Достоевский-проповедник

Достоевский-проповедник

Есть серьезное различие между Толстым и Достоевским в их стремлении к проповеди. Оба (вслед за Пушкиным, но у того были вожжи покрепче) хотели проповедовать. Но: Толстой – больше письменно, а Достоевский рвался – устно. «На площади», пусть даже в «кружке» (но ведь и «кружок» был для него «площадью»)… Иногда на таких встречах, что описала Тимофеева, Достоевский, бывало, нарушал все «правила». Как на раундах, так и в писаниях своих. Надо же: вдруг у сестер Корвин-Круковских рассказал об изнасилованной девочке при… девицах… Все: ах-ах, ох-ох…[148]

Не помню сейчас, кто – сказал: и он говорил перед нами, «как умирающий Сократ»…[149]

Толстой (в «Исповеди», да и потом неоднократно, даже с нарастающей силой) отрекался от себя как художника. Проклинал Шекспира, театр и т. д. И природа этих проклятий была, кажется, вовсе не та, что, скажем, у Микеланджело, который хотел бы сжечь едва ли ни все свои картины и расколоть свои скульптуры: Микеланджело проклинал не искусство свое, а его несовершенство, разумеется, по его, Микеланджеловым, меркам.

Мог ли проклясть свои произведения Достоевский? Мог ли сжечь их? Мог ли проклясть Шекспира? Да, он неоднократно сетовал на несовершенство своих романов (смею сказать, большей частью напрасно: иногда сам – страшно вымолвить – не понимая новое их совершенство, новую их художественность).

Но проклясть? Нет, не мог! Ни за что!

И вот перед нами невероятный парадокс: по своему призванию Достоевский чувствовал себя художником больше, чем Толстой.

Толстой шел от художественности к проповедничеству. Достоевский – к небывалому преувеличению роли искусства, роли художественности, прямо-таки к их преувеличению религиозному.

«Исповедь» Толстого Достоевский, кажется, не читал (проверить). Но что-то слышал о ней. От Страхова? И высказался: «Не то».[150]

Еще и потому жалко, что так рано помер Достоевский, что он, конечно, сцепился бы с Толстым по этому «предмету». И конечно, переступил бы, как всегда, границы, «черту»…

Однако, зная его, Достоевского, исходные и никогда не менявшиеся, а лишь развивавшиеся и укреплявшиеся художественные позиции, можно представить, как бы это было (собрать концентрированно все на этот счет и сопоставить с толстовской «ересью»).

При всех метаниях Достоевского в оценке различных идей, людей, никаких метаний в отношении художественности, художников, искусства не было и намека.

Толстой, которого до сих пор в чисто художественном отношении многие ставят выше Достоевского, Толстой как художникотрекается от самого себя (десятый раз повторюсь: «выше», «ниже» – в отношении художников глупо, не к делу… Разные художники, разное искусство).

Достоевский – художник – никогда ни за что не отрекся бы от себя.

Отречение Толстого, как и Гоголя, не есть ли выражение кризиса его (их) искусства.

Достоевский – апостол, который не захотел стать апостолом (но пытался), а захотел быть и остаться – художником.

Толстой – наоборот. Не захотел оставаться художником. Хотел проповедовать, стать апостолом. И – измучился этим.

Слово благодарности авторам тридцатитомника. Конкретно: и за примечания, и за справки.

Но сказать и о недостатках.

Пока один пример. «Указатель имен». Очень помогает, сокращает время работы. Но: нет дифференциации, а именно: все имена подряд по алфавиту. А надо бы:

1. Имена, которые есть у Достоевского (его современники, предшественники).

2. Другое дело – имена исследователей, оценки потомков.

3. Параллели Достоевского с художниками, которых он не знал…

При этом одно другого не исключает.

Дать сводную картину – на основе их работы: ссылки на Шекспира, Гомера, Бальзака, Гюго, Пушкина, Гоголя, Островского, Толстого… Столько-то ссылок, прямых и скрытых (причем опять дифференцированно). Только на Пушкина не меньше 255 ссылок.

«Сон смешного человека». Вернуться! Еще и еще раз!

«Другая планета» – образ совести.

Гениальный, предельный, запредельный образ совести, но и другой заголовок – предельный, запредельный образ совести – образ земной девочки.

Чтоб понять: запредельный – вверх («Другая планета»), запредельный – «вниз», вземь…

«Другая планета» и девочка (вот так и дать, вот такое заглавие, вот образ совести).

Другая планета – предельно обобщенный образ совести, предельная формула совести.

«Бегство от самого себя»…

Самообман – бегство от совести.

Оказывается, даже в такой точной науке, как психология, при анализе самосознания, т. е. при анализе самообмана, т. е. при анализе самосознания как одоления самообмана – нельзя обойтись без такой «расплывчатой» категории, как совесть.

О совести можно сказать то же, что Августин Блаженный говорит о времени: все знают, что это такое, и никто не может определить.

Голос рода (сначала семьи, родных, близких).

Голос Бога в душе человека?

И то и другое? Просто («просто»!): человек так устроен, изначально, что зло, преступление в чистом виде для него непереносимо, а переименованное – даже вдохновляет.

Самообман как проблема переименования (Фейербах), переименование черного в белое, зла в добро, греха в добродетель, преступления в подвиг.

Открытие, создание Достоевским образа-понятия «другой планеты», наверное, не менее важно (конечно, более), чем научные открытия Паскаля, Ньютона, Коперника, Эйнштейна.

Ср.: «другая планета» (образ-понятие, постоянный у Достоевского, постоянно мучивший его) и – (из статьи о Дон-Кихоте) – «ТАМ»…

Другая планета, «там», «оттуда» – это одновременно и еретическая, и религиозная точка зрения. (Ср.: не миновать человеку, о чем бы он ни думал, что бы ни изучал, определить свое отношение к: 1) жизни, 2) смерти, 3) Тайне.)

Универсализировать бахтинский образ-понятие – «слово с оглядкой». Человек, человечество все равно, несмотря ни на что, – «оглядывается», оглядывается на другую планету, на небо, на Бога… Все равно ведет диалог. «Большой диалог» в «Большом времени».[151] Монолога, чистого монолога – нет и не может быть.

Может быть, главный самообман человечества был до сих пор именно той природы, какая оправдывала и раскрывала самообман Подростка: «Поправлюсь! Я это чем-нибудь наверстаю… Каким-нибудь добрым поступком… Мне еще 50 лет впереди!»…

Так и человечество, только: «Мне еще миллиард лет впереди!»

Почему тот или иной человек начал заниматься Достоевским?

На Достоевском можно сделать отличную карьеру. Для таких «исследователей» не Достоевский любим, а их собственное самолюбие.

Кошмар, когда исследователями Достоевского становятся персонажи Достоевского, причем худшие из худших. Лебезятниковы, ганички, а сейчас – уже и лужины.

Трагическая чистота Гроссманов, Долининых… и неистребимая грязнотца всех этих Лужиных. Как приятно и омерзительно неприятно иметь их своими оппонентами… Почему-то омерзительно даже писать об этом. Высоту мысли они никогда не поднимают: наоборот, возбуждают в тебе что-то нехорошее, пусть точное, но все равно что-то нехорошее…

Господи, какое счастье иметь дело с людьми порядочными…