Сновидения как художественные произведения

Сновидения как художественные произведения

Определения сновидений и искусства совпадают. Особенно в отношении искусства Достоевского.

Вот говорит черт («Братья Карамазовы)»: «В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления (! – Ю.К.) бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу (сновидец как художник. – Ю.К.), будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев».[177]

Художественно – именно это состояние ирреальной реальности или реальной ирреальности (ср. подзаголовки – «Фантастический рассказ».[178] А еще «Фантастический реализм Достоевского»; вспомнить, чья формула, кажется – Гроссмана). Но тут небольшая, но крайне важная поправка: подробно провести, исчерпывающе различение у Достоевского между «поэтом» и «художником» (собрать все до единого определения Достоевского на этот счет, начиная с ключевого, вначале с черновиков к «Подростку» и из письма Майкову, и кончая признанием Страхову – «поэт во мне всегда превышал художника». Рассказ – признание в любви Анне Григорьевне – роман о художнике.[179] Плюс муки Мышкина о «форме»…).

Выходит, по Достоевскому (да и по жизни), что каждый человек – «поэт», то есть в душе – художник, особенно в своих снах. Все ясновидцы – художники, осуществившиеся на какое-то мгновение. Наяву – другое.

«Поэт» – человек, способный сильно переживать (почти все герои Платонова – поэты). «Поэт» – берет. «Художник» – это способность адекватно отдать. У неразвитого, но очень ушибленного человека происходит смешение одного с другим. Записав пережитое, он искренне думает, что он художник. Тогда как он остался стихийным поэтом. «Поэт» – заражается, художник – заражает. Неразвитый поэт, неразвитый художник может заразить лишь подобных себе, но даже порой тронуть и гения.

Почему, однако, простых смертных трогает гений? Да потому, что есть и в нас, в каждом из нас, какая-то струна, которая откликается, звучит. Иначе, другим словом, чем совесть, я не могу определить эту струну.

Религия (religare) – совесть. Связь каждого со всеми и всех с каждым.

Искусство… Де ведь то же самое, особенно русское и особенно русская литература. Тоже – religare.

Опять-таки и сюда должны пойти те удивительные совпадения в эпитетах, определениях Достоевским (до полного тождества, и количественные и качественные) Христа, с одной стороны, Гомера, Шекспира, Сервантеса – с другой.[180]

Сновидения. Искусство. Религия… А ведь есть общий «знаменатель», ведь все вместе – это Апокалипсис, откровение. Ведь и сам первый Апокалипсис, первое, самое первое Откровение – в сущности, сон. Но и – искусство. Он же записан человеком. Человек записывает свой сон, в котором ему явился Бог. В Апокалипсисе – пересечение всех трех линий. Точка их пересечения.

А что такое «Сон смешного человека»? Ведь тоже такая точка пересечения. И сны Раскольникова? Да и сама Речь о Пушкине Достоевского, если угодно…

Посмотреть под этим углом – сновидцы, сновидения у других (Гончаров, Пушкин, Л. Толстой, Шекспир… что-то не помню снов в «Дон-Кихоте» и у Данте, хотя вся «Божественная комедия» – тоже своего рода откровение, тоже своего рода Апокалипсис).

И в понимании сновидений Достоевский является (должен быть) не поставщиком материала для иллюстраций, а настоящим первоисточником для всех Фрейдов, Фроммов…

Сновидения. Совесть, спящая наяву, просыпается во сне. Но ведь то же самое – и с «поэтом». Поэт – художник, забытый, заснувший, убитый наяву, вдруг просыпается во сне. А еще – при встрече со смертью, с любовью, с болью, с бедой…

В каждом – художник, то есть совесть, и крик совести. Сон, пусть на мгновение, восстанавливает цельного, совокупного человека, разорванного на части там, наверху, наяву. Точнее: не «наверху», а именно – «внизу». «Наверху» – ведь это подъем, возвышение…

Сам процесс творчества Достоевского (и не только его) – это как бы работа над сновидением, над явившимся, явленным. Это страшно мучительное воспоминание о сновидении. Об Апокалипсисе, об Откровении. И вся работа – труд воспоминания. Наверное, здесь – та же обратная перспектива времени, как (если я прав) и в сновидениях: сначала в абсолютно неуловимое мгновение сновидец видит-предчувствует главное, видит-предчувствует финал, ответ, а потом тоже в неисчислимо малое мгновение «подгоняет» под этот ответ доказательства, сюжет и пр.

Музыка. И само сотворение ее, и влияние ее на слушателей, «заражение» ею… все вышесказанное – применить сюда, учтя, что музыка, может быть, еще больше сходна со сновидением. Здесь, как ни в каком другом виде искусства, перескакиваешь через законы рассудка, через законы бытия, через «пространство и время». Здесь, как ни в чем, «время исчезло», «времени не будет» (Апокалипсис, кувшин Магомета…).

Не противоречит ли все это пушкинскому определению вдохновения и, особенно, «плану»?.. Определение это относится к труду воспоминания… «План», да еще какой план! – есть в сновидениях. Только его невероятно трудно вспомнить.

Достоевский – Майкову: «Я не остановился бы тут ни перед какой фантазией». Ведь и в самом деле это – как сновидение. Это – как план воспоминания о сновидении.

Сновидения (художественные, сочиненные и – реальные: различать). Время большое и малое (t и Т) в религии, в искусстве, в сновидениях. Внутри реального времени – вечность. Невероятное, небывалое сжатие времени почти во всех произведениях Достоевского (дать полный, исчерпывающий расчет; сравнить с другими).

Хронотопы в религии, в искусстве, в сновидениях. Ничто так не скрывает, не таит и не открывает тайну времени (то есть: соотношение времени маленького и большого, времени и вечности, времени внешнего и внутреннего), как музыка и сновидения.

Красота мир спасет. Это настолько общепринятая мысль, что, как всегда и бывает при общепринятости, она оказалась банальной фразой.

Тем не менее, наверное, все-таки, надеюсь, нет ни одного человека, которого она не задела бы когда-то, когда-нибудь за живое.

Фраза – обсмеянная. Ну где, когда, кого она спасала?! А все-таки в чем ее – все равно неистребимая притягательность?

Почему вдруг расплавляется броневая скорлупа наша и хочется, очень хочется поверить во что-то миллион раз оплеванное и загаженное, «возвышенное и прекрасное»? Почему? Потому. Потому что хочется. И это – неистребимо.

И все-таки никуда не денешься от этой замызганности, «как-то неудобно», почти неприлично – ее цитировать: дурачком прослывешь…

Но почему же – хочется? Я сто раз пытался «перевести» ее: красота совести, красота ума, красота порядочности… Можно все добродетельные существительные употребить здесь, и все равно остается что-то не то…

Недавно, только что – «пробило»: да вот Достоевский. Вот 30 томов. Вот все, что он умел создать, пережить. И вот же – создал. Один. Предельно. Вот это и есть красота. Спас ведь не только себя, может, и не мир весь, но скольких…

Не путать (это почти всегда невольно путается): мерзость героев и красота их понимания, то есть – преодоление. Это и есть та красота, которая спасает мир. Нельзя, нельзя спасти мир – сразу, «вдруг» и в целом, можно только – «по кусочкам». Первый «кусочек» – ты, я, сам.

Достоевский сделал свое дело. Сделайте хоть капельку и вы – сделайте свое (я не говорю уже о том, чтобы – больше Достоевского). А потом, может быть, получите право нападать на него. Хотя, чего б вы ни достигли, на самом деле вы не имеете никакого, ни малейшего права критиковать кого бы то ни было, не разобравшись с самим собой. А на это, на «разборку» с самим собой, как выяснилось, – одной жизни, как правило, не хватает.