III

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

III

Глубокая дифференциация буржуазной «нации» в эпоху революции – в атмосфере могучего развития международного рабочего движения – отбросила левое крыло русской буржуазной интеллигенции в лагерь социализма. Но чем больше террористическая группа этой интеллигенции отстаивала свою идейную самостоятельность от классового пролетарского социализма, тем меньше она могла отстаивать свою политическую самостоятельность от буржуазного либерализма. С самого возникновения своего партия с.-р. естественно тяготела к превращению в боевой отряд при легальной оппозиции, – и объективно и субъективно (см. выше цитату из письма Гершуни). Либералы это прекрасно понимали. Они отнюдь не скрывали своей симпатии к террору и проявляли ее наиболее естественным для них образом: денежной помощью Боевой Организации. «Смерть Синягина, – писал в „Освобождение“ один из его петербургских корреспондентов, – встречается с поразительной единодушной радостью»… И сам редактор штуттгартского органа, г. Струве, не обинуясь, признавал «популярность политического убийства в России» (N 2, 2 июля 1902 г.). «Политически и психологически это убийство было неизбежно», – писал он через два с лишним года по поводу убийства Плеве, – и с еще большей решительностью апеллировал к той «общественной атмосфере негодования и возмущения, которая рождает из рядов русского общества одного мстителя за другим» (N 52, 19 июля 1904 г.). «Будем откровенны, господа, – писал в том же номере один из сотрудников: – моральная солидарность между тем физическим лицом, руками которого пресечена преступная жизнь всемогущего министра, и если не миллионами, то во всяком случае сотнями тысяч его сограждан, полная и сомнению не подлежащая». Либералы не могли не понимать, что, поскольку террор вносит дезорганизацию и деморализацию в ряды правительства (N. B. ценою дезорганизации и деморализации в рядах революционеров), постольку он играет в руку не кому другому, как им, либералам. Террор, в отличие от массового движения, есть та форма революционной борьбы, которою можно управлять, как автомобилем. Террористы устрашают, либералы предлагают соглашение – с ручательством за прекращение террора. В то время как с.-р. охотились за министрами, а царю давали время на размышление, объявив царскую фамилию «пока» вне полосы огня, Струве, опираясь и на удачи террора и на его временное «самоограничение», взывал, обращаясь вверх: «Опомнитесь, господа! Вы ведете за счет верховной власти и ее носителя очень рискованную игру». («Освобождение», N 2). В начале «весны» Святополка-Мирского[196] либералы объединяют на парижской конференции[197] (осень 1904 г.) вокруг «минимальной», т.-е. вокруг своей собственной, платформы все не социал-демократические революционные организации, и, в то время, как земский съезд и либеральная пресса ставят князю Святополку свои кондиции, за спиною либералов стоят террористы, выжидающие исхода переговоров. Позже, когда заседала первая Дума и кадеты требовали, чтоб «исполнительная власть подчинилась власти законодательной», социал-революционеры снова временно приостановили террор… Роль террора, как средства на службе либерализма, выступала бы еще ярче, если бы в эти двусторонние переговоры: Милюкова с Черновым и Азефом (см. думскую речь Столыпина) и того же Милюкова с Треповым и Столыпиным (см. «Речь» N 46), если бы в эти переговоры не врывалась революционная масса и не портила чертежей[198]. В первый период революции, заканчивающийся великой октябрьской стачкой, либералы относились к массовым движениям с сочувствием, которое только у наиболее косных или, наоборот, у наиболее проницательных омрачалось беспокойным предчувствием. Пока выступления рабочих масс имели полустихийный характер и оставались политически и организационно неоформленными, до тех пор они, подобно террору, только в несравненно большей степени, расшатывая абсолютизм, выдвигали тем самым либералов, как естественных претендентов на власть. Но уже в процессе октябрьской стачки, когда революция начала быстро организовываться изнутри (Советы Депутатов, Крестьянский Союз, Железнодорожный Союз и пр.[199]), либерализм увидел себя отброшенным в сторону и ясно почувствовал, что дальнейшее развитие революции может совершаться уже не только за счет царизма, но и за его собственный счет. Если в течение 1905 г., особенно после 9 января, либерализм жизнерадостно спекулировал на свою (весьма, впрочем, призрачную) связь с революцией и еще в конце 1904 г. отважился в Париже эту связь документально запечатлеть, то, начиная с конца 1905 г., он все резче и резче отмежевывается от революции, спекулируя отныне на свой монархизм и на любовь к «порядку». Прежние нелегальные связи тяготят и компрометируют. Наши друзья слева превращаются в наших врагов слева, красное знамя оказывается «красной тряпкой», и либерализм, устами Милюкова, торжественно отказывается «нести на своей спине осла». В этой растущей враждебности либералов к революции тонут и их недавние симпатии к террору, который не дал того, что обещал, ибо не заменил движения масс, а растворился в нем. Кадеты уже не упускают более ни одного повода, чтобы не осудить «насилие слева», а азефовский запрос дает им подходящий случай подвести итоги их борьбе на два фронта: почтительно-услужающей «оппозиции» царизму и злобно-клеветнической травли революции. Эти итоги со свойственной ему аляповатостью подвел Милюков. Его речь так самоубийственно выразительна, что мы считаем необходимым привести здесь ее главные тезисы.

«Нас, которых обвиняли в соседстве и дружбе с революцией, – говорил лидер кадетской партии, – нас умнейшие из революционеров всегда называли и считали своими злейшими врагами».

«Правительственные меры не только не гарантировали прекращение революции, а, напротив, исходили из мысли о невозможности победить революцию… У нас, кадетов, эта надежда была».

«Чего мы искали в соседстве с революцией?.. Мы хотели засыпать пропасть между русским обществом и правительством»…

«Мы чаяли в легальной борьбе единственное спасение в ближайшем будущем; и во имя этой, неясной еще, возможности мы, гг., рисковали популярностью. Мы погубили ее весьма быстро»…

«Я сказал вам, почему мы оказались слабыми… Не потому, что вы (правые) были против нас. Вы пришли позднее; тогда вы сидели по домам… Мы остались одни, потому что отошла от нас та самая левая сторона, в руководительстве которой вы нас обвиняете»…

«Нас звали в министры тогда, когда считали, что мы опираемся на красную силу… Нас уважали, пока нас считали революционерами. Но когда оказалось, что мы только строго (!) конституционная партия, тогда надобность в нас прошла».

Так говорил Милюков в думском заседании 13 февраля. Он обвинял революционеров – в том, что они не желали верить в искренность правительственных уступок, в единоспасительность легальной борьбы. И он обвинял правительство – в том, что его уступки были не искренни, и в том, что оно отняло возможность легальной борьбы. Царизм оказался виновным в том, что не принял кадетских методов, гарантировавших победу над революцией. А революция оказалась виновной в том, что не приняла кадетских методов борьбы с царизмом. И в результате совокупных преступлений царского правительства и революционных партий оказались бессильными, ничтожными и презираемыми с обеих сторон… кадеты.

Так апологетическая речь кадетского лидера вылилась в справедливую по существу, но слишком жестокую по форме сатиру на русский либерализм.