Как Семеркин стал литсекретарем и рецензия первая

Как Семеркин стал литсекретарем и рецензия первая

Скрипя валенками по голубому снегу, Иван Иваныч торопился поскорей добежать до почтового ящика. Сквозь завесу синих сумерек расползается по ткани небес над городскими домами надежда. Упование. О, это синее сияние… С этими словами в горле, он бросил в щель письмо. Крышка над щелью лязгнула и, примерзнув, закрылась. На конверте значилось: “Москва, Донской монастырь, Николаю Васильевичу Гоголю — в собственные руки”.

Свернув на Чайковскую, Иван Иваныч шмыгнул в подъезд большого доходного дома и вскоре уже, вскипятив на коммунальной кухне чайник, поставил его на круглый, покрытый пожелтевшей от времени кружевной скатертью стол. Достав из буфета мерзавчик столичной, он смешал половину его с кипятком, бросил туда ломтик лимона и, полагая, что сочинил вполне диккенсовский грог, наслаждался. При этом он думал, что сегодня он непременно должен дать ответ Варваре Порфирьевне Баламутовой, которая хоть и была когда-то комиссаршей, стала впоследствии совсем неплохой детской писательницей. Иван Иваныч иногда пописывал рецензии, и даже порой ему удавалось их напечатать в газете “Стахановец”. Однажды он поместил там отзыв на книгу “Юные партизаны”, вышедшую из-под бойкого пера Баламутовой. После чего Варвара Порфирьевна позвонила ему и попросила прийти для разговора.

Писательница оказалась не такой древней, как он думал, зная о ее подвигах в Гражданскую войну. С детства он испытывал нежность к совсем старым людям, напоминающим засыхающие, осыпающиеся цветы, которые вот-вот выкинут из вазы. Нажимая дверной звонок, он уже приготовился испытать это привычное светло-жалостное чувство, но не пришлось.

Баламутова оказалась осанистой, высокой и похожей на генеральшу решительной дамой. С места в карьер она предложила ему стать ее литературным секретарем.

— Жалованье тебе через союз платить будут. А я еще добавлю — работа-то непростая, творческая, — уговаривала она его. — Столько писем я от народа получаю каждый день, да и в бумагах разобраться нужно. Занят будешь дня два в неделю. Да и стаж идет. А то что ж ты на киностудии замариновался. Что там — тоска одна.

И это было правдой. Придя с войны, Иван Иваныч устроился редактором в одно издательство, где по должности писал внутренние рецензии, но вскоре его оттуда попросили. Тогда он с помощью знакомых поступил на службу в качестве опять-таки редактора на студию научно-популярных фильмов. Но атмосфера там была суровая, все время приходилось бдительно следить — как бы что несообразное линии партии не проползло на экран. А творческого в этой работе ничего не было. На первой работе он пристрастился к ежедневному писанию рецензий и уже не мог остановиться. А при Варваре Порфирьевне времени будет свободного много для рецензий — вот что главное. Вроде и служба, а как бы и свобода. И Иван Иваныч решил согласиться на это предложение.

Варвара Порфирьевна приняла его в просторном кабинете. На столике стояла чекушка. На стене висела шашка первого, давно погибшего мужа Варвары Порфирьевны. Хозяйка предложила гостю папиросы “Казбек”.

— Ну что удумал, Иван?

— Я готов принять ваше предложение, Варвара Порфирьевна.

— Ну вот и умница. Надо это обмыть.

Варвара Порфирьевна была статная дородная дама из дворян. Но всю жизнь внутренне дурачилась, представляя из себя матерую грубую матрону, какой, конечно, быть не могла, и как бы играла на своем внутреннем театре что-то вроде Вассы Железновой. Получалось совсем другое, но это постоянное устремление к Вассе, вживание в эту роль, придавало ее жизни устойчивость. Это был как бы балетный станок, у которого она неутомимо работала. Она очень обрадовалась согласию Ивана Иваныча быть ее литературным секретарем потому, что ей было скучно, а Иван Иваныч внушал жалость и симпатию своей сдержанностью и худобой и тем, что руки у него постоянно дрожали.

Незаметною тенью пытался проскользнуть мимо них супруг Варвары Порфирьевны, но она окликнула его:

— Что ж ты, Митюня, и не здороваешься?

— Да я думал, вы меня и не заметите, — отвечал застенчивый и робкий Митюня.

Они выпили по рюмке, и Варвара Порфирьевна, откашлявшись, низким, нарочито грубоватым голосом спросила:

— А чего это, Иван, у тебя руки дрожат? Это всегда так?

— Всегда, Варвара Порфирьевна. Это у меня с войны. После контузии.

Он замолчал. Ему было больно вспоминать об этом. Его друзья и знакомые знали только, что на войне, где он очутился, едва закончив филфак, что-то такое страшное увидел, вот руки задрожали и не останавливаются.

Однажды на Пулковских высотах ночью, будучи поставлен на пост, он заснул. А проснулся под дулом пистолета. Лейтенант сказал ему:

— Вот, сволочь, я должен бы тебя расстрелять за это. Но даю шанс. Завтра утром ты первый встанешь и поведешь взвод в атаку.

Утром он первым встал и с криком “За Родину! Ура!” — побежал. Он бежал как во сне под горизонтальным ливнем немецких пуль и не сразу понял, что никто не рванулся за ним вслед. Он все равно бежал, пока пуля, пробив шапку, не оторвала ему мочку уха. В госпитале он узнал, что солдаты все-таки бросились в атаку, взяли высотку, а потом вынесли Ивана с поля боя. К награде его не представили, естественно, ведь он просто искупил свою вину кровью. Правда, он немного пролил на грязный снег этой таинственной жидкости, но удар синей волной унес его мозг куда-то. С тех пор и дрожали руки.

Выпили по второй и Варвара Порфирьевна сказала:

— Так что, товарищ Семеркин, понравилась мне твоя рецензия на “Юных партизан”. Толково ты написал. Но, знаешь, печатать ведь тебя не будут. Как-то странно ты пишешь, будто и не в нашем пятьдесят третьем году живешь, а в каком-то ином времени, и не скажешь, что в прошлом. В общем, заковыристый ты какой-то. Ну, ничего, глядишь, исправишься.

— Положим, в “Стахановце”, пока мой друг Осьмеркин главным, там всегда напечатают.

— Ну что твой “Стахановец”, кто его читает? Да и зачем его читать?

— Вы вот прочитали?

— Ну это я подписалась, мне присылают из агентства все, что обо мне пишут. Вот и наткнулась на твою рецензию. А так — кто ж в здравом уме и памяти станет эту газетенку читать? Я тебе предлагаю, вот напиши рецензию на книгу моего друга адмирала Крылатова “До полюса и обратно”. — И с этими словами она протянула ему томик. На обложке его белела льдина, а за нею притаился грозного вида медведь. — Попробуешь, я бы в “Литературку” послала, а уж меня, старуху, уважат, напечатают.

Варвара Порфирьевна попала в точку. Тайной, маниакальной, глубочайшей страстью Ивана Иваныча стало с некоторых пор сочинение рецензий или того, что он называл рецензиями. Он писал их на все, что читал, — на классиков и современников, на книги поэтические и прозаические, на телефонную книгу, на определитель растений, на книгу “О вкусной и здоровой пище”. И рецензии на рецензии. Мало того, он писал их и на погоду! И, конечно, он взялся и за Крылатова.

Рецензия первая.

“Книга Петра Михайловича Крылатова, известного полярника и адмирала, поражает воображение читателя.

Льды, каждую минуту угрожающие раздавить корабль, торосы, переход от одной арктической станции к другой, чреватые ежеминутной угрозой падения в разверзающуюся полынью, — все это напоминает читателю об угрожающей бездне мироздания и о героических попытках человека противостоять ей.

Огорчают жестокие сцены, встречающиеся порой в книге: убийства беззащитных тюленей и белых медведей, хотя надо отдать должное выразительному слогу адмирала.

Хочется заметить, что на месте адмирала многие предпочли бы отправиться на Северный полюс на борту старинного парусника, а не современного ледокола. Почему?

Да потому, что человек жаждет простора, он болеет без него. На берегу моря или океана нам лучше всего. Но простор бесприютен, он становится скоро несносен. Даже моряк, лучше сказать маньяк просторов, с радостью скрывается в крошечную каюту, чей прообраз — люлька, и спит там, как в колыбели, укачиваемый волнами. (Парусник вообще похож даже по форме на колыбель. И человек, постоянно раскачиваемый морем, подобен музыканту или поэту, которого тоже раскачивает внутреннее море.) Раскачиваясь, они превращаются в сновидцев наяву, они возвращаются в то состояние колыбели, в котором еще помнили себя во чреве и что было до этого.

Это сочетание широты и узости, простора и тесноты свойственно также великим садам и паркам. Переход от широкой поляны к тесному гроту — как бы переход в гроб, но почему душа жаждет этого? Не потому ли, что для бессознательного это не гроб, а материнское чрево. Впрочем, об этом я уже упоминал в рецензии на Павловский парк. Но, поскольку она не опубликована, считаю, что уподобление моряка поэту и садовнику будет нелишним.

Сновидческая зоркость, с какой моряк пролагает себе путь в неизведанное, сродни и поэтической точности. Поскольку, как бы ни был поэт далек от реальности (а наши советские поэты, конечно, к ней близки), — все-таки без орлиной точности и хищности в выражении проскользнувшего чувства он — ничто.

Книга будет, безусловно, интересна широким массам трудящихся, мечтающих хоть одним глазком взглянуть на Северный (почему бы и не Южный) полюс”.