что все эти люди, которые проводят со мной каждый день на Фабрике, вращаются вокруг меня, скорее это я вращаюсь вокруг них. (О, отличные штаны, где ты их купил? О, по-моему, они просто великолепны.) Я не оброс панцирем для защиты от вопросов, которые пытаются залезть мне в душу; мне кажется, люди меня не особенно раздражают. Я чувствую себя в полной мере человеком моего времени, моей культуры, я такая же часть всего этого, как ракеты и телевидение. Больше всего я люблю американское кино, по-моему, оно такое замечательное, такое ясное, такое правдивое, у него великолепная поверхность. Мне нравится то, что имеет сказать американское кино; вообще-то оно мало что имеет сказать, и именно потому оно так прекрасно. Я считаю: чем меньше некая вещь имеет что сказать, тем она совершеннее. В европейских фильмах больше пищи для размышления.

Думаю, здесь, на Фабрике, мы – вакуум, и это замечательно. Мне нравится быть вакуумом; тогда меня оставляют в покое, и я могу поработать. Правда, нам докучают, сюда все время ходят копы, они думают, что мы занимаемся ужасными вещами, – напрасно думают. Иногда нам пытаются расставлять ловушки: одна девушка позвонила сюда и предложила мне киносценарий под названием «Сунь себе в зад», и я подумал, что название просто замечательное; ну, я человек приветливый, вот я и пригласил ее принести сценарий, но он оказался такой грязный, что я подумал, что она, наверно, служит в полиции. Не знаю, может быть, она нас не обманывала, но с тех пор мы ее больше не видели, и меня это не удивляет. Наверно, она решила, что это самый подходящий сценарий для Энди Уорхола. Меня не бесят такие ситуации, но такие темы мне неинтересны, это не то, что я продвигаю здесь, в Америке. Я просто делаю свою работу. Делаю вещи. Не сижу сложа руки. По-моему, это самое лучшее в жизни – не сидеть сложа руки.

Мои первые фильмы с использованием стационарных объектов тоже делались, чтобы помочь зрителю глубже узнать самого себя. Обычно когда идешь в кино, сидишь в мире фантазий, но когда видишь что-то, что тебя глубоко нервирует, начинаешь активнее общаться с соседями по залу. Кино делает чуть больше по сравнению с тем, что могут сделать спектакли и концерты, где надо просто сидеть на месте, а телевидение, думаю, сделает больше, чем делает кино. Когда смотришь мои фильмы, можно делать больше всего, чем при просмотре других разновидностей фильмов: вы можете есть, можете пить, можете курить, можете кашлять, можете отворачиваться в сторону, а потом снова поворачиваться к экрану – фильм никуда не девается. Это не идеальное кино, а просто то кино, которое мне по душе. Мои фильмы – нечто само по себе завершенное, они все шестнадцатимиллиметровые, черно-белые, я сам себе оператор, а в семидесятимиллиметровых фильмах у меня оптический звук, довольно плохой, но мы это изменим, когда достанем нормальный магнитофон для записи звука. Я лично нахожу монтаж слишком утомительным делом. Кинолаборатории – это чересчур вульгарно и сомнительно в их нынешнем состоянии. Фильмы экспериментальные; я их так называю, потому что не знаю, что именно делаю. Мне интересна реакция зрителей на мои фильмы: теперь мои фильмы станут экспериментами в определенном смысле, на тестирование зрительской реакции. Мне нравятся кинорежиссеры нового американского андеграундного кино, по-моему, они великолепны. «Андеграундный фильм» – это фильм, который ты делаешь и показываешь в андеграунде, как в Синематеке кинорежиссеров на 41-й улице. Мне нравятся самые разные фильмы, кроме мультипликационных, – не знаю почему; все нравятся, за исключением мультфильмов. Изобразительное искусство и кино не имеют между собой ничего общего, кино – просто то, что ты снимаешь фотографическим способом; оно существует не для того, чтобы показывать в нем живопись. Мне это просто не нравится, но я не хочу сказать, что это плохо. Меня заинтересовал «Восход Скорпиона» Кеннета Энгера, это странный фильм… с нормальным саундтреком он мог бы стать лучше, как мой «Винил», который отчасти касался той же темы, но был садомазохистским фильмом. «Скорпион» был реальным, но «Винил» был реальным и нереальным, он был просто настроением.

Садизм и мазохизм не вызывают у меня сильных чувств. У меня ничто не вызывает сильных чувств. Я просто использую в качестве своего материала всякие разности, которые вокруг меня случаются. Я не собираю фотографии или статьи в качестве справочного материала. В такой метод я не верю. Правда, раньше я собирал для моих картин фотографии, вырезанные из журналов.

Я очарован миром. Он все равно очень милый, каким бы он ни был. Я одобряю то, что делают все: должно быть, они ведут себя правильно, потому что кто-то сказал, что так правильно. Я никого не стал бы осуждать. Я считал Кеннеди замечательным человеком, но его смерть не вызвала у меня шока: что случилось, то случилось. (Почему это ты сегодня похож на ковбоя, с платком на шее?) Не мое дело судить людей. Я собирался снять фильм про убийство, но так и не снял. Я очень пассивный. Я все приемлю. Я просто смотрю, наблюдаю за миром вокруг. Славко Воркапич[120] только что рассказывал, как снимать фильмы в его манере, вот почему я продал свой абонемент, послушав его первую лекцию в МоМА.

Я собираюсь в ближайшее время снять еще несколько фильмов, на тридцатипятимиллиметровой пленке, – возможно, мою собственную автобиографию. Самый новый мой фильм – «Постель» по пьесе Боба Хайде, которая шла в Caffe Cino, мы применим в нем полиэкран: с одной стороны статичная картинка, двое в постели, с другой – движущаяся, жизнь этих двоих за два года. Все мои фильмы – искусственные, но вообще-то все на свете типа как искусственное; не знаю, где кончается искусственное и начинается реальное. Я без ума от искусственного, яркого и блестящего.

Не знаю, что будет со мной через десять лет… у меня только одна цель – заиметь свой бассейн в Голливуде. По-моему, это здорово, мне это нравится своей искусственностью. Нью-Йорк похож на Париж, а Лос-Анджелес – он такой американский, такой новый и иной, и там все крупнее, и красивее, и проще, и еще оно плоское. Именно таким мне нравится видеть мир. (Джерард, надо бы тебе постричься, тебе эта прическа совершенно не идет.) Не то чтобы я всегда искал некий лос-анджелесский рай; я не позволю Голливуду меня одурачить, я просто делал бы то, что мне всегда нравится делать. Или еще что-нибудь. (О, Дэвид, привет.)

«Моего хастлера» снял я, а Чарльз Вейн давал указания актерам, пока мы вели съемки. Это о стареющем гее, который пытается удержать молодого хастлера, и про двух его соперников, другого хастлера и девушку; все актеры делали то, что делают в реальной жизни, они занимались на экране своей профессией. (Привет, Барбара.) Меня называли сложным, наивным, тонким и искушенным – в одной и той же статье! Они просто вредничали. Высказывания противоречивые, но во мне нет никаких противоречий. Просто у меня нет никаких категоричных мнений о чем бы то ни было. (Привет, РЭнди.) Просто я не имею ничего сказать, а еще я не настолько умен, чтобы каждый день воссоздавать одно и то же, поэтому я просто ничего не говорю. Не думаю, что мнения обо мне что-то значат: ни на одном уровне, ни на разных. Серия о смерти, которую я сделал, была из двух частей: первая – о знаменитых смертях, а вторая – о людях, про которых никто никогда не слышал, но я подумал, что людям иногда следует про них думать: про девушку, которая спрыгнула с Эмпайр-Стейт-Билдинг, или про женщин, которые наелись отравленного тунца, и про тех, кто гибнет в автокатастрофах. Дело не в том, что мне их жалко; просто люди проходят мимо, не особо переживая из-за гибели какого-то безвестного человека; вот я и подумал, что хорошо бы, чтобы этих безвестных вспоминали те, кто в обычной ситуации о них даже не подумал бы. (О, привет, Пол.) Например, я не помешал бы Монро покончить самоубийством; я считаю, каждый человек должен делать то, что хочет, и если это сделало ее счастливее, то ей надо было это сделать. (Здесь что-то горит, по-моему. Разве вы не чувствуете запах?) В кремневых наконечниках стрел, которые я воткнул в Жаклин Кеннеди в серии о смерти, я просто хотел показать ее лицо и ход времени с момента, когда в Джона Кеннеди попала пуля, до момента, когда она его похоронила. Или что-то другое. У Соединенных Штатов есть привычка делать героев из чего угодно и кого угодно, и это просто здорово. Здесь можно делать все что угодно. Или ничего не делать. Но я всегда считаю, что человеку следует что-то делать. Бороться за это, бороться, бороться. (Здесь и правда что-то горит! Дэнни, встань, пожалуйста! Ты горишь! Серьезно, Дэнни, мы уже не шутим. Да встанешь ли ты, наконец? Дэнни, я тебе серьезно говорю, это не смешно. Нет, надо, обязательно надо. Я сразу понял, что чувствую запах гари!) Это был один мой ассистент; не все из них живописцы, они выполняют самую разную работу; Дэнни Уильямс раньше работал звуковиком в киносъемочной группе Роберта Дрю и Дона Алана Пеннбейкера, Пол Моррисси – кинорежиссер, а Джерард Маланга – поэт. Теперь мы начинаем заниматься шоу-бизнесом, у нас есть рок-н-ролльная группа The Velvet Underground, они репетируют на Фабрике. Я участвую в их действе, просто выхожу в одной из сцен. Но мы радушно встречаем всех, кто сюда заходит, вот только мы тут вообще-то пытаемся немножко работать!..

Я считаю, что молодежь сегодня замечательная; они намного старше и больше про все знают, чем в прежние времена. Когда подростков обвиняют в занятиях нехорошими вещами, то в большинстве случаев они даже не занимаются нехорошими вещами: просто другие люди подумали, что они плохие. Фильмы, которые я буду снимать, будут адресованы молодым; мне бы также хотелось изобразить молодых в моих фильмах. Я только что вырвал из газеты статью о похоронах одного из вожаков банды мотоциклистов, куда все они съехались на своих мотоциклах, и я подумал, что это было просто здорово и что я однажды сниму об этом фильм. Это было фантастично… они – современные изгои вне закона… я даже не знаю, чем они занимаются… чем они занимаются?

Я считаю, что американки очень красивы, все до одной, мне нравится их внешность, они великолепны. Калифорнийский стиль – это здорово, но когда возвращаешься в Нью-Йорк, очень радуешься, что вернулся, потому что здесь женщины выглядят более странно, но даже еще красивее, это Нью-Йоркский Стиль. Как-то я прочел о себе статью, где описывался мой машинный метод шелкографического копирования и написания картин: «Какое храброе и дерзкое решение, какие глубины человека обнажаются в этом решении!» Что это вообще значит? Мои картины никогда не получаются такими, какими я ожидал бы их увидеть, но я никогда не удивляюсь. Я считаю, что Америка замечательная, но я мог бы работать где угодно – везде, где бы мне было бы по карману жить. Когда я читаю журналы, то просто смотрю на картинки и слова, я их обычно не читаю. В словах нет никакого смысла, я просто ощупываю глазом их формы, а если смотреть на что-то достаточно долго, то, как я обнаружил, смысл пропадает… Фильм, над которым я сейчас работаю, – семидесятиминутная ария с пуэрториканским травести Марио Монтесом, он называется «Мистер Стомпанато». Думаю, вопросы, которые мне обычно задают в интервью, должны быть умнее и ярче, пусть журналисты попробуют узнать про меня побольше. Но я считаю, что писать надо только так, как пишутся газетные репортажи, потому что они описывают то, что происходит, и не приводят чьих бы то ни было мнений. Мне всегда нравится узнавать, что происходит на свете.

Вообще-то в моем творчестве нет ничего, что нужно понять. Я снимаю экспериментальные фильмы, и все думают, что такие фильмы – это когда ты проверяешь, сколько грязи можешь намазать на пленку, или когда при зуммировании камера берет крупным планом лицо вовсе не того актера, которого надо снять, или камера все время дрожит; но на самом деле снимать кино – это очень легко, можно просто снимать, и каждый кадр получается таким, как надо. Я больше не хотел заниматься живописью и подумал, что для меня способ покончить с живописью – это создать картину, которая парит, и тогда я изобрел парящие в воздухе серебряные прямоугольники: наполняешь их гелием и выпускаешь из своего окна… Серебряное я люблю… А теперь у нас есть группа, The Velvet Underground, которая будет работать при самой большой в мире дискотеке, где можно будет комбинировать живопись, музыку и скульптуру, – вот чем я сейчас занимаюсь.

Интервью – это как сидеть в тех автомобилях «форд» на Всемирной ярмарке: они тебя возили по экспозиции, а кто-то зачитывал вслух комментарии; у меня всегда такое ощущение, что мои слова исходят откуда-то из-за моего плеча, а не от меня. Пусть интервьюер просто говорит мне слова, которые он хотел бы от меня услышать, и я буду повторять их за ним. Думаю, это было бы просто здорово, потому что я так пуст, что мне просто не приходит в голову ничего, что можно было бы сказать.

Да, наверно, на самом деле я вовсе не… э-э-э… Переживать за все – это слишком трудно, и я, наверно… Ну, я переживаю… Я все-таки переживаю, но если бы я не переживал, мне было бы намного легче.

Я все еще переживаю за людей, но если бы я не переживал, мне было бы намного легче… переживать слишком трудно… я не хочу чересчур вникать в жизнь других людей… не хочу подходить слишком близко… мне не нравится прикасаться к вещам… вот почему моя работа так дистанцирована от меня самого…[121]