1.1. Мифология этноса начинается с его определения

Западные энциклопедии и словари определяют этнос весьма обтекаемо и неконкретно. Это соответствует современной релятивистской тенденции в западной науке, заставляющей ученых сомневаться в каждом собственном слове и по соображениям ложной политкорректности избегать даже употребления таких терминов, как «этнос» (вместо этого говорят теперь «этническая группа»). В Новой Британской энциклопедии, где слово «этнос» просто отсутствует, мы читаем такое образцовое определение: «Этническая группа — социальная группа или категория населения, которая в более крупном сообществе держится особняком или объединяется общими расовыми, языковыми, национальными или культурными связями»[205]. Как видим, авторы определения ускользают от ясного и однозначного указания на объективную основу формирования этносов (биологическое происхождение), подмешивая альтернативный субъективный фактор: самосознание группы, замешанное на культурной и языковой идентичности. Они определяют этничность как социальность, что уже само по себе ложно. При этом остается неясным, как отграничить одну этническую группу от другой вне рамок «более крупного сообщества»[206].

Не многим лучше дело обстоит и с отечественными источниками, в частности энциклопедиями. Типовым, повторяющим формулировки толкового словаря Ожегова или Современной энциклопедии и др., является определение, данное последним Большим Энциклопедическим Словарем:

«Этнос — см. этническая общность.

Этническая общность (в этнографии) — исторически возникший вид устойчивой социальной группировки людей, представленный племенем, народностью, нацией; термин "этническая общность" близок понятию "народ" в этнографическом смысле».

Как видим, краткое и ничего не объясняющее в самом понятии, это определение подкреплено другими столь же непроясненными понятиями, чего не терпит логика. Но немногим лучше и более пространное определение, которым дарит нас последнее издание Большой Советской Энциклопедии:

«Этническая общность (этнос) — исторически сложившаяся устойчивая группировка людей — племя, народность, нация. Основные условия возникновения э. о. — общность территории и языка — выступают затем в качестве ее главных признаков… Дополнительными условиями сложения э. о. могут служить общность религии, близость компонентов э. о. в расовом отношении или наличие значительных метисных (переходных) групп… У членов э. о. появляется общее самосознание, видное место в котором занимает представление об общности их происхождения… Для более устойчивого существования э. о. стремится к созданию своей социально-территориальной организации (в классовом обществе — государства)»[207].

Основной признак этноса (биологическая однородность) записан тут в дополнительные, а на первый план выдвинут признак производный и вторичный (язык), а также признак и вовсе необязательный (территория). Подчеркивается значение самосознания, а общность происхождения, на деле играющая конституирующую роль, получает значение только в связи с этим фактором.

Основоположником современной российской этнологии можно считать С.М. Широкогорова, который в работе «Этнос: Исследование основных принципов изменения этнических и этнографических явлений» (Известия восточного ф-та Дальневосточн. ун-та. [Шанхай]. 1923. XVIII. Т. I) писал: «Этнос есть группа людей, говорящих на одном языке, признающих свое единое происхождение, обладающих комплексом обычаев, укладом жизни, хранимых и освященных традицией и отличаемых ею от таковых других». При этом он хотя и верно, но совершенно непоследовательно причислял этнос к биологическим общностям. Опираться на мнение ученого-эмигранта в советской традиции было не принято.

Приходится признать, что определяющее воздействие почти на всю современную отечественную литературу по национальному вопросу оказало хрестоматийное советско-партийное, так называемое «марксистско-ленинское» воззрение, восходящее к весьма поверхностным писаниям Ленина о национальных связях как связях буржуазных[208], а более того — к сталинской формулировке нации. Слово «этнос» в те времена было еще малоупотребимым, и сталинская дефиниция была механически перенесена на вообще всю сферу «национального», т. е. этнического.

Сталин же в своей знаменитой формуле намеренно исключил именно то, что, собственно, делает этнос этносом и нацию нацией: общность происхождения. Он предписал, что нация есть «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности четырех основных признаков, а именно: на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности специфических особенностей национальной культуры… Только наличие всех признаков, взятых вместе, дает нам нацию». Это не было опиской, оговоркой, недомыслием; такова была принципиальная позиция Сталина, сознательно выбравшего не биологический, а социологический подход и подчеркнувшего еще раз в той же статье: «Итак, нация — не расовая и не племенная, а исторически сложившаяся общность людей»[209].

Сталин не мог поступить иначе, дать иную формулировку, иной акцент. Такова была лично для него политическая необходимость. Управляя многонациональным СССР, он, однако, жил среди русских в России, в главном историческом русском городе Москве, говорил со страной по-русски, опирался в основном на русских и великолепно сознавал значение русского народа и русских национальных чувств, коими искусно манипулировал. Себя он сам публично характеризовал в этой связи: «Я русский человек грузинской национальности» (многие наивно и свято верят этому до сих пор). Так написал он о себе в автобиографии — очень продуманно и точно!

Мог ли Сталин ввиду этого упирать на общее происхождение, на фактор крови, давая определение нации? Конечно, нет! Ни в коем случае! Но зачем же нам руководствоваться логикой нерусского диктатора России, обсуждая научный вопрос?

Однако именно в названных четырех признаках (язык, территория, экономическая жизнь и психический склад, проявляющийся в культуре) и продолжала блуждать отечественная этнография, как в трех соснах, даже тогда, когда культ Сталина был повсеместно и тотально развенчан и научная мысль могла бы освободиться от догматизма. Почему этого не произошло? Почему авторитет политика предопределил направление поиска в науке? Это навсегда останется загадкой.

Периодически кто-нибудь из ученых набирался смелости, чтобы дезавуировать то один, то другой, то сразу несколько «обязательных» признаков за их на самом деле необязательность, за их непригодность в качестве этнических маркеров. Но свой работоспособный вариант определения этноса они так и не смогли дать, противоестественным образом всячески избегая биологического подхода, единственно спасительного. Неудивительно, что при этом они впадали либо в откровенный идеализм, как Козлов, Чебоксаровы или Гумилев, отчасти и Бромлей, отдававшие приоритет самосознанию этноса, либо в вульгарный материализм, как всех их раскритиковавший (и справедливо!) Элез, упершийся в «общность экономической жизни» как якобы главный создающий этносы фактор и считающий фантомную «единую советскую нацию» — подлинной реальностью.

* * *

Целесообразно показать здесь наиболее удачные аргументы, разбивающие сталинскую «формулу этничности», а также вкратце указать на недостатки «встречных» формулировок критиков Сталина. Прежде всего познакомим читателя с книгой супругов Чебоксаровых[210] «Народы, расы, культуры», выдержавшей не одно издание под редакцией главного авторитета того времени академика-этнолога Ю.В. Бромлея и под эгидой серии научно-популярных изданий АН СССР (первое же издание 1971 года сразу вышло тиражом 40 тыс. экз., чем подчеркивалось его сугубая востребованность на идеологическом фронте).

Слово «этнос» интерпретировано в названной книге дважды, первый раз — предварительно («”этнос” в переводе на русский язык означает “народ”. Русские, украинцы, белорусы, армяне, поляки, англичане и вообще все народы нашей планеты должны рассматриваться как самостоятельные этносы»[211]), второй раз — основательно:

«Этносом следует считать всякую общность, которая складывается на определенной территории среди людей, находящихся между собой в реальных экономических связях и говорящих на взаимопонятном языке, сохраняет как правило на протяжении всего периода своего существования известную культурную специфику и сознает себя отдельной самостоятельной социальной группой. Коротко этнос можно определить как осознанную культурно-языковую общность (выделено в тексте. — А.С.)»[212].

Если учесть, что все пространство книги, заключенное между этими двумя дефинициями, посвящено развенчанию таких якобы непременных атрибутов этноса, как язык, экономические связи и территория, то это заключительное определение выглядит по меньшей мере непоследовательным. Судите сами.

Итак, язык. «Чем же отдельные народы отличаются друг от друга? Вероятно, всякий, кто попытается ответить на этот вопрос, скажет, что главным признаком народа является его язык». Так, несколько иронически, пишут Чебоксаровы, и их ирония обоснована. Ведь исследователям «ясно, что на земном шаре существует много языков, которые являются родными не для одного народа, но для целых групп этносов. Границы расселения отдельных народов и распределения языков далеко не всегда совпадают… Нередко встречаются также народы, отдельные группы которых говорят на различных языках»[213]. Все это достаточно справедливо и однозначно, чтобы поставить под сомнение роль языка как этнического определителя.

Итак, территории. Чебоксаровы приводят убедительные примеры из истории (в том числе о переселении народов), наглядно показывающие несовпадение этнических границ с государственными или ландшафтными, а также нередкие и даже неоднократные смены тем или иным народом своих «этнических территорий». Ярко высвечивается тот факт, что территория образования этноса и территория его нынешнего проживания — далеко не всегда одна и та же. Многие народы не сохранили — утратили или поменяли — свои этнические территории, многие народы живут в рассеянном или разделенном состоянии. И получается, вполне обоснованно, что территория, как и язык, не есть этнический определитель.

Итак, экономические связи. Последняя священная корова марксистско-ленинской этнологии. Чебоксаровы и тут полны скепсиса: «Наличие внутренних экономических связей хотя и является одним из обязательных условий возникновения каждого народа, но в настоящее время не может считаться характерным признаком всякого этноса»[214].

О ужас! Ни за грош загублены все три священные коровы, утоплены все три кита, на коих держится советская концепция этничности. Казалось бы, тут самое время поставить вопрос о том, какие же реальные, а не воображаемые связи связывают этнос в одно целое, начиная от его истоков, от этногенетической колыбели. Чтобы придти к простому, лежащему на поверхности и совершенно неопровержимому ответу: такими связями являются связи родственные, с которых начинается любой этногенез и которые трансформируются со временем во все прочие, включая языковые, культурные и экономические.

Но именно этого Чебоксаровы себе не позволяют, а потому сосредотачиваются на последнем «недобитом» признаке этноса (который в формуле Сталина является вторичным, производным и не главным) — культуре — и переносят на него весь этноопределительский акцент:

«Если народ утрачивает свою культурную специфику, он перестает существовать как отдельный самостоятельный этнос… Таким образом, именно культурная специфика должна рассматриваться как основной признак всякого этноса (здесь и далее выделено мной. — А.С.), позволяющий во всех без исключения случаях отграничить его от других этносов»[215].

Авторы не заметили существенного противоречия, содержащегося в таком подходе, на которое указал В.Д. Соловей: «Определять русскость через русскую культуру, а русскую культуру как атрибут русскости, определяемой через русскую культуру, значит очутиться в порочном логическом круге». Это замечание, сделанное по поводу конкретно русского этноса, имеет вполне универсальный характер.

А Чебоксаровы теперь, прежде чем дать вышеприведенное полное определение этноса, подводят под него важнейшую идейно-политическую установку:

«Все эти этнические определители — язык, территория формирования и расселения, внутренние экономические связи и особенно культурная специфика — весьма существенны при характеристике любого этноса. Взаимодействие всех этих признаков, их совокупное влияние на образование и сохранение народа как исторически сложившейся общности находит свое выражение в виде производного, но очень важного общественного явления — этнического самосознания, которое обязательно должно учитываться при определении принадлежности каждого отдельного человека или целой группы людей к тому или иному этносу»[216].

Для «послеоттепельного» 1971 года такая пусть сдержанная, но фронтальная ревизия формулы Сталина была смелостью, которую, по правде говоря, авторы позаимствовали у В.Ю. Бромлея. Однако приблизились ли они тем самым к научной истине? Нет, они лишь перераспределили в отжившей формуле акценты и скатились в самый пошлый субъективизм. Ибо если вместо чеширского кота остается только его улыбка (сиречь одни сомнительные признаки этноса вне и вместо самого этноса), никто не может никому помешать пририсовать к этой улыбке любой облик и выдать его затем за исчезнувшего кота.

Примерно так и произошло с понятием этноса при попытке рассматривать его внебиологически. И это тем более важно признать, что этническая самоидентификация по культуре или пуще того — по «этническому самосознанию», а не по биологическим параметрам, сегодня в очень большой политической моде, отчего в области государственной этнополитики (равно как и в русском национальном движении) постоянно возникают удручающие перекосы. Трудно вполне выразить всю вредоносность такого антинаучного подхода, и нельзя не согласиться с А. Элезом, что при акценте на этническое самосознание возникает опять-таки «порочный логический круг»: «этнос» определяется через «этническое самосознание», но как определить «этническое самосознание», не определив для начала «этнос»?

Отмечу попутно характерную непоследовательность супругов Чебоксаровых, которую трудно объяснить иначе как конфликтом одного автора (ученого) с другим (идеологом). Правда, такая попытка и до них была предпринята П.И. Кушнером[217], вослед которому, возможно, Чебоксаровы и пошли. Однако, ушли недалеко.

После того, как были последовательно взяты под сомнение один за другим основные этноопределители по «сталинской формуле», Чебоксаровы вдруг пишут: «Мы вплотную подошли к вопросу о классификации самих народов. Их можно классифицировать по языку, этнической территории, хозяйственным и культурным особенностям»[218]. Вот так сказка про белого бычка!

Запомним этот парадокс как характерную примету «советской социалистической этнологии», яростно отрицавшей (по идейному предрассудку) принцип биологизма и тем самым лишавшей науку верных перспектив, а исследователей толкавшей в порочный круг. Причем настолько порочный, что авторы в итоге доходят до смехотворного утверждения, будто «наши предки имели коричневую кожу, черные волосы, карие глаза, а блондины со светлыми глазами появились путем мутаций, сосредоточившихся главным образом в Северной Европе у берегов Балтийского и Северного морей» (там же, с. 121). Боюсь ошибиться, но подозреваю, что сей абзац был вписан рукою Ирины Абрамовны, не пощадившей ученые седины Николая Николаевича.

Правду сказать, подобная точка зрения бытовала в их время. Якобы очагом возникновения «западного ствола рас» (куда втиснуты заедино европеоиды и негроиды), как раз служат благодатные Средиземноморье и Передняя Азия, откуда-де все и расползлись, неизвестно зачем и почему, по своим нишам. Протоевропеоиды потащились через кордоны каннибалов-неандертальцев в безжизненную, оледенелую Европу и аж за Полярный круг (за мороженой мамонтятиной? строганинки захотелось?). Протонегроиды — через необъятную Сахару и непроходимые Атласские горы в испепеляющую, душную Африку.

Разбежавшись в разные стороны и по разным континентам, эти представители мифического «западного ствола»[219] под воздействием среды постепенно превратились, якобы, в «нормальных» европеоидов и негроидов со всей причитающейся им морфологией. И были-де протоевропеоиды в основном темнокожи, черноволосы и кареглазы, но на окраине своего видового ареала, т. е. в северном и балтийском регионе у них, в соответствии с теорией геногеографии Н.И. Вавилова, возобладал-де рецессивный ген, и они стали белокурыми, белокожими и светлоглазыми! Ничем, кроме теоретических выкладок выдающегося ботаника, эта концепция не подтверждена, никакие исторические факты и данные археологии ее не подкрепляют.

Откуда вообще взялся пресловутый ген белокурости и светлоглазости, в принципе отсутствующий у приматов, и почему он не возобладал на других окраинах, на прохладном юге Африки, например? На полуострове Индостан? В Индонезии, Новой Зеландии, Австралии? Все это по-прежнему неизвестно. Но при всем том концепция имеет «нужный» политический подтекст и пользуется огромной популярностью у борцов с расизмом. Такая попытка развернуть историческую последовательность вспять, против течения, совсем не вызывает понимания.

Примерно таким же, как у Чебоксаровых, был ход рассуждений автора статьи в БСЭ об этносе В.И. Козлова[220], за что его столь подробно и аргументированно критиковал А.Й Элез, что мне уже не следует повторяться.

Неизбежной платой за отход от биологизма оказалось впадение в абсурд.

Необходимость биологизма была чутко предугадана таким упорнейшим, хотя и тщательно маскировавшимся оппонентом марксистско-ленинской науки, как Лев Гумилев. Беда однако в том, как верно заметил тот же Элез, что «"биологизация" у Л.Н. Гумилева имеет место не как методологический принцип построения некоторой теории этноса, а как набор несуразиц, проистекающих из отсутствия способности логически рассуждать»[221]. Настоящим биологистом, вопреки собственным декларациям, Гумилев так и не стал, внеся зато немалый вклад в мифологизацию этнологии.

Правильно определив в одном тексте этнос как «вид, породу», Гумилев тут же принципиально переопределил его через самоопределение любой группы по принципу «мы — они»[222]. И в дальнейшем четко придерживался исключительно данной трактовки. В результате у него, например, стали самостоятельными «этносами» (то есть «видами, породами») отдельно — христиане в целом[223], отдельно в свою очередь — протестанты и католики, отдельно — русские старообрядцы! Вряд ли подобное согласуется с биологизмом: ведь вид, порода — объективные биологические категории, а не фантомы личного сознания и не результат самоидентификации. Если следовать гумилевскому псевдобиологизму, то и большевиков следовало бы признать «этносом». И вообще членов любой мафии и даже отдельной банды…

Замечу также попутно и предварительно, что Гумилев полагал человечество единым, не дифференцируя расы[224], путал подданство (согражданство) и этничность (предпочитая всему французский пример «этничности», хотя это пример именно и только подданства и согражданства, в отличие от немецкой, или английской, или русской этничности), признавал за американцами статус «этноса»[225], а за «советским народом» — суперэтноса; и вообще валил все в одну кучу — базис и надстройку, производительные силы и производственные отношения, недра, ландшафт и дипломатию — и всю эту хаотическую смесь спроста именовал «этногенезом»…

Но, как говорится у Лескова, «что гамно, то гамно, а что пардон — то пардон». Когда Гумилев излагал то, что действительно хорошо знал, его рассказ бывал блистателен (в молодости мне посчастливилось бывать на его лекциях в Ленинграде). И я хочу познакомить читателя с некоторыми остроумными и убедительными апофатическими эскападами названного автора, доходчиво изъясняющими, чем не является этнос и с какими мерками не стоит к нему подходить[226]. В основном это касается как раз пресловутого самосознания, а также общности языка, менталитета, культуры и т. п.

Итак –