Достоевский и Пушкин

Достоевский и Пушкин

Конечно, в этой главе надо рассказать о том потрясении, которое испытал молодой Достоевский в 1837 году, узнав о смерти Пушкина. О его Речи о Пушкине и о том, как один ночью возложил он венок к памятнику поэта.[158]

Но вдруг неожиданно возник еще один сюжет (меньше всего сам от себя ожидал): «Достоевский против Пушкина»… Насколько я (пока) знаю – один-единственный раз Достоевский себе позволил такое…

1876 год. Дневник писателя, январь… Достоевский рассуждает о развратности воспитания… И вдруг цитирует из Пушкина:

Что устрицы, пришли? О радость!

Летит обжорливая младость

глотать…

«…Вот эта-то “обжорливая младость”, единственно дрянной стих у Пушкина, потому что высказан совсем без иронии, но почти с похвалой, вот эта-то “обжорливая младость” из чего-нибудь да делается же? Скверная младость и нежелательная, и я уверен, что слишком облегченное воспитание чрезвычайно способствует ее выделки; а у нас уж как этого добра много!» (22; 10).

Ну так вот: как я ни люблю Достоевского, а приходится говорить: «Боже мой, ушам, глазам своим не верю: какая плебейская критика, какие плебейские выпады, выкрики, эскапады… Как вдруг из него чернь какая-то брызнула. Жутко страшно, неловко…» Но раз уж я подвязался чувствовать, думать и говорить все до конца… Ну и договорю.

Тут же он – как гимназистик из главы «У наших», как Лебедев или Лебядкин какой-то… опростоволосился.

И я опять-таки чувствую и мучаюсь (из-за него несравненно больше, чем из-за себя), а как он сам мучился, как мучился – о, кто-нибудь заметил? Сам-то он не мог же не заметить этого – «слово не воробей», должен же был понять, что и на том свете ему это не простится, покаяться смиренно придется, встреться он с Пушкиным. Хотя ясно, что тот простил бы его весело, великодушно и грустно. Ну хорошо, ладно, наверное, тут срыв – и правда, с кем не бывает. Еще б немножко – и хватанул бы на Христа, нашел бы и у Него «единственный дрянной стих»…

Были у Достоевского фантастические, я бы сказал, «припадки безвкусицы» (отнюдь не гениальные – имея в виду того француза, который сказал: «Мне гением помешал стать слишком большой вкус»).

Вообще о цитировании

В науке – яснее ясного. Тут уж, позвольте, все должно быть точно. Бессознательности нет места.

Но в искусстве? В литературе, поэзии? В музыке, живописи, графике, скульптуре? Здесь особые законы «цитирования». Оно может быть даже бессознательным. Порой без цитирования нельзя, невозможно просто. Насколько сознательно или невольно – другой вопрос. Цитирование может быть серьезным, серьезнейшим. А может – даже пародийным.

Кто когда заметил: «Дым, туман, струна звенит в тумане…» (из Гоголя цитирует Порфирий у Достоевского в «Преступлении и наказании»). Да те же «клейкие весенние листочки» (из Пушкина). «Злая мышь в подполье» (это же из пушкинского «Скупого»).

А как Достоевский «обокрал» Тургенева? (См. замечательные наблюдения Р. Назирова).[159]

Пушкинские зерна, которые взросли... Как Достоевский читал Пушкина? Так же, как Гоголя, которого он знал наизусть, но только еще лучше, еще памятливее, с еще большей надеждой. С Пушкиным у него был какой-то явно-тайный роман: никого не «грабил» он в мировой культуре, как Пушкина, и знал, что каждое «краденое» зернышко взрастет небывало.

Разговор поэта с книготорговцем:

Внемлите истине полезной:

Наш век – торгаш;

В сей век железный

Без денег и свободы нет…

Ср.: «Деньги – чеканенная свобода» (кажется, из «Зимних заметок о летних впечатлениях»).[160]

Кажется, подтверждается мысль-гипотеза о том, что образ «подполья», образ «мыши из подполья» – вряд ли появился бы без Пушкина (переосмысленный, конечно).

Ср. Пушкин «Скупой» (Альберт):

…пускай отца заставят

Меня держать как сына, не как мышь,

Рожденную в подполье.

В «Записках из подполья» есть целый полуторастраничный МОНОЛОГ о МЫШИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ, точнее, монолог самой мыши. (На 33 строчках само слово «мышь» встречается 7 раз: «усиленно сознающая мышь», «несчастная мышь», «там, в своем мерзком и вонючем подполье наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость».)