I

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

I

Столыпин[115] распустил Думу, царь обменялся дружескими телеграммами с союзом погромщиков… Тактика этих господ поистине проста.

Год тому назад «Московские Ведомости», орган реакционного дворянства, резюмировали эту тактику в следующих словах: население России составляет около 150 миллионов; в революции принимает активное участие едва ли больше миллиона; если даже будут расстреляны и перебиты все революционеры до одного, в России все еще останется 149 миллионов жителей – количество вполне достаточное для счастия и величия отечества.

Это каннибальское соображение упускает из виду один очень простой факт, составляющий, однако, основу вопроса: революционно-активный миллион является лишь исполнительным органом исторического развития.

Таков исторический закон, который г. Столыпин хочет подвергнуть теперь вторичному испытанию.

Этот русский премьер, уже два года стоящий у кормила, оказался тем человеком с крепкими нервами, который был нужен напуганному стану реакции. Он соединяет в себе первобытную грубость рабовладельца и личное бесстрашие авантюриста с лощеными манерами «государственного человека» европейского стиля. Как саратовский губернатор, где аграрные беспорядки достигли своего наивысшего напряжения, Столыпин в начале конституционной эры лично наблюдал за крестьянскими порками, причем, по свидетельству депутатов Думы, пускал самолично в оборот такие цветы административного красноречия, которые возможны только на рабском языке нашей родины. Будучи призван на пост министра внутренних дел, а потом премьер-министра, жалкой и капризной волей главы государства, стоящего в фокусе бесчисленных интриг, Столыпин обнаружил самоуверенность невежды, не имеющего ни малейшего понятия о законах исторического развития, и нагло повел «реальную политику» провинциального бюрократа, который еще на днях приказывал в своем присутствии раздевать и пороть крестьян в интересах социального порядка. В первой Думе он стоял еще в тени, наблюдал новое положение и старался зорким взглядом варвара разглядеть под юридической оболочкой парламентаризма реальные очертания социальных сил.

Лирические излияния кадетов в первой Думе, их исторически-запоздалый пафос, в котором не переставала вибрировать нотка трусости, их театральный призыв к воле народа, чередовавшийся с лакейским шепотом в петергофских передних, все это не могло импонировать коноводу помещичьей реакции. Он выждал благоприятный момент и выгнал депутатов из Таврического дворца. Но после того как ставни этого здания были заколочены, он вдруг оказался лицом к лицу перед всеми историческими вопросами, порожденными Думой. Восстания в крепостях подавлялись вооруженной рукой, против грозного разлива террористических актов были воздвигнуты военно-полевые суды. Но перед аграрным кризисом, во всей его сложности и глубине, Столыпин стоял как перед сфинксом.

За спиной министерства собралась сплоченная и сильная царской поддержкой клика титулованных крепостников, лозунг которой был дан одним из ее среды, графом Салтыковым: «ни пяди нашей земли, ни песчинки наших полей, ни былинки наших лугов, ни хворостинки нашего леса». В распоряжении министерства были, с другой стороны, либеральные бюрократы, ученые и публицисты, которых Столыпин по дешевой цене откупил у графа Витте, – и они увлекали Столыпина на путь реформ и «правового» государства.

Все законодательство, возникшее в период между первой и второй Думой, в особенности же аграрное, есть результат этих разнородных влияний и настроений. Это были жалкие клочки политических идей, обрывки реформ, импотентные бюрократические потуги, внесшие только новую смуту в социальный ад русской деревни, где язвы государственной и капиталистической эксплуатации покрываются гнойниками под железными оковами феодального права.

В то время как всемогущий «Союз русского народа»[116], образующий сложную цепь, которая тянется от престола до последнего хулигана, требовал форменного восстановления старого режима и единственной допустимой деятельностью признавал юстицию военно-полевых судов, «Союз 17 октября»[117], опирающийся на элементы крупного капитала и крупного землевладения, все еще хотел видеть в военно-полевой деятельности только предварительную ступень к конституционному режиму. Однако, Союз погромщиков не мог оказать министерству более серьезной услуги, чем убийство либерального специалиста по финансовым вопросам Герценштейна[118]. Между тем Союз 17 октября, избравший своим официальным публицистом Столыпина-брата[119] и получивший в инструкторы чиновника министерства внутренних дел, потерял последние остатки общественного доверия. Попытка насадить в провинции официальную прессу, стоившая громадных денег, разбилась о немую враждебность населения. Вокруг министерства образовалась пустота, из которой вставали грозные призраки все той же революции.

Трудность положения не исчерпывалась этим. Когда Столыпин был еще саратовским губернатором, он регулярно получал от казны необходимые для управления суммы. Ему не приходилось ломать себе голову над финансовым искусством, которое умеет перекладывать расходы по подавлению живущего поколения на плечи будущих. Теперь, став руководителем государственной политики, он вдруг ощутил сложную зависимость от гг. Мендельсонов, Клемансо, Рувье, Ротшильдов[120].

Созыв народных представителей стал неизбежен.

Вторая Дума собралась 7 февраля. Официальная тактика Думы определилась кадетским центром, который имел на своей стороне правых, когда деятельно помогал контрреволюции, и левых, когда проявлял свою вялую оппозицию.

В первой Думе кадеты изображали из себя вождей нации. Так как народные массы, за исключением городского пролетариата, находились еще только в хаотически-оппозиционном настроении, и так как партии крайней левой бойкотировали выборы, то кадеты оказались господами положения. Они представляли «всю страну»: либерального помещика, либерального купца, адвоката, врача, чиновника, лавочника, приказчика, мужика. Хотя руководство партией оставалось в руках помещиков, профессоров и адвокатов, она все же была сдвинута влево значительным количеством старомодных провинциальных радикалов, переполнявших кадетскую фракцию; дело дошло до Выборгского манифеста, доставившего впоследствии либеральным филистерам столько бессонных ночей.

Во вторую Думу кадеты пришли в меньшем числе, но у них было, по объяснению Милюкова, то преимущество, что теперь за ними стоял не неопределенно-недовольный обыватель, а сознательный выборщик, подавший голос за антиреволюционную платформу. Между тем как главная масса помещиков и представители крупного капитала перешли в лагерь активной реакции, городская мелкая буржуазия, торговый пролетариат и средний интеллигент голосовали за левые партии. За кадетами пошла часть помещиков и средние слои городского населения. Налево от них стояли представители крестьян и рабочих.

Кадеты вотировали правительству рекрутский набор и обещали вотировать бюджет. Точно так же они голосовали бы и за новые займы для покрытия государственного дефицита и не задумались бы взять на себя ответственность за старые долги самодержавия. Головин[121], эта жалкая фигура, воплощавшая на председательском кресле всю низость и все бессилие либерализма, высказал после роспуска Думы ту мысль, что правительство должно было в сущности усмотреть в поведении кадетов свою победу над оппозицией. Это совершенно правильно. Казалось бы, что при таких условиях не было никаких оснований распускать Думу. И все-таки Дума была распущена. Это доказывает, что есть сила, более могучая, чем политические аргументы либерализма. Эта сила есть внутренняя логика революции.

В борьбе с руководимой кадетами Думой министерство все больше проникалось сознанием своей силы. Здесь оно видело перед собой не исторические задачи, которые требовалось решить, а политических противников, которых нужно было обезвредить. В качестве соперников правительства и претендентов на власть фигурировала кучка адвокатов, для которых политика была чем-то вроде судебных прений высшего порядка. Ее политическое красноречие колебалось между юридическим силлогизмом и салонной фразой. В прениях по поводу полевых судов обе стороны выступили друг против друга. Московский присяжный поверенный Маклаков[122], в котором либералы видели своего будущего героя, подверг военно-полевую юстицию, а вместе с ней и всю политику правительства, так называемой уничтожающей юридической критике. – Но военно-полевые суды вовсе не юридическое учреждение, – ответил ему Столыпин. – Они – средство борьбы. Вы доказываете, что это средство не законосообразно? Но зато оно целесообразно! Право не самоцель. Когда существованию государства угрожает опасность, правительство не только вправе, но обязано обратиться, мимо всякого права, к источникам материальной силы.

Этот ответ, заключавший в себе не только философию государственного переворота сверху, но и философию народного восстания, поверг либерализм в величайшее смущение. – Это неслыханное признание, – завопили либеральные публицисты и принялись доказывать в тысячный раз, что право выше силы.

Однако, вся их политика убеждала министерство в противном. Они отступали назад шаг за шагом. Чтобы предупредить роспуск Думы, они постепенно жертвовали всеми своими правами и тем с очевидностью доказали, что сила выше права. На этом пути правительство неизбежно должно было прийти к мысли использовать свое могущество до конца.

Правительство охотно заключило бы договор с кадетами, если бы этой ценой оно могло добиться успокоения народных масс или, по крайней мере, успокоения крестьянства и изоляции пролетариата. Но вся беда была в том, что кадеты не имели за собой народных масс. Аграрная программа трудовиков идет гораздо дальше кадетской[123]. В целом ряде важнейших вопросов трудовики голосовали вместе с социал-демократами. Кадеты сами за несколько дней до роспуска Думы должны были признать, что правые являются гораздо более надежной опорой центра, чем трудовики. Но правые, сами по себе, не могли явиться опорой правительства без поддержки кадетов.

Основой для соглашения между правительством и кадетами могла быть только такая программа, которая представляла бы компромисс между правительственной программой и кадетской, и без того приспособлявшейся к вожделениям помещичьей реакции. Но такой компромисс ни на минуту не удовлетворил бы крестьянство. Наоборот, он только усилил бы его земельный голод. С другой стороны, соглашение с либералами было невозможно без дарования некоторых, хотя бы и весьма урезанных политических свобод.

Массы при этом остались бы неудовлетворенными, но перед ними открылась бы возможность революционной организации; правительство осталось бы перед угрозой тех же социальных опасностей да еще связало бы себе руки конституционным режимом; оно получило бы либерального союзника, который не мог бы ему помочь овладеть народными массами, но на каждом шагу мешал бы ему своими тирадами и сомнениями. Стоило ли трудиться ради этого? Очевидно, нет. И Столыпин распустил вторую Думу.