IV

IV

— Ну что он тебе тут травил? — подсаживается к нам в тенек Федька.

— Кто? — не поняв, косится на меня Виктор, мой комбайнер, — Ты про кого?

— Да этот… корреспондент он или кто. Рассказывал же что — давай делись.

Хорошо, значит, отделало меня в кабине — не узнает! А Федька теперь всегда трезвый, два раза уже в Армавире лечили.

Виктор хмыкает и деликатно уходит пить квас. На комбайне сейчас настоящий штурвальный (я — стажер, что ли), он обойдет круга два. Господи, как же хорош мир вне комбайновой кабины! Воздух какой, прохлада, тишина — и целых два круга отдыха. Мы с Федькой, замяв его оплошность, начинаем толковать про нее. Про нее, проклятую. Пить-то он не пьет, но — думает. Видать — постоянно. Был тут, на левом краю Прочно-окопской, ларек «Бриллиантовой руки», такой бессонный был дедок, в полшестого открывал, когда еще на работу едут, и белой никогда не держал, а бормотухи бутылок по пять-шесть в сумку давал, на двоих вполне на день хватит. Бригадир Андрей Ильич дожал-таки «Бриллиантового», рассчитался дедуля, в Армавире теперь, и чтоб достать — с шоферами теперь надо.

Федор не то чтобы алкаш полный, но когда пил — пил серьезно: и жена прогнала, в материн дом вернулся, и на технику его берут с опаской. Давно за тридцать, а все в шестерках, сейчас штурвальным у Чернышука, но тот особо руль ему не доверяет, держит на посылках. А чаще Федька в позе усталого руковода ездит в кабинах самосвалов. Он — чудик, но не шукшинский, без пунктика.

Не ломаясь, Федор выразительно излагает мне, как оно крутит его по утрам, когда надо принять. Только об ней и думаешь, ни до чего больше и дела нет, и уж в лепешку расшибешься, на уши встанешь, чтобы до обеда таки достать. И тогда — человек…

Человек Федор плоскоспинный и худозадый, разболтаны шарниры, никак не похож на медвежеватых, размеренных мужиков на технике. Он полон едкости, из осторожности скрываемой, единственный в бригаде за глаза смеется надо мною, притворщиком и неумехой. Мне же любопытно одно его убеждение: что все таковы! Все поголовно только об ей и думают, но одни начальства дрейфят, других жены жмут, третьи — жмоты, но если начистоту — все одним миром… Кажется, это единственное его убеждение, но ему-то он верен твердо.

— Погоди, но Виктор-то не пьет, — возражаю я.

— Ему нельзя — в начальство лезет.

— Тоже мне начальство: звеньевой!

— Недилько с ним ручкается. Ты вон тоже — в кино его звал.

Звал, предположим, не я, а сам Недилько. Первый секретарь райкома. Показывали нашу «Надежду и опору», я сам банки с пленкой с «Мосфильма» привез — как бы в плату за возможность поработать на уборке. Крутили в клубе, Недилько велел позвать и моего шефа — только чтоб агрегат работал. Виктор же после сеанса и увез меня в бригаду.

Есть люди, излучающие невидимую веселость. Это отлично чувствуют собаки и дети — псы увязываются за ними, носясь кругами и повизгивая, а ребятня ждет от них каких-то штук и вообще насыщенной жизни. Люди же работного возраста к обладателям такой ауры относятся бдительно, настороженно, потому что те, с аурой, — дотошные непрощающие начальники. Это хотелось бы такому веселому куролесить и духариться, а натурой своей он обречен вкалывать, и работать может только хорошо, инструменты отточены и чисты, моторы у него гудят пчелкой, а без дела он как бы унижен. Отработав свое лет до шестидесяти (если бог веку пошлет), такой, с аурой, и среднему возрасту становится приятней: пар вышел, он терпимей и к своему, и к чужому безделью.

Это, наверно, самый хороший людской тип в любой нации.

Виктор Карачунов, механизатор и сын механизатора, знаком мне со страшной весны шестьдесят девятого, когда здесь, в Армавирском коридоре, пылью затемнило дни, заносило фермы и лесополосы — жуткая репетиция какой-то невиданной войны. Недилько водил тогда академических лекарей почвы по свежим курганам чернозема, успокаивал народ в бригадах. Настроение должно было быть похоронным, а свели меня с этим ловким, сутуловатым, с чем-то от степной хищной птицы человеком — не только проклюнулось явное чувство «ни черта, еще поживем», но и какие-то шальные мысли пошли в голову. Хорошо бы, допустим, как-нибудь махнуть в Ахтари на таранку, интересно бы и на Черное, в Джубгу, да и просто внезапная уха на майском кубанском откосе, когда и кукушку из поймы слыхать, и ковыль уже серебрится, тоже бывает потрясающе хороша… Нет, собаки и дети наделены верным чутьем.

Это факт, что за столько лет знакомства у нас не нашлось и часа для простительных слабостей. Не у нас — у Виктора. То у свеклокомбайна отбивает грязь, то вылезет из кабины «Нивы», замотанный марлей, как марокканская вдова, пожалеем вдвоем, что не получается, а вообще-то здорово бы и то, и это, вытряхнет свою паранджу — и поехали.

Работает на всех машинах и все машины вроде знает еще до появления их в Прочном Окопе. Первым на севе протягивает свекольные рядки, потом их культивирует, косит люцерну, молотит горох, хлеб и подсолнух, настраивает норовистые косилки ботвы — универсален, как мужик. Он первый на консилиумах у барахлящих двигателей, и давно уже забыто, что всех дипломов у него — удостоверение давнего училища механизации. На гостевых днях в КубНИИТиМе он рассматривает сиятельные «Кейсы», «Джон Диры» и «Интера» со скромным, но точным пониманием, испытатели охотно дают ему пояснения, чувствуя в этом колхознике своего, а Недилько аттестует Виктора «интеллигентом в механизации». Не знаю, надолго ли, навсегда ли, но эрозию в бригаде подавили, уже тринадцать лет не просыпается, а такое само не дается.

Карачунов — вожак. Не руководитель, а вожак, сам тянущий лямку, обмануть его нельзя, а хамству не уступает. Утром у «шифанэра», где переодеваются в рабочее, случаются такие перебранки, что я ухожу подальше, не смущая Виктора. Речь — если этот взаимный обмен можно назвать речью — чаще всего о бормотухе, которую исподтишка завозят, и о ее последствиях. Недавно близорукому Овсянникову помяло шнеком хедера руку. Заело подборщик, тот хедера не выключил, наклонился, уронил очки, а был поддатый — и полез за окулярами. В больнице врач решил проверить на алкоголь — и наш потерпевший бежать, насилу в огородах удержали. Уходит Виктор с планерок у «шифанэра» бледный и злой, но неизменно затевает брань снова.

Шофер «Волги» Ашот, везучий человек, столько раз отвозивший меня к самолету, говорит, что они с Виктором «кенты» (друзья) и что Виктор — трудяга. Взыскательный Ашот себя к трудягам не причисляет, хотя начинал вместе с Карачуновым, вкалывал еще на ХТЗ. Но однажды заводной ручкой ему дало так, что треснула кость, это навсегда отговорило его пахать-сеять: пока носил руку на перевязи, выучился на шофера. Дальше — серия везений. Вез скот по Военно-Грузинской дороге и ночью нашел военный портупелъ. Красный такой, носить на боку, а в нем двадцать пять тысяч — старых, конечно, тогда новых не было. Купил у сельсовета дом себе. Второй дом строили для дочери на арбузы. Свои семнадцать соток Ашот давно занимает только арбузами — прочноокопская специализация, в Армавире продают по два, полтора, последние — по рублю кило. Даже удивительно, смеется он, как люди по семь, по десять рублей отдают за такую ерунду — арбуз! Один «Жигуль» отвезешь — рублей пятьсот выручил. Крупно повезло и с младшим зятем, ему сейчас двадцать четыре, русский, но расторопный — поискать; на двух работах, и преподает в училище, и на гитаре играет электрической. Получили участок для второй дочери — зять с Ашотом тоже под арбузы, за два лета кирпичные стены окупились, а клал такой мастер, что все удивляются узорам (я тоже дивился, вспоминал дом французского посольства на Якиманке — но за той кладкой стоял когда-то просвещенный миллионщик — купец, а Ашот — только шофер).

— Мы с ним кенты, но Виктор — трудяга!

Штурвальный Юрий Павлович, учитель физкультуры, росший с Виктором на одной улице, перед уборкой заявил. приглашавшим:

— К Карачунову на комбайн пойду, к другим — нет. Даром пыль глотать?

Помощник получает восемьдесят процентов от заработка комбайнера.

Месяц перед уборкой Юрий Павлович занимался шелкопрядом (грену раздают по домам) и такие сдал коконы, что начислили 824 рубля. Конечно, с листом на корм было возни, полдома пришлось отвести под червей, но машина своя, не ленились — вышло неплохо. Юрий Павлович тоже смолоду не пошел в механизаторы, окончил где-то в Сибири институт физкультуры, теперь дом у него большой, «Москвич» всегда на ходу, а комбайн он водить научился у Виктора уже в зрелые годы: нужно зерно для поросят и птицы.

Федька — люмпен-пролетариат (иные имена я из техники безопасности меняю). Таких в Прочноокопской пока не густо. А жизненное соревнование, зачет успеха людей среднего возраста идет по трем, пожалуй, статьям: качество своего дома (многоэтажек колхоз не строит), марка машины, устройство детей. У Карачунова домишко простецкий, машины нет вообще (купил было, да расстался — некогда ездить), и, по станичным меркам, к удачливым его не отнести. Свой венок на Дне урожая он получит, на ВДНХ его пошлют, а в остальном он не основателен.

— Да и мы-то! — смеется и машет рукой Ашот, возобновляя вчерашний разговор о ветвраче.

История с тем целителем скотов взбудоражила станицу. У себя за забором ветеринар развел песцов, шкурка из трехсот рублей не выходит, но промысел требует мяса, вот и стал коровий эскулап выбраковывать животин, с могильника таская туши себе в холодильники. Финорганы обсчитали — то ли восемнадцать тысяч в год выручки, то ли больше — и припаяли такой налог, что ветврача свалила стенокардия! Шофер у него тоже песцовщик (нельзя ж специалисту без личного водителя), тот от налога схлопотал инфаркт… Смеются внезапным хворям, не разнице доходов человека на тракторе и промысловика.

В нашей бригаде на тридцати комбайнах только четыре настоящих комбайнера: Карачунов, Машкин, Черныщук, Калмыков. Остальные — народ временный, взятый откуда только можно. (Это же на моих глазах, на моих, — в весну пыльных бурь у всех комбайнов еще были хозяева!) Настоящий — имеется в виду квалификация, а не профессия, комбайнерской профессии как таковой давно нет в помине. Поскольку речь мне вести о кадровой эрозии, я и позволил себе определенные нескромности — откуда, стало быть, ветер и какой силы.

Бригада наша — не рядовая, а хорошо оснащенная. Разумеющему будет довольно узнать, что комбайны по утрам моют, пыль с фильтров обдувают не выхлопом, а специальной воздуходувкой, людей на обед возят особым автобусом, после смены все принимают горячий душ, у колхоза мастерская едва ли не лучшая в Новокубанском районе, зерноток оснащен автоопрокидывателями — заторов транспорту нет, почти до самого стана идет хороший асфальт. Не слишком удачный урожай озимой пшеницы здесь ныне превышал, однако, 36 центнеров. Нагрузка на комбайн — 130 гектаров.

При сумме этих превосходств уборка шла настолько медленно, что в печальный день 28 июля 1982 года были позваны варяги. За две недели с начала молотьбы только у двоих — Машкина и Карачунова — намолот был между пятью и шестью тысячами центнеров, а девять агрегатов взяли меньше трех тысяч, пять «Нив» — меньше двух. И впервые за всю историю колхоза имени Кирова Новокубанского района было произнесено: «Земля велика и обильна, порядка нет, идите и княжите»… Разумеется, ни комбайнеры Викторового звена, ни колхоз так не заявляли. Пришло в бригаду восемь «Нив» из Северского района — меньше заработок своим, хуже окупились расходы на технику, о престиже что и говорить. Но отстали — и край через район прислал помощь.

— Доработались! Шпагоглотатели! «Рятуйте, сос!» — разорялся, узнав о буксире, грузный зычный Черныщук.

Двадцать девятое июля, первый день молотьбы на буксире.

Погода — как здоровье: пока хороша — ее не замечаешь. В небе ни облачка, на траве роса. Автобус от клуба отходит в шесть, значит, подъем у всех был никак не позже пяти. Дорогой тары-бары про руку Овсянникова (сухожилия целы, еще повезло), про едва не случившийся пожар на комбайне у Неумываки (электрооснастка при пороховой осотной вате постоянно грозит красным петухом, хорошо — огнетушитель был свежий), про сегодняшнюю получку.

Все комбайны ночуют на стане: ремни и аккумуляторы надо охранять. Часа полтора уходит на обдув фильтров, обтяжку, долив масла, а Виктор считает нужным — ради московского стажера, что ли, — окатить водой из шланга и нутро кабины нашего № 15. Но у бочонка под трапом в пыли пророс ячмень, мойка ему на пользу — анкерок лежит в зелени, как пасхальное яйцо в засеянной овсом старой плошке. Всходов мы не трогаем, пусть ездят.

Нашей «Ниве» шестой год. Этой зимою Виктор поменял ей коробку, перебрал сепарацию, поставил угольники на кожух («заводское все трепещет»), и теперь остановок мало. Ремонтировал он в Сельхозтехнике на краю Новокубанска, справился в девятнадцать дней, досрочно, за что и был премирован тридцатью рублями. Эта тридцатка и какая-то ничтожная зарплата (рублей сорок пять, что ли, Сельхозтехника оформила его временным рабочим) пошли целиком на достижение того, что Виктору «все склады были открыты». Если бы Карачунову не шли навстречу, если бы у него не было возможности таким вот образом протратить премиальные и т. д., он бы сейчас, как вечно хнычущий Захарченко, мучил бы механика или, как Калмыков, швырял бы в ярости ключи и молотки. Но что значит — если бы? Виктор есть Виктор. А пишу я об этом так легко потому, что этой весной руководство в районной Сельхозтехнике сменилось, а вымогательства персонала следует относить в прошедшее время. Что юридически все выглядит так, будто районный агросервис принял от колхоза подношенную «Ниву», быстро и грамотно восстановил ее ресурс и вернул хозяйству с гарантией удач, — про это мы, естественно, не говорим. Смешить некого. Зимняя работа Виктора в чужих мастерских при райцентре была фактически займом у летних уборочных получек.

К восьми мы в загонках. Валок еще влажный, и можно смаковать блаженные минуты, пока есть и степь, и запах донника, и редкое «пить пойдем». Самолет-стекольщик оставляет алмазный след, на юго-востоке кантом по горизонту — то ли розовые тучи, то ли снега Кавказа. Лицо твое сухо и чисто, все еще есть, а скоро исчезнет. «Я тоби казав — ступай ты пид полову». Пацан хныкал — чего это он один, а не все? Ничего, тут — все. Самым пыльным, остистым, жарким местом на Ставропольском плато вот-вот станет кабина «Нивы» № 15, в этой точке и надлежит провести день. «Ты только подыши день со мной, не работай — сядь и подыши», — обычно кричит Виктор экономисту, когда у них спор о заработках.

Я уже сбился, во сколько десятков раз запыленность воздуха на уровне груди комбайнера превышает допустимую гигиеной норму — испытатели считают и так, и этак. Да и велика разница между превышением в пятнадцать — и в двадцать семь, скажем, раз? Жена Виктора, медсестра, каждый день готовит ему чистую марлевую фату, и вечером этот фильтр годится разве обтирать двигатель СМД Харьковского завода. У меня марли нет, и я пришел к еретическому выводу, что на юге комбайновая кабина — проделка дьявола, от нее лишь вред. На целине — другое дело, там холод, ветер. На «Доне-1500» — при полной герметизации и при настоящем кондиционере — другой коленкор, одно удовольствие работать. А этот серийный стеклянный ящик — суета сует и растрата здоровья.

Варяги северские нетерпеливо пробуют, им не стоится, и Виктор издали грозит: заставлю перемолачивать! Ох эти варяги… Их звеньевой, ловкий и бойкий Лазебный, утром смущал наших разговором о своих расценках и, следовательно, заработках. И видно, не врал, потому что послал домой на мотоцикле — привезти выписку правления. Они могут выбрать, привлеченные: по своей системе получать или по чужой. Считается, что краевые органы ввели одни расценки на всех, но это только наружное, механизатор глядит в корень — и этот бойкий Лазебный уж усек, почему тут на плато хнычут перед механиком, бросают молотки: его гонец уже мчит домой на «Яве».

Кажется, подсохло. Тронули. Первый круг обходит Виктор. Наш № 15, как флагману и положено, полову аккуратно собирает, а солому разбрасывает — потом можно запахать. Конечно, эту нашу солому могли бы затюковать себе ивановские-липецкие, они, бедолаги, вечно прессуют тут и волокут к себе через пол-Европы, что ж, пускай поспевают, раз свою дома своевременно пожгли, нам хватает мороки с половой.

Все ладится, все урчит и крутится. Сплошной, для меня монолитный, шум Виктор расчленяет на десятки отдельных партий. Качество стука — это и есть пока способ предупреждения о возможном отказе. Приборы?.. Указатель потерь, зелененький коробок внизу слева, работал два часа за все пять уборок. Сигнал, что бункер полон, действует, но его нужно включать самому, то есть постоянно помнить о нем наряду с крупными вещами. «Хороший стук наружу выйдет», — сулит ироничная пословица. Вообще комбайновая уборка, как и всякое серьзное дело, обросла некоторым фольклорным слоем. Я вчера «медведя поймал»: забил молотилку на неровном, халтурном валке. Проворачивая ломом замерший барабан, Виктор объяснил, что на Кубани это — «медведь», белгородцы говорят — «роя поймал», а на Украине он слышал — «будэмо казаты ж…», потому что — нагнувшись.

Полчаса молотьбы — и первый бункер. Шофер Леша Помидор, рыжий армавирец, протягивает нам розовый квиток, мы ему — белый.

— Есть на пиво? — блещет своей медной гривой.

— По бутылке, — вежливо кивает в мою сторону шеф.

Виктор преувеличивает. Есть не на пиво, а на пепси-колу.

За намолот тонны напрямую тут платят 41 копейку, в бункере — две тонны. Тридцать бункеров в сутки — это надо молотить минимум до полуночи — дадут нашему экипажу шестьдесят бутылок пепси, или тридцать пачек приличных сигарет. Негусто? Если учесть, что шестьдесят тонн зерна есть годичная норма потребления для шестидесяти человек, норма роскошная, изобильная, то скорей даже — мало. Я еще нахожусь в привычном заблуждении, будто комбайнер — элита, лейб-гвардия, хоть и глотает пыль, но за месяц обеспечивает себя на год. Чушь, отсталость, было, да сплыло.

Недавно смененное руководство края памятью о себе оставило борьбу с курением, вышки у кукурузных полей (будто початки охраняют), мужские рубашки с оттиском «миллион тонн кубанского риса» и повсеместные плакаты против сорняков. Помимо этих несомненно полезных новшеств внедрена и предельно путаная, петлистая оплата комбайнерам: и за намолот просто, и за намолот контрольный, и за выполнение двух норм, и какие-то ночные, и полова, экономист тут копейку прибавит — там две убавит. Заячьих петель столько, что даже человек Викторова уровня не может сам рассчитать, сколько же он заработал.

Ясно только, что больше трехсот кило зерна за уборку не дадут. И тому Федьке леченому (лишь бы агрегат, при котором он значится, выполнил сезонную норму), и Виктору, всем поровну — на кур. А зерно здесь — как чеки «Березки», единственная валюта. Деньги, как и слава, — дым. В этой же бригаде некоторое время назад я состоял договорником на свекле, работал первобытной тяпкой, весь день в тишине, чистоте и на свежем воздухе — и по 28 рублей обходилось вкруговую нашему брату! А на комбайне заработать столько — ого-го как надо вкалывать в условиях совершенно несопоставимых!

Нашего экономиста Виктор называет — «еще та устрица». Ловкий то есть человек. В свой час и я пытался выспросить и хотя бы для себя прояснить, почему так затейливо начисляется оплата главному лицу страды, почему комбайнер лишился финансовых привилегий, но, несмотря на университет, на известный опыт анализов, ни черта понять не смог. Экономист посмеивался над моими разглагольствованиями, что работник должен сам рассчитывать свой заработок, а зарплата обязана быть простой, стабильной и понятной человеку — иначе материальной заинтересованности нет, ее не реализуешь. Главный экономист, я говорю, усмехался, считая это наивностью и ерундой: нормы и расценки поступают свыше, действуют единые условия, а народ, конечно, теперь жаден бесконечно, удовлетворить запросы просто невозможно.

Инструкции — ладно. Но я приводил ему случай из практики. Александр Николаевич Энгельгардт, автор писем «Из деревни», рассчитывает неграмотных крестьянок — и любая свой заработок знает заранее! «…Каждая баба отлично помнит, — выписываю я сейчас из книги, — сколько она когда намяла (льна), и при окончательном расчете отлично знает… сколько приходится получить денег. «Ты сколько намяла, Катька?» — спрашиваю я при расчете. «Вам по книжке лучше видно, А. Н.» — «По твоему счету сколько?» — «Три пуда двадцать два фунта». — «Так. А сколько денег тебе приходится?» — «Вы лучше знаете». — «Сколько приходится?» — «Рубль, да шесть копеек, да грош». — «Получай рубль семь копеек, грош лишнего, свечку поставь».

Катька счесть могла, интеллигент от механизации Виктор — не в силах.

Но вот инструкция особого права и значения. Майский Пленум ЦК партии опубликовал постановление: бесплатно выдавать бригадам и звеньям 15 процентов сверхпланового зернового сбора. Дальше: выдавать в счет заработной платы по полтора кило зерна за выполненную нормо-смену. И еще: за совмещение профессий рабочему платить 70 процентов ставки.

В применении к Виктору: он наверняка стал бы работать один, без штурвального, а после уборки получил бы несколько тонн зерна. Сколько точно? Не знаю. Но днями в Новокубанск приезжали соседи — советские работники из Ставрополья, из Новоалександровского района. Зашли с визитом к Недилько. Спрашиваю гостей (не без прицела), правда ли, что ставропольский механизатор может и две, и три тонны хлеба заработать. Отвечают, что один человек у них прошлый год восемь тонн получил, а по пять-шесть тонн — многие.

Районы разделяют Кубань — да экономическая служба. Если даже один год для дела потерян, так ведь и это — целый год! А наказан за промедление может быть только колхозник Прочного Окопа.

Вот оно — Виктор уступает руль мне. Сам он устроился на ящике, «ноу хау» обеспечено, однако и мне пора уже без фортелей, без медведей, роев и прочего, потому что мое дилетантство явно лишает Виктора скольких-то бункеров в день.

Самое трудное — включить скорость. Физически, говорю, трудное: отжать педаль сцепления — как пудовик выжать. (Отключить молотилку — и двухпудовиком пахнет.) Попасть рычагом именно в первую пониженную — тоже и сила, и сноровка нужны. То, что в автомобиле делается незаметно сотни раз на день, буквально пальцами, здесь требует атлетических усилий. Кому она нужна, слоновья эргономика, зачем и так облитого потом человека заставляют упражняться с гирями?..

Уже пошла щедрая дневная пыль, забивает короб над радиатором мотора, затягивает и переднее стекло. Повернулись спиной к ветру — «ничего в волнах не видно». А сегодня надо гладить без морщинки: Недилько сказал, что приедет на нас посмотреть.

Подмаренник переплел пшеницу, и валок тянется издали, метров за десять. Вообще хлеб сорный. В окошечко справа мне видно, сколько кисточек осота, головок молочая, черных зернышек повилики скатывается к борту. А нам все равно! Да-да, нам с Виктором совершенно «без разницы», что в бункере. Хоть песок морской туда сыпься — наш-то отчет по бункерному весу. Этот бункерный вес, абстрактное искусство, и на тока ляжет, и в официальную отчетность, и — позже — в синие тома ЦСУ. А сколько в том бункерном сора и воды, на сколько миллионов тонн отягчают хлебный баланс Н₂0 и «мертвые отходы» (термин такой энергичный) — убирающему плевать. Кубань много сделала для отбора сильных пшениц, это верно и всеми признано, однако Виктору и в данный момент мне вполне безразлично, какого качества пшеница поступит на элеватор. На заработок наш это не повлияет. Любопытная ситуация, не правда ли? Скажете: «А вы и повлиять не можете»… Кто ж тогда, извините, влияет, если не тот, кто пахал, сеял и ныне молотит? На целине у Бараева родилось словцо: мореплавание возможно потому, что все на судне заинтересованы в сохранении корабля. Что ж, верно. А вот мы, сборщики урожая, безразличные к зерну или плевелам, мы — личности сомнительные, отчасти, наверно, социально опасные.

Но Виктора с утра взбудоражила гордая информация варяга Лазебного. Если правда, что у них в предгорье за центнер намолоченного дают по 420 граммов зерна, а тем, кто без помощника, и целые полкило, то в день можно ведь заработать три центнера хлеба. Не в сезон, а за день! Разве держали бы тогда в звене разных леченых и физруков — да отбирай себе лучших из лучших в Прочном Окопе. Конкурс будет!

Я невольно подливаю масла в огонь. Зимою на Ставрополье, в Красногвардейском районе, беседовали чин чином, перед телекамерой со старым комбайнером Яковенко, и он ясно сказал, что заработал шесть тонн хлеба. Хозяйство держит, детям харчами помогает — на то ж и зерно, мы ж хлеборобы…

— Шесть тонн. С ума сойти. Кто б тогда ковырялся с арбузами? Надо восстанавливать комбайнёра!

Виктор произносит «комбайнёр» — по-старому.

А пока, видим, комбайны восстанавливают: Захарченко обломался, у Водяного простой, Калмыков опять загорает. К полудню из семи агрегатов на нашей полосе в строю осталось три.

К обеду на стан явилась экономистка — зарплата за вторую половину июля. Молотили четырнадцать дней, у Машкина — 235 рублей, у Ященко — 123, у Неумывако — 63 рубля 59 копеек, Водяной огреб аж 59 целковых. Вот тебе унифицированная по всему краю оплата! У Виктора выше всех — 237 с копейками, но ему идет за классность. А тут еще какая-то умная голова к окну раздачи пришпилила объявление: «Кому нужен ковер 3 X 4 стоимостью 1200 рублей, обращайтесь в магазин сельпо». Да всем звеном на коврик тот не намолотили! Гул, нервы, шум, экономистка что-то про полову, дескать, еще дочислят. А варяги миски с борщом в воду, чтоб скорее остыло, и марш-марш к своему хутору Ляпину.

— Если приедет Недилько — скажу, — словно уговаривает себя Виктор. — Нет, честное слово, вот подойду и скажу. Ну надо ж восстановить комбайнёра!

Но не сказал. И было — почему.

Борьба с потерями у нас идет не тем путем, чтоб бракодела — с поля вон, не путем приборов (я уж говорил про злосчастный указатель), а юридическим, что ли, методом. Заведены контрольные обмолоты. Один агрегат начал поле — показал, скажем, тридцать девять центнеров. Значит, другие комбайны не имеют права выдать с гектара меньше тридцати девяти. Вроде резонно. Я, правда, всерьез подозреваю, что наш бригадный бухгалтер выводит эти контрольные намолоты постфактум, потому что никаких замеров в натуре не наблюдалось. Но дело в идее: сама придумка, краем насажденная, так возьмет тебя в оборот, что и филон ты, и разгильдяй, а все выйдет чин чинарем.

Косил нам Орлов. Его «Нива» уже, считай, без молотилки, использует только хедер. Я толком никогда Орлова не видел. Виктор же отзывается о нем крайне сдержанно. И валок неровный, весь в копешках, и линия — как бык прошел. Но сейчас, в самое пекло, в пылюке, забившей и нос, и глотку, не до прямизны. Мне дан руль, дана возможность лично намолотить себе по тонне зерна на каждый год оставшейся жизни. Потом — и внучку надо ж хоть до конца института! Виктор репетирует непривычный для него шкурный разговор с секретарем, речь, кажется, складывается, и мы ни в чем не виноваты — а нечистый не дремлет: сигнал-то от бункера НЕ ВКЛЮЧЕН!! И вот он, миг моего позора: переполнен бункер, пшеница прет через верх! Виктор ахнул, кошкой метнулся, отключив молотилку, освобождать забитый шнек. Я же, проклиная себя, вылажу собирать в ведро и расплесканное по комбайну, и внизу, под машиной — ведра два нагреб. Солому, я говорил, наша «Нива» бросает на место валка, и криводушно, униженно я охапкой соломы скрываю то, что сгрести уже нельзя, — в земле.

Поднимаю глаза — Недилько! Суров, не на шутку рассержен.

— Куда ж ты смотришь, а, звеньевой? — холодно спрашивает Виктора. — Глаза-то на месте?

Неужели под соломой заметил? Или — это чертово ведро? Провалиться бы…

— Ты глядишь под солому? — терзает секретарь.

Он — удивительно — не мой грех под комбайном вскрывает, а отворачивает место, на котором лежал обмолоченный нами валок.

Под валком пшеница не скошена! Придавило массой, ежик подборщика, что мог, поднял, а сантиметров пятнадцать стеблей так и осталось несжатой полосой. Под каждым валком, под каждым!

Нужен наметанный глаз — не районщика, не партработника, нет, — агронома, чтоб выявить так заделанный брак. Оно и Недильке не в радость: вот вам и контрольные обмолоты, вот и «до единого колоса». Мой грех секретарь даже замечать не стал — что, дескать, взять, а тут в самом деле потери: целые чувалы зерна остаются в стерне. Кто косит? Значит, делитель у него, растакого и этакого, пригибает колосья, стелет их — отсюда и срез. Как можно поправить? Где ходит агроном? Надо передать председателю. Наколбасили — выкручивайтесь. Я проверю. Еще до лущевки проверю!

— А вас я забираю, — говорит мне.

— С вещами?

— Нет. Дадим исправиться. Небольшой хурал в райкоме, руководители хозяйств. Езжайте примите душ.

Федька из кабины самосвала слушает и цветет: интересней хоккея!..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.