У кого что болит, тот о том и говорит

Зачем вообще Хобсбаум взялся за трудную тему, в которой не преуспел даже по собственному признанию? Что его заставило вновь и вновь пытаться по-донкихотски наскакивать на действующие в тысячелетиях константы наций и национализмов, пытаясь их дезавуировать?

Пафос Хобсбаума, в конечном счете, — не более и не менее как вполне ожидаемая, закономерная рефлексия на Холокост, память о котором кипятком обжигает каждого настоящего еврея. Сверхзадача, которой подчинены его тексты, — вскрыть корни этнической нетерпимости и этнических чисток с целью их профилактики в будущем. В этом же секрет мощнейшей поддержки конструктивизма и лично Геллнера и Хобсбаума могущественным мировым научным еврейским лобби.

К примеру, Хобсбаум отпугивает читателя от любого национализма: «У людей, которые всегда встают перед выбором “или/или”, политика ведет или может вести к геноциду». Это, понятно, не аргумент в научном споре: какая разница ученому, как будет утилизована научная истина. Но перед нами — истинный мотив Хобсбаума.

Он, конечно, неправ с точки зрения как истории, так и политики. Ведь выбор приходится делать все время, причем выбирать надо либо своих, либо чужих, tertium non datur. Поэтому надо честно признать, каким должен быть ответственный выбор: лучше геноцид чужих, чем национальное самоубийство! О том, что лежит на другой чаше весов, свидетельствует жалкая судьба европейских народов, бесславно и бессильно сходящих со сцены истории, оставляя все великолепное наследство предков — всю эту мощь, богатство, красоту, созданную былой витальной силой европейца, — народам, которые не сделали (и не могли сделать) ничего для утверждения этой славы.

Снова и снова возвращаясь мысленно на излюбленное пепелище, Хобсбаум склонен объяснять все главные, на его взгляд, беды ХХ века «крахом многоэтничных Австро-Венгерской, Османской и Российской империй в 1917–1918 годах и характером мирных послевоенных решений относительно пришедших им на смену государств. Сутью этих решений являлся план Вильсона по разделу Европы на этноязыковые территориальные государства — проект столь же опасный, сколь и непрактичный, и реализуемый разве что за счет насильственного массового выселения, принуждения и геноцида, за которые впоследствии пришлось расплачиваться»[551].

Вот где он, корень неприятия самой идеи национального государства! А отсюда уж и стремление запутать, затушевать, извратить — и в любом случае поставить под сомнение базовые понятия, обуславливающие такую идею: нации и национализм.

Понятна также тревога Хобсбаума по поводу того, что «сейчас историки делают для национализма то же самое, что производители мака в Пакистане для наркоманов: мы снабжаем рынок основным сырьем».

Но как запретишь ученым двигать вперед науку? Если объективные научные данные (исторические, культурологические, лингвистические, этолого-психологические, да какие угодно) свидетельствуют в пользу национализма, значит любые попытки его подрывать — есть ничто иное как мракобесие и обскурантизм. Для человека, причисляющего себя к миру науки, — поступок отвратительный и постыдный.

Напротив, встав на поприще служения знанию, надо не прятать голову в песок и не плевать против ветра, а смело ставить все паруса и мчаться на том самом ветре к пределам научной истины. В нашем случае — честно исследовать феномен нации и национализма как объективную реальность, а не как некий конструкт, который не может ее заменить.

Главная проблема Хобсбаума в искусственно зауженных горизонтах мышления. Ведь он не случайно берет в рассмотрение только поверхностный пласт проблемы, обращаясь лишь к политическим событиям и решениям. В конце концов, очевидно полагает он, события создают и решения принимают люди — может быть, удастся их уговорить чего-то не делать? Не правдой (правда на стороне националистов) — так полуправдой, сеющей сомнения.

Но все дело в том, что рациональный слой бытования национальных отношений — ничтожно тонок. Ибо они как таковые являются результатом куда более глубинных мотиваций, восходящих, как и положено, к основным инстинктам. А инстинкты даны нам природой, и не человеку их отменять. Подавленный инстинкт — гарантия в лучшем случае невроза, в худшем — психоза. От чего упаси нас бог.