Послесловие к «Интервью Уорхола»

Уэйн Кёстенбаум

1

Энди Уорхол был артистом вокального жанра, совсем как Блоссом Дири[185]: он вытворял странные вещи со стандартами. Воспроизводил стандарты полушепотом. Считается, что задача певца – «выгодно продать» слушателям песню, совсем как торговец продает товар. Энди, подобно Блоссом, обеднял стандарты, держал аудиторию на голодном пайке, чтобы (исподтишка) давать ей намного больше, чем дают другие. Энди манкировал заданиями, которые пытался диктовать ему собеседник. В понимании Энди ток-шоу строились по образцу отношений между «я» и «ты», где под «ты» подразумевается Господь Бог. В ток-шоу оба, ведущий и гость, ненадолго становятся божествами. «Быть кем-то» можно только на время. А пространство ответов («да», «нет», «может быть») давало Уорхолу достаточный простор, чтобы его магическая амплитуда разворачивалась вширь.

2

Он выпевал немые ноты, беззвучные, анестезированные, аутические микротона, нотки-призраки – те самые, которые смутно витают позади публичной, внятной мелодии. Если ответы Уорхола на те или иные вопросы кажутся нелепыми, они заставляют нас усомниться в наших дискурсах нелепости (см. умную книгу Авиталь Ронелл «Глупость»). Своими «девочковыми» ответами Уорхол настойчиво дает понять: искусство вообще-то сродни самому пошлому маскараду, распоследним дешевкам из числа трансвеститов. Восхваляя порно, Уорхол дразнит искусство; объявляя: «Я бросаю живопись», Уорхол воспаряет до высот Сикстинской капеллы.

3

Полицейские от культуры хотят ограничить творческих людей каким-то одним медиа, какой-то одной позицией. Пишите картины, но не снимайте кино. Пишите эссе, но не играйте главных ролей в мыльных операх. Будьте наставниками молодого поколения, но не оскорбляйте общественную мораль. А Уорхол разбрасывался; интервью – лишь одно из множества занятий, которым он отдавался. Жадный до пространства, он навеки застолбил за собой слово «интервью», основав одноименный журнал. Его собственное поведение на грани фола (вне зависимости от того, были ли эти поступки замечены или остались безвестными) обнажало понятие «интер», в данном случае заключенное внутри «вью» – «видения». Уорхол полагает: акт видения всегда прерывается интерлюдиями, в него то и дело вклинивается что-то постороннее, внешнее. Интервью Уорхола, собранные в этой книге, – несомненно, виртуозная игра с такими «клиньями».

4

Словно декадентский Христос или святой Себастьян, Уорхол вставал в позу жертвы поношения. Враждебные, невежественные вопросы какого-нибудь журналиста – все равно что насильственные преступления против дискурса. Но Уорхол, словно подражая судебному процессу 1895 года над Уайльдом, с помощью своей иронии и манерности преображал зал суда в гостиную, где пьют чай, учил нас, как уклоняться от нападок, обезоруживая агрессора своим обаянием.

5

Энди хотел, чтобы его никто не беспокоил, но в то же самое время, как ни парадоксально, притворялся, будто жаждет межличностных контактов. В опасное пространство интервью он помещал не свое собственное, уязвимое, реальное тело, а некое тело-дубликат, манекен, куклу. «С виду – вылитый я, но это не я. Меня здесь нет. Я как бы отвечаю на ваши вопросы, но не обманывайтесь. Трансцендентально-безразличный к вашим раболепным, буквалистским представлениям обо мне, я уберегаю вас от своего разящего гнева – отказываюсь присутствовать на сцене, где мы учтиво беседуем. Мне нет цены: меня нигде не купишь. Я только притворяюсь, будто участвую в бартерной системе искусства».

6

Подобно Чаплину, Уорхол играл роль бродяги и дурачка, а еще – хапуги и сексуально озабоченного. Таковы четыре амплуа в комедиях-короткометражках, которыми становились интервью в его руках алхимика. Подобно Гертруде Стайн, Уорхол вживался в роль простачка; прямое высказывание – американская декларативность – соответствовало его темпераменту, поскольку в действительности ему не были свойственны ни уклончивость, ни олимпийское спокойствие: напротив, он был открыто-задирист. Его любимым состоянием была нагота: нудистский ресторан[186], нагая философия, нагое познание, нагое искусство, нагое «все что угодно». Вставьте слово «нагой» в пазы для эпитета, и существительное автоматически станет на порядок значительнее. Энди давал нагие интервью. Он обнажал диалог – срывал с него покровы, превращал в сцену между Лорелом и Харди или между Владимиром и Эстрагоном. Или в зловещую сцену разговора с зеркалом, в беседу двух перчаточных кукол, которыми управляет один и тот же кукловод. Любимая берлога Энди, где он вел диалоги, открывала взору другие комнаты, другие сцены, другие моменты мщения, головокружения, попыток восстановить равновесие. Когда мы читаем (или смотрим) интервью Уорхола, мы никогда не находимся всецело снаружи. Поскольку Уорхол находится в своем теле не на сто процентов, он еще и выталкивает своего интервьюера из его тела, выталкивает самую чуточку, на пару миллиметров, за рамки его стандартного воплощения. В интервью Энди стремится дестабилизировать обстановку. Он выбивает из душевного равновесия всех вокруг – особенно тех, кто возомнил, будто умеет отличать хорошее произведение от плохого, дельное занятие – от бесполезного, а эйфорию – от депрессии.

7

Эмоциональное состояние Уорхола – нечто между радостью и грустью, между порывистой пустопорожностью и летаргической содержательностью. Мы не можем в точности уловить его настроение, и, возможно, с наших языков сорвется сочувственный вопрос: «У Энди точно все в порядке?» Что же, интервью – признак его слабого здоровья? Либо доказательство его выносливости, приспособленности к окружающей среде, крепкого иммунитета? Интервью (как и все сетки-экраны, которыми он пользовался, будь то сетки для шелкографии или серебряные ширмы) – это едва ли откровения без посредников. Нет, интервью – это клетка, а Уорхол – Гудини, совершающий побег из темницы, в которой его пытается удержать беседа. Его интервью – номер из репертуара дрэг-квин, сценка в тюрьме враждебного диалога; таким образом, его интервью – светящийся в темноте указатель «Выход», и мы, адепты и наследники Уорхола, поступим благоразумно, если пойдем на этот указатель.