О формировании личности Достоевского

О формировании личности Достоевского

Д. – брату, 9 августа 1838 года: «Одно только состояние и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слияния неба с землею; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш – чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию. Мне кажется, мир принял значенье отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира».

А ему нет еще и 17 лет. Откуда такое?

В том же письме: «Гамлет! Гамлет! <…> Паскаль <…> Весь Гофман русский и немецкий <…> Почти весь Бальзак (Бальзак велик! Его характеры – произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека)».

Откуда это понимание? Уже прочитан «Фауст» Гёте и его стихотворения. Гомер, Шекспир, Шиллер, Байрон, Корнель, Расин, Гюго… Вот откуда.

Но самое главное – «Мир принял значенье отрицательное, и из высокой изящной духовности вышла сатира». Это же зернышко, из которого потом вырастет мир, – «диаволов водевиль», «скучище неприличнейшая» (сделать подборку полную).

И сколько еще таких зерен до 50-го года («Человек есть тайна. Ее надо разгадать», о Гомере, Бальзаке, Пушкине, Шекспире как о Христе…).

Суд людской, правовой и – высший.

Образ суда первого у Д. Сначала («Преступление и наказание») как бы далеко, глухо. Но все равно вызывающе, если вдуматься и понять (даже в «Идиоте»). А в конце: близким, нарастающим крупным планом, почти рапидом: суд над Митенькой. А еще: сам испытал суд, сам исследовал приговоры.

А еще в «Дневнике писателя» о суде.

А еще – рецензия на «Анну Каренину»: «…нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, Который говорит: “Мне отмщение и Аз воздам”. Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека…» (25; 201).

Искусство Достоевского означает возвращение Нового Завета, и прежде всего, больше всего возвращение Апокалипсиса – возвращение их не в жизнь (в жизни-то они все время реально были и есть), а в наше понимание жизни, которой мы живем сегодня.

Возможно и такое деление романов Достоевского: «столичные» и «провинциальные» – просто по месту действия – романы (вообще произведения) Достоевского. «Бесы» в каком-то захолустном городишке (прототип – Тверь.) «Братья Карамазовы» – в Скотопригоньевске (прототип – Старая Русса).

Но ведь и Христос проповедовал в провинции!

Новый Завет родился в провинции!

Как никогда остро, понимаю сейчас невероятное счастье Достоевского с Анной Григорьевной, в данном случае счастье ее профессии – «стенографки». Это – как ничто лучше – отвечало природе творчества Достоевского.

Диктовка! Диктовал.

Самое главное для меня: Образ Достоевского.

Лейтмотив: знаем персонажей, знаем героев, не знаем автора, Демиурга (а если интересуемся, то «спальней и кухней»).

Вот задачка: «Дано: произведения (музыка, живопись, литература…). Спрашивается: кто автор как личность?» В чистом виде мы решаем такую задачку (сама история поставила этот чистый эксперимент) в случаях с Гомером, Шекспиром, автором «Слова о полку Игореве» (можно продлить список). Страшно интересно и азартно. Кто-то из художников сказал (кажется, поэт): Хотите указать, кто я, – читайте мои стихи.

Раскольниковых, братьев Карамазовых – нет. Есть только Достоевский (а они – только в его голове, только в его душе).

Как в музыке Баха и Моцарта, как в книгах Пушкина и Достоевского, в скульптурах, картинах Рафаэля, Микеланджело, Леонардо мне интереснее всего и дороже они сами, творцы, – так для меня самое главное в Новом Завете – Сам Христос, Его свет, Его тайна. Тайна – в Творце, а творение – «лишь» знаки этой тайны, язык тайны.

Вывести «образ Христа» из текста Нового Завета – вот «задачка»! «Задачка», которую человечество пытается решить уже две тысячи лет (иногда, впрочем, запутавшись и озверев, пытается отбросить самое задачку, но все равно – неведомой силой – к ней возвращается).

Прямого, от Себя написанного, Слова Христа – нет. Есть Его Слово – «ретранслированное», слышанное и записанное апостолами.

Счастье, что от «Гомеров» остались только их произведения (труднее, но и точнее задача). Но это же – и несчастье. Представим: знаем только произведения Гёте, Пушкина, Достоевского, Толстого и ничегошеньки о них самих?

Надо соединить то и другое. Сначала абсолютно отвлечься (насколько это возможно) от всякого знания о жизни художника. Только – читать, читать, читать его самого. А уж потом – сопоставлять с жизнью.

Отсюда понятен, объясним и оправдан отрицательный подход М.М. Бахтина к «биографии» художников. Это естественная реакция на грубое, механическое, снижающее увязывание одного с другим. Однако сейчас (особенно в отношении Пушкина) собрана такая масса биографического материала, которая позволяет установить эту связь органически. Хотелось бы, чтобы книга моя и стала попыткой установить такую связь, но в таком порядке:

1. Художественные произведения.

2. Черновики.

3. Жизнь художника.

Нельзя тут ни один пункт переставлять. Именно такой порядок. Он – самый доказательный.

Это отчеканить и вести лейтмотивом. Наиболее последовательно эта методология проведена в «Самообмане Раскольникова» и в главке «О мужестве быть смешным». Но за исключением анализа «Преступления и наказания», где она, эта методология, проведена предельно наглядно, по пунктам, – в отношении других произведений она как бы «растворена». Она есть, но ее не видно. Я исходил из нее совершенно сознательно и столь же сознательно ее «растворил».

Итак: единственная самоцель – сам художник как личность. Все-все остальное – лишь средство для достижения этой цели.

И когда я говорю: мне интересны не герои, не персонажи, а только сам Творец, – то отсюда вовсе не следует, что они мне не интересны в смысле познавательном. Да наоборот! Совсем наоборот! У меня же нет другого – главного – пути для решения самой главной задачи.

Пример предельный, самый предельный – с Новым Заветом, – и есть «прамодель» отношения к любому тексту (о чем «формализм», насовершавший тьму локальных и общих – ценнейших – открытий и изобретений, – в конце концов начисто забыл). Абстрагировавшись – на время – от жизни, чтобы потом ее глубже понять, он настолько увлекся средствами, что позабыл о цели.

Когда Достоевский пишет («Подросток»): «Что такое Божье творение, что такое Бог? Это, как бы, представь – пушкинское стихотворение…»[201]

Не Бог через Пушкина, а Пушкин – через Бога?! Но это же и есть проявление высшей связи между Небом и Землей, Творцом небесным и земным, это же и есть божий огонь в человеке. То же самое надо сказать и тогда, когда я, сопоставив все до единого определения (эпитеты и пр.) Христа, с одной стороны, а с другой – Гомера, Сервантеса, Шекспира, Пушкина, определения, данные им, Достоевским, пришел к выводу об абсолютном тождестве этих определений. В этом и проявилась опять та же связь: Божий огонь в земных сердцах.

«Пушкин умер в расцвете своих сил и унес с собою в гроб великую тайну. И вот мы без него эту тайну разгадываем…» (Речь о Пушкине).

Христос умер в самом расцвете Своих сил, и вот мы без Него эту тайну разгадываем.

Христа познаем не из Его речи, а из речи других людей, не из Его слов, а из слов о нем.

Достоевского, Пушкина, Гёте узнаем (когда это началось? Есть закономерность, хронологическая даже) – и по их текстам, и по текстам о них, и по их прямому слову, и по слову ретранслированному.

Кстати, о Достоевском (Шекспире, Гёте, Пушкине…) написано в десятки тысяч раз больше, чем они написали сами. И большинство авторов, нимало не смущаясь, пишут так, как будто Достоевский действительно исчез и исчезло все, что до них о нем писалось.

Мое допущение должно не гордыню распалять, взвинчивать, а наоборот – страшную ответственность сознавать.

Шекспир? Ничего не известно? Ничего-ничего? Да ведь вот он весь! 36 пьес и, я не помню сейчас сколько, сонетов (кажется, около 70). Вот его знаки, позывные. Вот его – SOS (в сущности, все произведения великих художников – это их SOS, их крик о помощи, о спасении – их и нас).

Шекспир – особо. А.А. Ахматова о нем (см. у Рассадина в книге о Мандельштаме).

И если бы даже была написана, расписана вся жизнь великого художника, вся-вся, все до единого события его жизни, день за днем и даже час за часом, то описание это никогда бы не дало больше, чем его произведения.

А если б я – Ю.К. – помоложе был бы лет на пять и без трех инфарктов, то стал бы помощником президента по культуре (и обязательно второй помощник, помоложе и поэрудистее), чтобы:

а) чуть-чуть кому-то помочь, в очень конкретных делах, очень конкретным людям;

б) поставить памятник Достоевскому напротив Пушкина.

Еще о «странных сближениях»

Сделать две подборки, два списка:

1. Как у Достоевского в романах (в конце концов выясняется) одновременно в разных местах происходят знаменательные события («странные сближения», по Пушкину), так и в жизни Достоевского:

С.Г. Нечаев – Нечаева, девичья фамилия матери.

И.Г. Сниткин – в 1869 году, в октябре, приехал к Достоевским (а потом приехал в час смерти), Достоевский и Прыжов…[202]

20 февраля 1880 года Достоевский – Суворину о магазине Дациаро,[203] а в этот час, может быть, в эту минуту – покушение на Лорис-Меликова.

2. Сколько раз Достоевский описывает, вспоминает свою казнь и сколько раз происходили казни при нем («при нем» – и когда без него, и когда – сам присутствовал).

Семеновский плац («и многие страницы семеновским припахивают плацем…»). Сколько раз проезжал мимо (не мог не думать, не вспоминать, если б даже и хотел, случай у Полонского).[204]

О самообмане. Когда была осознана сама проблема как важная, как, может быть, решающая? По-видимому, это связано прежде всего (говорю абстрактно) с получением человеком, обществом, человечеством не тех результатов, на которые было рассчитано, а даже прямо противоположных.

«Раньше» большей частью ведь как было? Было повторение по кругу. Никаких собственно социально-духовных «вдругов», неожиданностей, сюрпризов. И вдруг примерно две тысячи лет назад началась и все больше, больнее обнаружилась катастрофичность. Особенно век ХХ, весь состоящий из постоянно нарастающих катастрофических «вдругов». «Век войн и революций». Не то что года, не то что месяца, дня не бывает без катастрофических «вдругов».

Второе, с чем связан самообман (а может быть, это даже и первое, определяющее; во всяком случае, первая названная проблема может быть частью второй, а вторая – частью первой), – это вопрос жизни и смерти сначала человека, а теперь и человечества.

Неожиданностью был крах Римской империи. Неожиданностью – взрыв христианства. Причем раннее христианство все насквозь пронизано скорым, скорейшим, вот-вот долженствующим произойти Вторым пришествием… Не происходит. Все оттягивается и оттягивается… И стали искать в себе. Думаю (но это гипотеза), что в самих текстах Библии проблема самообмана, так сказать, растворена, а если начинает «кристаллизоваться», то лишь в Новом Завете.

Соединение этих двух сторон: катастрофическая неожиданность и жизнь – смерть. В конце-то концов все катастрофические неожиданности сводятся к смерти. И только взглянув ей в глаза, человек начинает обретать самосознание.

Провести параллель, давно открытую и очень плодотворную: «онтогенез есть филогенез», то есть развитие зародыша, скажем, человека проходит все стадии, предшествующие появлению данного вида. Я в данном случае имею в виду параллель сопоставления индивидуального духовного развития человека и общечеловеческого духовного развития. Когда у ребенка вспыхивает, и всегда с острой, непереносимой болью, первая искра самосознания? При встрече со смертью. Здесь любимая притча Толстого о Будде (встреча с больным, стариком, мертвецом). Гениально просто обозначает узловые точки взрыва самосознания. Стало быть, здесь-то он и натыкается на самообман.

Взять все сборники афоризмов за две-три тысячи лет, от Сенек римских и китайско-индуистских, и проследить, когда появляется само понятие (слово) «самообман».

То же самое – во всей мировой литературе классической. То же самое по другим религиям. В христианской, в собственно богословской литературе, точнее – в постхристианской, – эта проблема, как мне кажется, должна выявиться несравненно острее, чем в «первоисточнике».

Вообще: все проблемы теории, касающиеся человека (да я бы сказал, и жизни вообще), – не могут быть не только решены хотя бы приблизительно, но даже и поставлены правильно, если они не будут сориентированы на вопрос жизни – смерти. Это в равной мере (но, разумеется, по-своему в каждом случае) относится и к философии, и к социологии, и к истории, и к литературе, и к музыке, к искусству вообще, и к психологии. Особенно эта последняя, без такой сориентированности, обречена оставаться рефлекторно-механической.

Самосознание, самообман в самом чистом виде – дневники, исповеди. Одно дело – свое самосознание, свой самообман, своя исповедь, свое покаяние. Другое – изображение чьего-то, чужого самосознания, самообмана, исповеди, покаяния.

Связь одного с другим. Здесь есть, конечно, какие-то свои закономерности.