Л. Троцкий. ЦАРСКАЯ РАТЬ ЗА РАБОТОЙ

Л. Троцкий. ЦАРСКАЯ РАТЬ ЗА РАБОТОЙ

(«Материалы к истории русской контрреволюции». Том I. «Погромы по официальным данным». С.-Петербург. 1908)

Эта объемистая книга, состоящая из пресных канцелярских бумаг, производит поразительное впечатление. Перед нами – портрет царизма эпохи революции, написанный им самим – его сенаторами, его градоначальниками и губернаторами, его прокурорами и его приставами. Портрет убийственно верен. И даже в тех случаях, когда ревизующий сенатор или защищающийся градоначальник сознательно и явно уродуют факты, они кладут только лишнюю черту бесстыдства рядом с кровавым пятном адского свирепства.

Большая часть книги посвящена материалам, относящимся к октябрьским погромам 1905 г.[136]. Из официально-фальсифицированных сенаторских докладов, из полицейских донесений и свидетельских показаний, как живые, выступают те страшные дни, когда исступленные проклятья матерей, плач избиваемых младенцев, предсмертное хрипение стариков и дикие вопли всеобщего отчаяния были первым приветом русской конституции. Сто городов и местечек превратились в ад. Это старый порядок мстил за свое унижение.

«…Факты, даже взятые из дел департамента полиции, – говорит записка, составленная в ноябре 1905 г. по поручению гр. Витте для борьбы с „треповцами“, – с полной очевидностью показывают, что значительная часть тяжелых обвинений, возведенных на правительство обществом и народом, в ближайшие после манифеста дни, имели под собою вполне серьезные основания: существовали созданные высшими чинами правительства партии для „организованного отпора крайним элементам“; организовывались правительством патриотические манифестации и в то же время разгонялись другие; стреляли в мирных демонстрантов и позволяли на глазах у полиции и войск избивать людей и жечь губернскую земскую управу; не трогали погромщиков и залпами стреляли в тех, кто позволял себе защищаться от них; сознательно или бессознательно (?) подстрекали толпу к насилиям официальными объявлениями за подписью высшего представителя правительственной власти в большом городе, и когда затем беспорядки возникли, не принимали мер к их подавлению. Все эти факты произошли на протяжении 3 – 4 дней в разных концах России и вызвали такую бурю негодования в среде населения, которая совершенно смыла первое радостное впечатление от чтения манифеста 17 октября»^{37}. Бывший директор Департамента Полиции Лопухин[137] в своем письме к Столыпину говорит уже более решительно о «систематическом подготовлении властями еврейских и иных погромов»^{38}. 

Посмотрим, какую картину раскрывают официально-запротоколированные факты.

«Зачинщиками и руководителями, – пишет сенатор Турау в своем отчете о киевском погроме, – в большинстве случаев были лица из той же толпы громил; случалось, что подстрекали к погрому мелкие лавочники – конкуренты евреев, дворники, некоторые домовладельцы, хозяева ремесленных заведений и даже, как утверждают многие потерпевшие, низшие полицейские чины»^{39}.

Первые навыки массовых уличных действий были приобретены громилами в «патриотических» демонстрациях начала русско-японской войны. Тогда уже определились основные аксессуары: портрет императора, бутылка водки, трехцветное знамя. С того времени планомерная организация социальных отбросов получила колоссальное развитие: если масса участников погрома – поскольку тут речь может идти о «массе» – остается более или менее случайной, то ядро всегда дисциплинировано и организовано на военный лад. Оно получает сверху и передает вниз лозунг и пароль, определяет время и размер кровавых действий. «Погром устроить можно какой угодно, – заявил чиновник Департамента Полиции Комиссаров, – хотите на 10 человек, а хотите на 10 тысяч»^{40}.

О надвигавшемся погроме знают все заранее: распространяются погромные воззвания, появляются кровожадные статьи в официальных «Губернских Ведомостях», иногда начинает выходить специальная газета. Одесский градоначальник выпускает от своего имени провокационную прокламацию. Когда почва подготовлена, являются гастролеры, специалисты своего дела. С ними вместе проникают в темную массу зловещие слухи: евреи собираются напасть на православных, социалисты осквернили святую икону, студенты порвали царский портрет. Где нет университета, там слух приурочивается к либеральной земской управе, даже к гимназии. Дикие вести бегут с места на место по телеграфной проволоке, иногда со штемпелем официальности. А в это время совершается подготовительная техническая работа: составляются проскрипционные списки лиц и квартир, подлежащих разгрому в первую очередь, вырабатывается общий стратегический план, из пригородов вызывается на определенное число голодное воронье. В назначенный день – молебствие в соборе. Торжественная речь преосвященного. Патриотическое шествие – с духовенством во главе, с царским портретом, взятым в полицейском управлении, со множеством национальных знамен. Непрерывно играет оркестр военной музыки. По бокам и в хвосте – полиция. Губернаторы делают шествию под козырек, полицмейстеры всенародно целуются с именитыми черносотенцами. В церквах по пути звонят колокола. «Шапки долой!» В толпе рассеяны приезжие инструкторы и местные полицейские в штатском платье, но нередко в форменных брюках, которых не успели снять. Они зорко смотрят вокруг, дразнят толпу, науськивают ее, внушают ей сознание, что ей все позволено, и ищут повода для открытых действий. Для начала бьют стекла, избивают отдельных встречных, врываются в трактиры и пьют без конца. Военный оркестр неутомимо повторяет: «боже, царя храни», эту боевую песнь погромов. Если повода нет, его создают: забираются на чердак и оттуда стреляют в толпу, чаще всего холостыми зарядами. Вооруженные полицейскими револьверами дружины следят за тем, чтоб ярость толпы не парализовалась страхом. Они отвечают на провокаторский выстрел залпом по окнам намеченных заранее квартир. Разбивают лавки и расстилают перед патриотическим шествием награбленные сукна и шелка. Если встречаются с отпором самообороны, на помощь являются регулярные войска. В два-три залпа они расстреливают самооборону или обрекают на бессилие, не допуская ее на выстрел винтовки… Охраняемая спереди и с тылу солдатскими патрулями, с казачьей сотней для рекогносцировки, с полицейскими и провокаторами в качестве руководителей, с наемниками для второстепенных ролей, с добровольцами, вынюхивающими поживу, банда носится по городу в кроваво-пьяном угаре^{41}… Босяк царит. Трепещущий раб час тому назад, затравленный полицией и голодом, он чувствует себя сейчас неограниченным деспотом. Ему все позволено, он все может, он господствует над имуществом и честью, над жизнью и смертью. Он хочет – и выбрасывает старуху с роялем из окна третьего этажа, разбивает стул о голову грудного младенца, насилует девочку на глазах толпы, вбивает гвоздь в живое человеческое тело… Истребляет поголовно целые семейства; обливает дом керосином, превращает его в пылающий костер, и всякого, кто выбрасывается из окна, добивает на мостовой палкой. Стаей врывается в армянскую богадельню, режет стариков, больных, женщин, детей… Нет таких истязаний, рожденных горячечным мозгом, безумным от вина и ярости, пред которыми он должен был бы остановиться. Он все может, все смеет… «боже, царя храни». Вот юноша, который взглянул в лицо смерти – и в минуту поседел. Вот десятилетний мальчик, сошедший с ума над растерзанными трупами своих родителей. Вот военный врач, перенесший все ужасы порт-артурской осады, но не выдержавший нескольких часов одесского погрома и погрузившийся в вечную ночь безумия. «Боже, царя храни»… Окровавленные, обгорелые, обезумевшие жертвы мечутся в кошмарной панике, ища спасения. Одни снимают окровавленные платья с убитых и, облачившись в них, ложатся в груду трупов – лежат сутки, двое, трое… Другие падают на колени перед офицерами, громилами, полицейскими, простирают руки, ползают в пыли, целуют солдатские сапоги, умоляют о помощи. Им отвечают пьяным хохотом. «Вы хотели свободы – пожинайте ее плоды». В этих словах – вся адская мораль политики погромов… Захлебываясь в крови, мчится босяк вперед. Он все может, он все смеет, – он царит. «Белый царь» ему все позволил, – да здравствует белый царь!^{42} И он не ошибается. Никто другой, как самодержец всероссийский, является верховным покровителем той полуправительственной погромно-разбойничьей каморры, которая переплетается с официальной бюрократией, объединяя на местах более ста крупных администраторов и имея своим генеральным штабом придворную камарилью. Тупой и запуганный, ничтожный и всесильный, весь во власти предрассудков, достойных эскимоса, с кровью, отравленной всеми пороками ряда царственных поколений, Николай Романов соединяет в себе, как многие лица его профессии, грязное сладострастие с апатичной жестокостью. Революция, начиная с 9 января, сорвала с него все священные покровы и тем развратила его самого в конец. Прошло время, когда, оставаясь сам в тени, он довольствовался – агентурой Трепова по погромным делам^{43}. Теперь он бравирует своей связью с разнузданной сволочью кабаков и арестантских рот. Топча ногами глупую фикцию «монарха вне партий», он обменивается дружественными телеграммами с отъявленными громилами, дает аудиенции «патриотам», покрытым плевками общего презрения, и по требованию Союза русского народа дарит свое помилование всем без изъятия убийцам и грабителям, осужденным его же собственными судами. Трудно представить себе более разнузданное издевательство над торжественной мистикой монархизма, как поведение этого реального монарха, которого любой суд любой страны должен был бы приговорить к пожизненным каторжным работам, если бы только признал его вменяемым…

В черной октябрьской вакханалии, перед которой ужасы Варфоломеевской ночи кажутся невинным театральным эффектом, 100 городов потеряли от трех с половиною до четырех тысяч убитыми и до 10 тысяч изувеченными^{44}. Материальный ущерб, исчисляемый десятками, если не сотнями миллионов рублей, в несколько раз превышает убытки помещиков от аграрных волнений. Так старый порядок мстил за свое унижение.

Вышедший том «Материалов» (уже конфискованный) содержит данные, относящиеся к погромам в Одессе, Киеве и Ростове и к расстрелу народного митинга в Минске (октябрь 1905 г.), документы по расследованию гомельского погрома (январь 1906 г.) и два документа, относящиеся к седлецкому погрому (август 1906 г.). То, что сразу бросается в глаза при сравнении материалов, относящихся к этим трем последовательным моментам, это растущая обнаженность действий контрреволюционной бюрократии. В октябре мы еще видим массы громил, – сотни, может быть, тысячи. Их извлекают из трущоб, их созывают из окрестных деревень, – словом, их находят. Видимая для всех роль бюрократии сводится, главным образом, к тому, что она «попустительствует» громилам, охраняя их в то же время от самообороны. Гомельский погром дает уже несравненно более упрощенную картину отношений. «Беспорядки 13 – 14 января, – докладывает член совета министерства внутренних дел Савич, – явились результатом не массовой борьбы христианского населения против евреев…, а нападением на имущество определенных лиц еврейского происхождения со стороны небольшой, 10 – 15 человек, шайки вооруженных людей» («Материалы», стр. 380), руководимых «тайным союзом патриотов» с местным жандармским ротмистром во главе. Наконец, в Седлеце, всего через несколько месяцев, уже совершенно обходятся без «народа». Погром рассчитан и проведен подполковником Тихановским, как военный парад. Драгуны врываются в квартиры, требуют денег, насилуют и убивают. Затем поджигают дома, пользуясь для этого керосином уличных фонарей. Время от времени они являются в штаб-квартиру – за инструкциями и за патронами. «Мало убитых», внушает им Тихановский. Он считает необходимым «поднять дух войск» и с этой целью собирает песенников. «Среди трескотни выстрелов, кровопролития, грабежа и пожаров в народе раздавалось пение»^{45}. А затем, чтобы пояснить то, что и без того чудовищно ясно, командующий войсками варшавского округа генерал Скалон в особом приказе благодарит Тихановского за энергию и распорядительность.

«Материалы к истории контрреволюции» еще раз показывают русскую правящую бюрократию не такою, как она выступает на парадной трибуне Таврического дворца, а такою, какова она в действительности: искусственно отобранная иерархия общественных отщепенцев, готовая привести в движение все средства ада, обратить города в кладбища и поджечь страну с четырех сторон, как только ее жадности или самовластью грозит реальная опасность со стороны народа. Нет, не русскому либерализму повалить это чудовище!

«Przeglad Socyal-demokratyczny», июнь 1908 г.