НАСКОЛЬКО МЫ ФИННЫ?

Затерялась Русь в мордве и чуди –

Нипочем ей страх.

Сергей Есенин

Начиная эту больную тему, сразу невольно вспомнишь известный тезис недоброй памяти М.Н. Покровского: «В жилах так называемого русского народа течет 80 % финно-угорской крови».

Первая мысль: не может быть, вранье, преувеличение. Вторая: а на самом деле сколько? Третья: может быть, перед нами миф, такой же как про татарина, который-де выскребывается из-под каждой русской оболочки? Закрадывается тревога, теплится надежда…

О том, что с финскими племенами у славян были более чем тесные отношения, мы знали всегда. На языковую и ментальную общность древних славян и финнов[649] прямо указывает уже легенда о призвании Рюрика. Три финских и два славянских племени почему-то сознавали себя как единая общность. Они хотели жить вместе и на общем языке договорились и пригласили общего правителя варяга, чтобы никому среди себя не дать преимущества и соблюсти паритет, равноудаленность от власти.

Из тех трех финских племен — чудь, весь и меря — как народ сохранилось одно: чудь, они же эстонцы. Весь, они же вепсы, превратились в реликт, а меря и вовсе исчезли как этнос[650]. Факт их поглощения русскими (полной ассимиляции) налицо.

Особенно надо отметить, что это поглощение не было насильственным и смертоносным, как это произошло в Средней Азии с предками нынешних узбеков и таджиков. Отсутствие в финском эпосе кровавых славяно-финских разборок (наподобие татарско-русских, как в русском эпосе и в летописях, или финско-финских, как в «Калевале») — свидетельствует о том, что мы брали их земли и женщин, превосходя не мечом, а исключительно биологическими и культурными преимуществами. Видимо, не зря Иордан в своей «Гетике» (VI век) именует финнов «кротчайшими», а Тацит в «Германии» (I–II век) писал о них так: «У феннов поразительная дикость, жалкое убожество; у них нет ни оборонительного оружия, ни лошадей, ни постоянного крова над головой; их пища — трава, одежда — шкуры, ложе — земля». Важно отметить также, что древние финны не знали элементарного общественного устройства в виде иерархической пирамиды, то есть были донельзя примитивны и неорганизованы. Их оборонительные возможности были ничтожны. Славянам, стоявшим на более высокой ступени развития, знавшим иерархию, не трудно было поглотить финнов без войны.

Аналогичным был ход событий спустя тысячу лет в Сибири во время покорения ее русскими казаками и землепроходцами: «Многие инородцы умирали холостыми, так как жен неоткуда было взять: инородческие женщины были у русских. Из 44, например, умерших инородцев Каурдацкой волости только двое оставили после себя семью»[651]. То же самое происходило во время колонизации русскими (особенно новгородцами) Поморья и Предуралья, начиная с IХ века. А в Забайкальское казачье войско, как известно, предпочитали верстать полукровок при условии, что отец — русский казак, а мать — бурятка. И т. д.

Генетика говорит о том же: многочисленных финских матерей оплодотворяли очень разного типа отцы[652]. Балановские не случайно настаивают на «большой роли финно-угорского субстрата в формировании митохондриального генофонда русских популяций» (150). Надо ясно понимать, что первоначальную колонизацию вели, как обычно, первопроходцы-мужчины, которые оплодотворяли местных коренных женщин, но передать им мтДНК, естественно, не могли. Экспансия мужчин изначально генетически неоднородных славянских племен шла в область расселения финнов, финских женщин, также, вероятно, генетически неоднородных.

Вряд ли при этом славяне вырезали под корень финских мужчин по примеру многих народов древности. Ведь они и в Сибири не делали этого впоследствии; да и в финском эпосе это не отражено. Скорее, была честная сексуальная конкуренция. Финки отдавались (как потом сибирячки) славянам более-менее добровольно, предпочитая их по каким-то причинам своим финнам. Впрочем, Балановские отмечают и «вклад» финских мужчин в русский генофонд (по Y-хромосоме), что говорит о древней популярности славяно-финских браков вообще. Последствия оказались грандиозны.

Почему-то никто из историков не задавался вопросом: как же это объединению славянских и финских племен под властью Рюрика не помешал языковой барьер? Был ли он? С какой стати две разные этничности добровольно, без военного подчинения пожелали жить в одном государстве, если они такие уж разные? Есть ли тому еще примеры? Может, эта разность уже тогда была невелика — не только антропологически, но и лингвистически? На эту мысль наводит факт обратной метаморфозы: наличие в природе такого народа как венгры, финноязычного (финно-угорский язык называется так именно благодаря им), но притом, если верить Балановским, славянского этнически, то есть биологически[653]. Если возможны славяне с родным финно-угорским языком, то почему бы не быть славяноязычным финнам? Любопытно (повторюсь), что Балановские, теоретически настаивая на выделении финно-угорских народов по лингвистическому признаку, сами при этом, однако, практически выделяют финский субстрат в русском генофонде не по фонемам и лексемам, а все-таки по генам.

Так или иначе, но отрицать русско-финское слияние не приходится. Проблема лишь в границах и масштабах этого события. Балановские считают его не просто большим, но этнообразующим. Настойчиво отвергая татаро-монгольское влияние на русский генофонд, авторы так же настойчиво пропагандируют финское[654]. С их точки зрения, русские — это и есть славяно-финский микст, попросту. Вот что они пишут по этому поводу.

«Современное русское население образовалось при смешении пришлого славянского и автохтонного финно-угорского населения. Славянские племена в течение нескольких веков продвигались с запада на восток, колонизируя Восточно-Европейскую равнину и ассимилируя местные финно-угорские племена. В середине этого процесса, когда славяне достигли территорий, которые являются сейчас серединой русского ареала, смешение было особенно интенсивным. В результате образовался “среднерусский” генофонд, составленный из славянского и финно-угорского компонентов» (288).

Авторы поясняют антропологическое значение слова «среднерусский»: оно означает «общий усредненный антропологический портрет, а не географическое положение в середине русского ареала» (50). А также разъясняют и генетическое его значение: «Чтобы узнать этническую частоту гена, нужно просто усреднить все частоты в локальных популяциях этого этноса»[655] (93). Имеется в виду — во всем исследуемом ареале.

Итак, если верить Балановским, среднестатистический «русский» тип — есть тип смешанный, славянско-финский. Базовым элементом русского генофонда в средние века стал и доныне остается славяно-финский микст[656].

Это приговор. Справедлив ли он?

Для того, чтобы разобраться в этом как следует, надо найти ответы на десять вопросов[657]. Нужно до конца понять:

1) чем отличается генетический портрет славянина VI–VIII вв. от генетического портрета финна того же времени? Могли ли древние славяне внешне, антропологически походить на древних финнов?

2) кто жил на Русской равнине до прихода туда летописных восточнославянских племен (ведь не была же она ни пуста, ни сплошь заселена финнами)? Как это дославянское (дославянское ли?!) население генетически соотносится с нашими непосредственными предками?

3) все ли восточные славяне несут в себе финский субстрат? Не является ли этот субстрат изначальной характеристикой всего восточного славянства? Если нет, то есть ли у русских в этом отношении «товарищи по несчастью» или мы представляем собой исключение среди восточнославянских народов за счет финского подмеса?

4) все ли локальные популяции русского народа несут в себе финский субстрат? Если нет, то какие именно несут, а какие нет? Как они локализуются? Какой процент русских собою обнимают? Можно ли считать русским человека, в себе такого субстрата не имеющего?

5) Кто мы: офинневшие славяне или ославяненные финны? Чей генетический вклад больше? Чья в нас генетическая основа?

6) как финские гены, обнаруженные в русском генофонде, распределены в процентном отношении по основным русским регионам? Каков там их минимум и максимум в %? Каковы пропорции финского субстрата во всех русских популяциях, где он присутствует?

7) есть ли хоть что-то общее у всех русских популяций, что отличало бы нас и от финнов, и от монголоидов, и от западноевропейцев? Есть ли, иными словами, генетическое ядро русского народа?

8) если в одних популяциях русских финский субстрат присутствует, а в других нет, то что, собственно, позволяет их всех одинаково относить к русским? Не то ли самое ядро, сохранившееся и в смешанных популяциях?

9) если остались русские регионы и популяции, не затронутые финским подмесом, то почему надо за собственно русский тип принимать именно микст с финнами и какой-то «среднестатистический» тип? А не тот тип, который был до этого смешения и, к счастью, сохранился до наших дней? Максимально соответствующий вышереченному ядру и объединяющий нас с иными восточнославянскими народами? Исходным-то, основным для русских является именно он! Не он подмешивался к финнам, а финны к нему…

10) насколько резким и принципиальным стало наше отличие от других восточноевропейских народов вследствие включения финского субстрата? Не произошло ли с нами при участии древних финнок то же, что произошло с татарами при участии русских женщин? Не переродились ли мы этнически и/или расово?

Сразу отмечу, что некоторым из этих вопросов суждено остаться без ответа, поскольку Балановские искусственно (на мой взгляд, неправомерно) ограничили ареал исследования, из-за чего целый ряд исконно русских популяций не попал в рассмотрение вообще, а значит, не мог быть включен в статистику. А некоторым — из-за идеологической позиции (на мой взгляд, ложной) авторов, считающих подобные вопросы в принципе недопустимыми. А на некоторые вопросы они дают ответы, но как бы невзначай, не нарочно, а самой по себе честно наработанной фактурой — и даже вопреки собственным идейным установкам.

Ниже я привожу ответы на поставленные вопросы по порядку номеров, такие, какими они мне увиделись по прочтении книги Балановских. Везде, где ответ можно почерпнуть у этих авторов, я это делаю. Там, где ответа мне найти у них не удалось, читатель встретит мои собственные гипотезы, основанные на других научных источниках.

Итак:

1 и 2. Проблема славяно-финского смешения имеет один существенный аспект. Охотники попрекать нас этим смешением не учитывают того факта, что финны, как и славяне, имеют общего прародителя: кроманьонца. Только постоянно держа этот факт в голове, можно найти объяснение некоторым странным обстоятельствам.

Например: почему-то генетики находят славянскую основу в местах проживания летописных племен, а антропологи — нет. В древних «бесспорно славянских» курганах, в могильниках на исконно русских землях «антропологическими методами выявляются лишь дославянские черты древнего населения»: финского, балтского и какого-то «иного». «Антропология не может обнаружить сам “суперстрат” — тот собственно славянский антропологический тип, который включил в себя все дославянские субстраты».

«Сложилась парадоксальная ситуация, — итожат авторы. — Славянская колонизация Русской равнины — неоспоримый факт. Но в антропологии русского населения улавливаются главным образом черты самых разных субстратных групп дославянского населения» (47–48).

Но кто же тогда с финнами перемешивался, если не шедшие с запада славяне? Как это все может быть, и о чем это говорит?

Если рассуждать логически — говорит это только об одном: внешне древние славяне не отличались от древних финнов и вообще «дославян» в зоне смешения — от таких же прямых потомков кроманьонца, как они сами. Хотя генетические, а скорее всего, и языковые отличия уже накопились за несколько тысяч лет дивергенции, но не настолько, чтобы они не могли общаться и понимать друг друга.

Как известно, финны — чемпионы гетерогенности среди европеоидов, их популяции генетически далеко разнесены друг от друга. Возможно, именно те популяции древних финнов, что оказались на пути миграции летописных племен, были очень сходны с древними славянами. Которых сегодня по этой причине антропологи склонны принимать за финнов, хотя генетики в них подозревают, все же, славян. С тех пор прошло еще полторы тысячи лет; антропологические отличия финских популяций, избежавших ассимиляции, вполне могли концентрироваться и закрепиться за такой срок. Сегодняшнего финна антрополог, возможно, отличит от славянина с первого взгляда; но так ли было в VI–VIII, а тем более в I–V веках нашей эры?

Есть и другое соображение. Как известно, было время, когда славяне занимали чуть ли не всю Центральную и значительную часть Южной Европы, их граница расселения проходила у нынешней Дании и Гамбурга с одной стороны и у Византии с другой. Но это вовсе не значит, что эпицентр славянского этногенеза находился некогда там же. Каким был жизненный путь протофиннов и протославян со времени распада ностратической протообщины на т. н. индоевропейские народы? И где происходил сам распад? Возможно, этногенез тех и других происходил примерно в том же месте и примерно в то же время. В ходе этого славяне по-братски смешивались с финнами, ибо память об общем прошлом еще жила, а радикальные различия в облике и языке еще не накопились. Однако их смешение на Восточно-Европейской равнине приводило не к появлению нового вида (этноса), а к широкомасштабной реверсии вида исходного: к реверсии кроманьонского (европеоидного, ностратического) типа, говорившего на более прогрессивном, развитом — славянском — языке[658].

Вот почему я бы не стал так уж настаивать, как это делают Балановские, что смешение с финскими популяциями говорит об их конституирующей роли в формировании русского генофонда (162). Так, как если бы финны и славяне были в то время уже до конца отдельными, обособившимися этносами — субъектами истории. Но ведь это смешение может быть просто свидетельством общности происхождения и дальнейшей совместной судьбы. Возможно, дивергенция не зашла еще слишком далеко, славяне и финны просто не успели очень уж разойтись даже генетически, а тем более антропологически. И обоюдными усилиями возвращали былое родство.

Если же в эпоху славянской колонизации славяне и финны антропологически мало отличались друг от друга, признать финнов за решающий фактор в складывании «среднерусского» антропологического портрета не представляется возможным.

К сожалению, книга Балановских не содержит материалов, могущих подтвердить или опровергнуть эту гипотезу. Ни генетический, ни антропологический портрет славянина VI–VIII вв., ни генетический, ни антропологический портрет финна того же времени в книге не содержится. Нет и точного ответа, кто и где жил на Русской равнине до эпохи колонизаторства летописных восточнославянских племен. И не были ли эти «дославяне» на самом деле славянами, только другими.

3. С полной ясностью и определенностью Балановские пришли к выводу, что микшированность с финнами — есть только русская, но не восточнославянская в целом участь. Ни белорусы, ни украинцы ни в чем таком не замечены.

Авторы ставили задачу прямо: «Важно понять: близки ли все эти популяции (финские. — А.С.) именно к русскому генофонду или же к широкому кругу восточнославянских популяций? Иными словами: кроется ли секрет этого сходства в этнической истории русского народа или же в экспансии восточных славян в целом, а возможно и в “исходном”, до экспансии, сходстве славянского и финно-угорского генофондов?»

Для ответа на этот вопрос Балановские провели анализ близости «восточноевропейского» (именно: финского)[659] генофонда к белорусам и украинцам, составили соответствующие карты. И так обосновали свой вывод:

«Высокое генетическое сходство русских популяций с населением большинства восточноевропейских территорий (имеются в виду, не подумайте иного, все те же финские популяции. — А.С.) является не чертой, общей всем восточнославянским народам, а собственной характеристикой русского генофонда… Зона, генетически сходная с белорусским генофондом, заметно меньше: она включает лишь славянские народы (как восточных славян, кроме Западной Украины, так и западнославянские популяции), но не включает народы Поволжья и Приуралья. Таким образом, генетическая общность с неславяноязычными популяциями Восточной Европы является “прерогативой” русского генофонда, в отличие от генофонда белорусов, который резко отличается от этих народов Поволжья и Урала…

Неславянские народы Восточной Европы, которые относительно близки к русским популяциям, от украинского генофонда так же далеки, как и от генофонда белорусов. Это подтверждает правильность нашей интерпретации, что славянская колонизация Восточно-Европейской равнины, сопровождавшаяся ассимиляцией финно-угорского населения, вовлекала из всего славянского массива преимущественно предков современного русского населения» (241–242).

Сказано с исчерпывающей определенностью.

Положим, на вопрос об «”исходном”, до экспансии, сходстве славянского и финно-угорского генофондов» авторы так и не ответили: но на него и нельзя ответить, исследовав потомков только двух из многочисленных племен, участвовавших в экспансии (дреговичей и полян), тем более, что прямая генетическая преемственность современных украинцев от летописных насельников Киевщины былинных времен не подтверждена.

Но одно можно считать установленным: предкам белорусов (дреговичам) и украинцев (вопрос об их предках не закрыт) удалось избежать смешения с финским субстратом в ходе восточнославянской экспансии на восток.

Увы, эта славная доля выпала только нам.

4. Что ж, у каждого свой крест. Но вот что для нас неизмеримо важнее: пусть в ассимиляцию с финнами были вовлечены только предки русских, но разве все подряд?

Разберемся повнимательнее с этим вопросом.

На основании биологических замеров и анализов Балановские создали ряд интереснейших карт, позволяющих не только представить себе «ландшафт русского генофонда», но и соотнести его с картой расселения летописных славянских племен. И что мы увидели? Слово авторам:

«Наибольшие отличия по оси “юг — север” находят прямые аналогии в диалектологическом членении русского языка на северное, южное наречия и переходные среднерусские говоры. Вместе с тем, история формирования как генофонда, так и государственности на своих важнейших этапах проходила по иной, ортогональной оси “запад — восток”…

Напомним, что различия между западными и восточными популяциями были обнаружены и при первом же геногеографическом анализе антропологических данных: инструментарий многомерных расстояний выделил три зоны: западную (“славянскую”), восточную (“субстратную”) и промежуточную между ними (“рифтовую”)» (130).

Что же получается?

Во-первых, русскому народу, как неоднократно подчеркивают Балановские, свойственна в первую очередь широтная, а не долготная изменчивость. То есть, связанная вовсе не с ассимиляцией финских племен, а с другими факторами.

Во-вторых (для нас сейчас в-главных), «в восточной части русского ареала “русская” карта выявила субстратные финно-угорские элементы в составе русского народа и тем самым подтвердила данные антропологии о наличии финно-угорского субстрата… В западной области соответствия между “русской” и “восточноевропейской” картами практически нет! Это говорит о таких антропологических особенностях русского населения, которые несводимы к субстратным, иноэтничным элементам» (51).

Выходит, в русском народе есть три биологически отличных части, расположенных друг за другом долготно, вдоль меридианов. Отличия между ними связаны со степенью смешения с финским субстратом (от максимального на востоке до нулевого на западе). Причем внутри каждой из них есть еще как минимум три доли, расположенных широтно, вдоль параллелей. Широтные отличия связаны с другими, не раскрытыми достоверно обстоятельствами. Их гипотезы мы обсудим в своем месте, здесь только замечу, что тезис о том, что русский генофонд формировался лишь по одной из двух осей, а не по обеим, авторами не доказан, а в свете ими же здесь установленного — недоказуем.

Конечно, я нарочито упростил и огрубил гораздо более сложную и тонко детализированную картину, но в целом суть теории Балановских именно такова. Что она означает в плане славяно-финских взаимодействий?

Главное: разговор о славяно-финском миксте должен, по большей части, начинаться и заканчиваться лишь по поводу восточной части срединной и отчасти северной доли, то есть далеко не самой значительной территории ареала, попавшего в оптику ученых. А к остальным популяциям русских он относится либо в меньшей мере, а то и вовсе не относится, например, ко всей южной и всей западной части.

Балановские достаточно категорически характеризуют именно последнюю группу: «На обобщённой карте Восточной Европы западная половина русского ареала выглядит как единообразная равнина: с точки зрения Восточной Европы все русские этой половины ареала — одинаково русские» (51). Очень важное признание!

Значит, с точки зрения логики, именно и только эти популяции, этнически цельные, резко отличающиеся как от условно русских популяций на востоке, так и от европейцев на западе (а на востоке тем более), и являются, вкупе с белорусами, собственно русскими, эталонными русскими популяциями!

А вот не менее важное признание: «Что же представляют собой западная и восточная зоны скопления “ядерных структур”?.. Такие области с антропологически особенным русским населением включают целый ряд компактных “ядер”, отделенных друг от друга “среднерусским” по антропологическому облику населением. Была предложена гипотеза, хорошо объясняющая такую картину: каждое из ядер представляет собой след одного из племен, населявших эту территорию… Предложенная гипотеза хорошо объясняет и наличие западного и восточного скопления ядер: западное скопление она связывает со славянскими племенами, причем локализация многих ядер соответствует локализации конкретных летописных славянских племен. Восточное скопление — связывается с финно-угорскими племенами»[660] (81).

Спрашивается: если славяно-финским микшированием затронуты, мягко говоря, далеко не все русские популяции, сохранившие свои генетические ядра от глубокой древности, то зачем же выдавать наличие финского субстрата за конституирующий признак русского народа в семье восточных славян, да и вообще славян? Ведь данный признак, как выясняется, характеризует лишь ряд условно русских окраинных популяций (восточные регионы центральной и фрагменты северной части изученного ареала) — и только.

Применительно к летописным племенам получается следующая история: с финнами мешались только те словене, кривичи, северяне, вятичи, которые продвинулись подальше на восток и север, преимущественно в Волжско-Окское междуречье, к Белоозеру и в Приуралье. И то не всюду, судя по некоторым замечаниям Балановских. А те, что остались на месте первоначального расселения, этой участи избежали.

А поляне? Дреговичи? Уличи? Древляне? Другие племена?

Дреговичи стали белорусами. Они остались вне славяно-финских брачных игр.

Поляне (кто уцелел) бежали преимущественно на север от татар, унося с собою генетику и традиции[661]. Они образовали анклавы, в которых сохранился как особый южнорусский генофонд, так и былины киевского цикла, вообще древний фольклор Киевской Руси. Финского субстрата в них нет или очень мало. Те восточные славяне, что заняли их опустевшую нишу (нынешние украинцы), вряд ли имеют с ними много общих предков, происходя, как полагает академик В.П. Алексеев, по большей части от древлян.

Уличи, тиверцы, дулебы (волыняне), хорваты, древляне, радимичи вообще оказались вне ареала, избранного Балановскими, увы.

Итак, славяно-финское микширование шло далеко не везде. Не стоит скрести подряд всех русских, чтобы найти финнов: в большинстве случаев эта затея не увенчается успехом.

Но в таком случае, корректно ли местную этно-генетическую характеристику ряда восточных областей «исконного русского ареала» распространять на весь ареал, на весь генофонд? Почему нужно было предпочесть микст — исконному генофонду в качестве эталона русскости? Почему русских должен представлять смешанный тип с восточных территорий ареала, а не прямой потомок летописных племен? Разве этот смешанный тип стал главенствующим? Чем руководствовались Балановские, настаивая на таком выводе?

Авторы мотивируют свой выбор тем, что именно «на восточной окраине ареалов племён летописных славян, где происходило наиболее интенсивное взаимодействие с коренным неславянским населением, началось формирование нового генофонда и нового антропологического типа (“среднерусская” долина). Именно этот тип мы сегодня называем собственно русским, типично русским» (52).

«Мы называем» — аргумент не из лучших, прямо скажем. Если характерной чертой русских признается их относительно высокая гетерогенность вообще, то о каком «среднерусском типе» можно говорить? Сложим два носа и поделим пополам? Наверное, все же, в определении типичности не обойтись без статистики иного рода: частоты распределения тех или иных признаков среди населения. Кого больше среди русских: долихокефалов или брахикефалов, сероглазых или кареглазых, длинноносых или курносых, брюнетов или блондинов? Понятно, что среднестатистическим в таком случае может оказаться зеленоглазый шатен-мезокефал со средней длины носом. Но надо ли объяснять, что «типичный» и «среднестатистический» — это далеко не одно и то же. Среднестатистический тип вполне может оказаться в меньшинстве, и кого тогда он сможет представлять?!

Кстати: Балановские настаивают, что этничность может и должна определяться лингвистически, они также выдвинули и успешно защитили тезис о корреляции в рамках этноса фонда фамилий и генофонда. Но в этом случае — вопрос авторам «на засыпку»: где же, если не считать топонимики, чье смысловое значение давно утрачено (пример — «Москва»), в живом русском языке или в популярных русских фамилиях следы финского влияния? Его нет. Разве что в ностратическом пласте может отыскаться что-то общее, но это уже не имеет отношения к нашей теме.

Не будем же преувеличивать значение подмеса финского субстрата к славянскому суперстрату. Не суб-, а суперстрат должен определять генофонд. Где же его найти?

5. Балановские ограничились утверждением о роли финского субстрата в создании русского генофонда, но не вдавались в вопрос о пропорциях, не детализировали свой тезис[662]. При этом некоторые (не все) необходимые нам уточнения по границам распространения финской генетики они, однако, сделали. Извлечем их.

В самом общем виде их вывод: «Итак, наша гипотеза: в современном русском генофонде разных территорий видны три фазы славянской колонизации: преобладание на западе славянского, в центре смешанного и на востоке дославянского (в основном финно-угорского) населения» (288). Уточню: смешанным является население и в центре, и на востоке, просто пропорция подмеса во втором случае выше.

Но как эта разница выглядит в цифрах, мы не знаем. Указание на трехчленный русский ландшафт расшифровывается лишь приблизительно и неконкретно:

«В восточной части русского ареала «русская» карта выявила субстратные финно-угорские элементы в составе русского народа и тем самым подтвердила данные антропологии о наличии финно-угорского субстрата…

Но ключ к пониманию всего обобщённого картографического ландшафта находится не в западной области, а в центральной “среднерусской”… Биологическая сторона происхождения этой долины ясна: антропологические характеристики населения приближаются к среднему общеэтническому уровню в результате интенсивного смешения, метисирования… (Не очень понятно: к среднему общеэтническому уровню какого этноса можно приблизиться в результате метисирования? Ясно, что и ни к славянскому, и ни к финскому. Еще одна логическая загадка авторов. — А.С.)

Таким образом, при обобщённом картографировании современного русского населения удается выявить в его антропологическом составе три пласта, имеющие географическую приуроченность и соответствующие трем этапам формирования этого состава:

— формирование древнерусского населения до заселения Волго-Окского междуречья (западная зона);

— приобретение новых антропологических особенностей за счет метисации — включения местных элементов в Волго-Окском междуречье (центральная зона);

— значительное усиление субстратных влияний по мере дальнейшего расселения (восточная зона)» (51–52).

В целом, мне кажется, принять такой сценарий можно, он не противоречит истории, тем более, что опорные даты процесса в общем известны. Но опять-таки хочется уточнить: славяне с финнами мешались, главным образом, в Волго-Окском регионе, а не повсеместно. Почему же надо считать этот регион «ключевым» для русского этногенеза? Это не обосновано.

Авторы приводят данные, которые подтверждают, что ареал метисации был довольно ограниченным. Они, например, пишут: «Из уральской семьи по ДНК маркерам изучены лишь восточные финноязычные народы (коми, удмурты, мари, мордва). Минимальные расстояния обнаруживаются на территории расселения этих народов, в основном в Приуралье. Напротив, население запада Русской равнины и Предкавказья генетически удалено от средних уральских частот… Наименьшие значения расстояний локализуются на Урале и далее к западу постепенно нарастают» (238).

Все это вполне объяснимо: ведь на Урале мы мешались с финнами активно, а на Западе и в Предкавказье не мешались вовсе. После всего вышесказанного, когда стало ясно, что современные русские в целом — это, все же, русские, произошедшие от древних русских, а вовсе не славяно-финский микст (каковым являются лишь некоторые из наших популяций), можно употребить именно такой оборот: мы мешались. Не Приуралью брать на себя представительство русского народа.

Особенно привлек мое внимание один выразительный случай упорного несмешивания исконно русской популяции с теми самыми финнами на Русском Севере.

Пенеги — северно-русская популяция в верховьях реки Пинеги — непосредственно граничат с республикой Коми. Однако «население данной популяции близко не к субстратному населению восточных финно-угров, а к старожильческому русскому населению… Население является высокорослым, с ярко выраженными чертами европеоидного типа, выраженной горизонтальной профилировкой лица, повышенным процентом светло-голубых глаз и русых волос, сильно выступающим носом». Их генетические расстояния минимальны с каргопольскими русскими, немцами, литовцами и поляками, средни с украинцами, чехами, «средними» русскими, с латышами и эстонцами — и максимальны с коми, карелами и финнами (142–143). Указанные данные заставляют задаться вопросом, а не потомки ли перед нами тех дружин русов, что пришли с Рюриком и его братьями с южного побережья Балтики в IX веке? Уж больно характерен состав генетически близких этносов! И уж очень упорно нежелание смешиваться с финнами, граничащее с расизмом, очень органичным для кровнородственной общины, каковой русы и были, в отличие от славян, живших общинами территориальными.

Такое же упорное несмешение, хранение своей этнической цельности, самотождественности мы видим вообще на всех исконных территориях первоначального расселения летописных племен. Это признают сами Балановские: «Западные “ядра” на антропологической карте совпадают с ареалами летописных славянских племён на археологической карте: каждое из западных ядер мы можем сопоставить с конкретным славянским племенем»[663] (288).

Это важнейшее признание!

Почему же мы должны смириться с тем, что «собственно русский», «типично русский» тип — есть результат формирования «нового генофонда и нового антропологического типа» там, где происходило «наиболее интенсивное взаимодействие с коренным неславянским населением», т. е. «на восточной окраине ареалов племен летописных славян»? Почему следует считать за русских не тех наших прямых предков, кто берег и хранил свою этническую идентичность в течение полутора тысяч лет, а тех, кто легкомысленно пренебрег ею, проявив абстрактный гуманизм, несвойственный для нормальных завоевателей пространств?

Вот они-то, современные пенеги, каргопольцы, обитатели западных областей русского ареала, в том числе белорусы, — и есть истинные, эталонные русские, с ними и следует сравнивать другие популяции, а при желании и индивидов, претендующих на русскость! Хочешь увидеть настоящего русского — поезжай на Пинегу, в Каргополь, в Псков, Смоленск, Брянск, Курск, Минск…

6. Из всего сказанного легко сделать вывод: мы и не офинноугоревшие славяне, и не ославяненные финны, хотя в наших популяциях встречается порой и то, и другое. Но генетическая основа у нас другая, та, что роднит нас с белорусами и украинцами.

Подтверждение этому тезису мы находим в книге Балановских на с. 149–150, где размещены важные таблица и диаграмма. Они показывают в нисходящем порядке степени сходства по генофонду (по спектру гаплотипов) наших соседей с нами:

1) восточные славяне (украинцы, белорусы);

2) волго-финские народы (коми, мари, мордва, удмурты);

3) западно-финские народы (карелы, финны, эстонцы);

4) западные славяне (поляки, словаки, чехи);

5) тюркские народы Урала (татары, башкиры, чуваши);

6) южные славяне (болгары, боснийцы, словенцы, хорваты);

7) германоязычные народы (немцы, австрийцы);

8) народы Кавказа.

Уточню: восточные славяне лидируют с заметным отрывом, волго-финские народы также лидируют с заметным отрывом; а вот западно-финские народы, западные славяне и тюркские народы Урала находятся почти на одном уровне близости к русским, заметно обгоняя остальных.

Возможно, кто-то не со всем здесь согласится. К примеру, удивительно до невероятия, что немцы оказались для нас на 7-й ступени родства, после финнов и тюрок (особенно татар[664]) и практически наравне с народами Кавказа. Видимо, такой сомнительный результат получился из-за добавления в анализ австрийцев, этносом не являющихся и спутавших все карты. Очевидно, авторы во всех случаях ориентировались не этнически, а лингвистически, что, на мой взгляд, категорически недопустимо и ведет к ложным выводам.

Менее удивляет тот факт, что финские народы (наши братья во кроманьонце) обогнали южных славян, изначально связанных с иллирийским субстратом, а потом еще и отуреченных. Хотя и тут возникает вопрос по поводу марийцев, имеющих в своем генофонде сильную монголоидную составляющую.

Но вот сравнительную меньшую близость с западными славянами я могу объяснить только тем, что Балановские за эталон для сравнения брали центральный регион русского ареала, отмеченный микшированностью с финнами, а не западные области расселения истинно эталонных русских. Это их право, это их метод, это их принципы. Но я с ними решительно не согласен. Почему эталоном должен считаться усредненный тип, мне не ясно, я тут логики не вижу[665].

Зато самый главный вывод у нас совпадает: по степени этнического родства на первом месте в мире для нас стоят белорусы и украинцы, несмотря ни на что. Что и требовалось доказать.

7 и 8. Если в одних (условно) русских популяциях финский субстрат присутствует, а в других нет, то что, собственно, позволяет их всех одинаково относить к русским, а не заявлять о наличии двух отдельных этносов? Не некое ли большое общее генетическое ядро, сохраняющееся неизменным и в смешанных популяциях?

Для Балановских подобное предположение прозвучало бы крамолой, ересью.

Методика, принятая Балановскими на вооружение, произвольно и, увы, ошибочно определила объем и направление их исследования. Идея об истинном биологическом представительстве русского народа оказалась у них связана исключительно со смешанным контингентом центральных и восточных популяций избранного ими ареала. Им, по всей видимости, не приходила в голову попытка вычленить, вычислить «общий генетический знаменатель» для всех русских популяций без исключения, чтобы определить квинтэссенцию русскости, роднящую их всех между собой. И при этом отличающую, отделяющую русских от нерусских: и от финнов, и от монголоидов, и от западноевропейцев.

А поскольку они изначально отказались от последовательного анализа всех русских популяций без исключения, то такая задача была им априори недоступна.

Ну, на нет и суда нет.

Балановские пошли не путем выделения общерусского генетического ядра, а по другим путям: 1) суммирования биологических признаков всех (условно) русских популяций, оказавшихся в их зоне внимания, которую они поименовали исконно русским ареалом; 2) инвентаризации генетических различий между русскими популяциями.

По этим данным были: 1) созданы карты генетических расстояний русских от различных народов; 2) рассчитаны расстояния между различными русскими популяциями, позволяющие вычислить коэффициент гетерогенности.

Акцент, таким образом, был сделан на том, что русских разъединяет, а не на том, что их объединяет, делает биологически единым народом. Мировоззренческая, политическая ущербность такого подхода для меня очевидна.

Хотелось бы услышать оценку этого метода от профессионалов-генетиков.

9. Все размышления на тему славяно-финского смешения, порожденные анализом труда Балановских, приводят к одному итогу.

Эталонным русским генофондом должен быть признан исключительно генофонд летописных племен, каким он остался в западных, северных и южных русских популяциях, с учетом и тех, что не вошли в ареал Балановских. Именно здесь, среди прямых потомков древнерусского этноса, прежде всего следует искать сохраненное ими генетическое ядро русских, роднящее не только всех русских между собой, но и русских с белорусами и украинцами. В конце концов, именно с этим ядром ассимилировались «дославянские народы» Русской равнины, если таковые были. Не летописные славяне подмешивались к финскому генетическому ядру (иначе мы бы сегодня носили финские фамилии, говорили по-фински и обсуждали славянский субстрат в финском суперстрате), а финны к славянскому…

Балановские не искали, а потому и не нашли этого ядра. Значит, это рано или поздно сделают их последователи.

10. Все сказанное выше позволяет успокоить читателя: древним финнам (а пуще того финнкам) не удалось сделать с русскими того, что сделали русские женщины с татарами в их гаремах: переменить, подменить этнический и расовый статус незваных пришельцев. Хотя за счет тех областей, где когда-то шла активная славяно-финская, а потом и русско-финская метисация, произошло определенное дистанцирование современных русских от европейцев, обитающих западнее границ России. Дистанцирование — но не разрыв. И не только за счет того, что русские мешались с финнами. Дистанцию создавало и то, что южные славяне мешались с иллирийцами и тюрками, итальянцы — с сирийскими семитами и гуннами, испанцы — с маврами и евреями[666] и т. д.

* * *

Завершая эту нелегкую тему, скажу следующее.

Да, в генофонде некоторых русских популяций славяно-финский микст имеет значительное, хотя и не определяющее присутствие. Сознавать это не так уж горько (все же, не нас ассимилировали татары, а мы — финнов), а все равно как-то несладко: думали о себе одно, а выходит другое. Но надо ли горевать по этому поводу?

Возможно, кто-нибудь вроде украинского националиста захочет спросить Балановских: вы-де радуетесь и гордитесь открытием, что русско-татарский (точнее, европеоидно-монголоидный) микст в русском генофонде и в народе не просматривается. Но славяно-финский-то — просматривается! И даже очень! А чем он лучше-то?

Много чем. Очень даже.

Во-первых, славяне и финны — дети одного отца, кроманьонца. Это разновидности одного вида, «однорасовые близнецы», образовавшиеся путем дивергенции. Пусть местами и временами мы — микст, но этот микст — европеоидно-европеоидный, расово однородный, ведущий к реверсии кроманьонца. В то время как многим славянам (в т. ч. украинцам, по мнению некоторых ученых) пришлось создать иной микст — расово смешанный, неоднородный, смешавшись с тюрками. Признаем, на этом фоне, что смешение с финнами не нанесло урона русским как наследию кроманьонца.

Во-вторых, теперь можно аргументировано возразить тем, кто уверяет, что мы-де сберегли всякую малую народность на колонизированных нами землях. Обидное предположение, выставляющее нас какими-то моральными уродами, нравственным исключением среди «нормальных» народов мира, предпочитавших в таких случаях вести войну на уничтожение.

Необъятные просторы Восточно-Европейской равнины (будущей Руси), избыток территорий, зверя, рыбы, медоносных пчел и прочих природных богатств не ставили осваивавших ее славян перед необходимостью уничтожать автохтонов. Не за что было биться насмерть: это ведь не то что тесная Европа или Азия (особенно — Океания), да и Африка. Или ставшая вдруг тесной, с приходом европейцев, Америка. Тут всем всего хватало: биологическая емкость среды была избыточна. Проще и правильней было автохтонов обложить данью и/или как-то утилизовать (женщин особенно). Что и было сделано; основной метод, похоже, это ненасильственная и естественная сексуальная доминация.

Тем не менее, в результате этой мирной утилизации мир теперь уж недосчитывается таких народов, как меря, весь, мещера, мурома, ижора, голядь и, вероятно, некоторые другие; они сгинули, поглощенные ассимиляцией. Претворились в «финский субстрат» русского народа, обнаружить который способна сегодня только биологическая экспертиза. Так что следует признать, что в европейской, тесной части Евразии, да и на Урале мы не очень-то миндальничали. Сводили-таки с лица земли целые племена и народы. Правда, не огнем и мечом, но сводили.

И этот факт отраден для русского сердца: мы не только не хуже, но даже лучше многих других народов. Мы не могли не быть беспощадны на извечной этнической войне. Но наша беспощадность неизмеримо человечней, чем, допустим, у семитов, англо-саксов, джунгаров и т. д.

В-третьих, преувеличивать значение для русских метисации с финнами, как это делают Балановские, не стоит. Но допустим на минуту, что авторы правы в своем стремлении выставить русских как славяно-финский микст, что именно в этом главная характеристика русскости.

Это логическая ловушка. Если русские — микст, сложившийся примерно к XIV веку, то критерий однородности/неоднородности нельзя применять к нему до окончания процесса смешения. Поскольку русских тогда, выходит, еще не было: смешивались славяне, финны и т. д. А после того, как он сложился, применять такой критерий просто бессмысленно, ибо самая генетическая неоднородность исходных элементов превращается в неоднородность всего генофонда как его классический, эталонный признак — знак однородности. Количество смешений переросло в новое качественное состояние: микст как эталон.

Но тогда отсюда логически следует ограничение: если не микст — значит, не русский. Даже если вы прямой беспримесный потомок летописных племен. Выходит, вообще-то, абсурд, действительности никак не соответствующий…

Нет, не получается — ни практически, ни теоретически — классифицировать русских как продукт славяно-финского смешения. Это не так по факту. И не может быть так по умозрению, по правилам философии.

Однако русский народ генетически был и остается «подразделенной популяцией» — то есть мозаичным панно, лоскутным одеялом, одновременно цельным и дробным. В этой связи возникает два вопроса:

1. В чем же, помимо регионального финского подмеса, причина такого генетического разнообразия «русского ландшафта»? В частности, где разгадка его широтной изменчивости?

2. Что же скрепляет воедино эту мозаику, что делает лоскуты единым биологическим целым?

Понятно априори, что это не территория, не язык, не вера, не власть (политический режим) или любые прочие эпифеномены и случайные факторы.

Нет ли тут подкладки поматериальнее, как выражался Шекспир?

Мы порассуждаем об этом позже.