I. Почему стреляли?

I. Почему стреляли?

Ход события был страшно простой. 29 февраля началась на Андреевском прииске стачка 900 рабочих. 9 марта не работали уже все ленские прииски, число стачечников возросло до 6.000 человек. Если принять во внимание адские условия труда на приисках, тогда все требования рабочих, в том числе и столь напугавшее правительственных болванов Петербурга требование 8-часового рабочего дня, представляются в высшей степени умеренными, прямо-таки поразительными по всевыносливости придавленного рабочего человека. Главный смысл всех требований состоял в том, чтобы заставить золотопромышленное товарищество выполнять хоть те постыдно-жалкие законы, какие существуют в защиту труда в романовской державе. Достаточно сказать, что среди требований были такие, как выдача заработка раз в месяц и непринуждение женщин к приисковой работе.

Благодаря руководству стачкой со стороны выбранной рабочими комиссии, в состав которой входило несколько политических ссыльных, стачка в течение месяца протекала в высшей степени сплоченно, планомерно и спокойно. По словам министра Тимашева[228], рабочие к началу апреля готовы были пойти на соглашение. С другой стороны, и ленское товарищество нетерпеливо ерзало в ожидании возобновления работ и склонно было пойти на уступки.

Но в ночь на 4 апреля, по предварительному телеграфному предписанию из Петербурга, воинская команда, спешно доставленная на прииски, арестовала стачечный комитет. Забастовщики вступились за арестованных руководителей, но прежде чем их мирное безоружное шествие могло предъявить свои требования, полтораста солдат при двух офицерах дали на расстоянии 150 сажен, без предупреждения, ряд залпов по безоружной толпе, стреляли в лежачих, в раненых, в убегавших, убили и перекалечили свыше 500 человек, из них 270 уже похоронено.

Почему стреляли?

Что к этому не были ничем «вынуждены», понимают все. И хотя Макаров[229] в Думе божился, что его испытанному провокатору Трещенкову[230] угрожала смертельная опасность, но ему, без сомнения, не верили даже приставленные к его охране шпики.

Почему стреляли?

Потому ли, что местным Трещенковым, состоящим на содержании приисковой администрации, нужно было отличиться? Потому ли, что нетерпеливые акционеры надеялись ускорить ход дел при помощи свинца? Потому ли, что правительству нужно было – по возможности подальше от больших центров – учинить примерную расправу над стачечниками и запугать приходящий снова в движение рабочий класс? Или, может, быть – как намекают газеты – какая-либо придворная банда, игравшая на «понижение» ленских акций, решила вызвать кровопролитие и хаос какою угодно ценою? Не хотели ли таким путем закрепить дружбу английской биржи, в руках которой находится около 75 процентов ленских акций? Или, может быть, в состав этих английских капиталов входят и те миллионы, которые царь про всякий случай хранит в английских банках, и дело шло о собственных барышах царя?

Почему стреляли?

Надо полагать, что все причины соединились тут воедино: Трещенкову нужно было в огне усмирения несуществовавшего восстания похоронить свою воровскую отчетность; барон Гинцбург не прочь был умеренным количеством свинца подтолкнуть рабочих на путь «благоразумия», наоборот, спекулянты из великих князей могли быть заинтересованы в усугублении замешательства, – все эти причины могли сочетаться, скреститься, перепутаться, – и вот результат: 270 убитых, 250 искалеченных.

Какая часть тут приходится непосредственно на поддержание славы и величия царской монархии, а какая – на косвенное поддержание августейших барышей; сколько трупов придется на пай барона Гинцбурга и сколько просверленных черепов нужно отнести на долю местных Трещенковых, этого не подсчитает никакой ученый счетовод. Отдельные слагаемые навсегда останутся неясными, зато ясен и несомненен итог: 270 трупов, 250 калек.

Ход событий был страшно простой. Но в совокупности простейших фактов и действий: голода, истощения, отказа от работ, ареста, выстрелов и хрипа задыхающихся собственной кровью, – в совокупности этой страшной простоты стоят перед нами экономика, политика, мораль и философия этого общества, охраняемого освященной богом монархией, которая начинается с приискового самодержца Трещенкова на Лене и кончается коронованным жандармским ротмистром Романовым в Петербурге.

На золотоносном куске земли, который дальностью расстояния, суровостью климата, весенними и осенними разливами рек отрезан от всего мира, хищники – военные и статские, духовные и светские, свои и чужестранные – заперли несколько тысяч душ, голодных и бесправных, вогнали их в холодные, всегда грозящие обвалом просечки, где по стенам струится вода, поднимаясь на полу иной раз до колен, держат их и их семьи в тесных, грязных и дымных казармах, среди вшей и человеческого навоза, платят им 1 – 1 1/2 рубля в день, но не деньгами, а талонами на гнилые товары, иногда прямо на падаль, по бешеным ценам; принуждают их подпиской отказываться от своего права возбуждать против администрации судебные иски, – и за все это из-под ногтей у них повседневно выжимают кровь, которая тут же на месте превращается в сверкающее золото. Из струпьев, из ревматизмом охваченных сочленений, из сифилитических язв, из рахита младенцев, из истощенных кровоточивых материнских грудей – вот откуда течет благодатный поток ленского золота, обогащая по пути всех, кроме тех, которые добывают его.

Во время думских прений по поводу ленских событий некоторые депутаты указывали Макарову на то, что законы русские запрещают стачку только в имеющих государственное или общественное значение предприятиях, к которым частные золотопромышленные прииски не относятся. Как не относятся?! изумлялись Макаровы и Гинцбурги до глубины потрохов. Да разве же не ясно, что золотоносный ленский фонтан, дающий ежедневно 3 пуда чистого золота – 1.000 пудов в год! – стократ важнее и священнее всех государственных предприятий, всех стратегических железных дорог и броненосцев, всех знамен, зерцал, хоругвей, икон и мощей? Ибо государственные предприятия, как и церковь, существуют, в конце концов, для того, чтобы охранять, обеспечивать и освящать накопление капиталистического богатства, которое лучше, полнее, всестороннее всего выражается в золоте. А ведь здесь, на Лене, дело прямо и непосредственно идет о золоте, о чистом золоте, о вожделенном золоте, которое более могущественно, чем все начертанные на зерцалах законы, более нетленно, чем самые патентованные мощи. Тут на Лене достаточно желтого металла, для того, чтобы

"И связывать и расторгать обеты,

Благословлять проклятое, людей

Ниц повергать пред застарелой язвой,

Разбойников почетом окружать,

Отличьями, коленопреклоненьем,

Сажая их высоко – на скамьи

Сенаторов…

И вот когда 6.000 ленских рабочих, устав питаться падалью, перестали в течение месяца выцарапывать кровавыми ногтями из недр земных золото, на их черепа со страшным треском опустился чугунный кулак государственной власти: полтысячи тел осталось на земле…