IV
IV
В сообщающихся сосудах жидкость установится на строго равном уровне.
Кулундинский поселок Полтавка и Полтавщина изначальная, вся Сибирь и вся европейская часть — теперь отлично сообщающиеся «сосуды». Один день нужен Аэрофлоту, чтобы комбайнер Знаменки алтайской оказался у родни в Знаменке тамбовской или смоленской; один уборочный день нужен комбайнеру, чтобы заработать на билет. Глухомани нет: о хоккейном голе в Саппоро узнавали под Омском в один миг с киевлянами, о строительстве Краснодарского моря и новых микрорайонов Новосибирска, Зеравшана, Набережных Челнов «в той степи глухой» знают не меньше москвичей. Глухомань есть: роженицу зимой везут на тракторе, а четвероклассник Гамаюнов Коля должен или поселяться в интернате, или ежедневно топать в школу с новой программой — пятнадцать верст в оба конца.
Нет изоляции далью, незнанием — возникла новая социально-экономическая обстановка. Ныне совершенно невозможно где бы то ни было произвести крупные вложения в производство, культуру и быт без того, чтобы магнитные волны не достигли восточной степи и не сказались на миграции.
Если своим заселением Западная Сибирь обязана Великой железной дороге, то оттоку населения всячески способствуют телевизор и Аэрофлот.
«Охота к перемене мест» — наиболее доступное индивиду средство устранить неравенство, заложенное при распределении благ и выраженное в условиях труда, жизни и в воспитании детей. Отъездом человек индивидуально преодолевает стенки, какие разделяют норму потребления поселка — и райцентра, райцентра — и областного города, Сибири — и Северного Кавказа, Средней Азии, Украины. Сильней всего мигрирует население степных поселков: тут разница между наличной суммой благ и действующим жизненным стандартом особенно велика. Как тип населенного пункта Хмели, Опалимы и Лондоны столыпинской поры приказали долго жить. Темп оттока из сибирского села потому так и высок, что к дороге «деревня — город» тут добавлена вторая колея: «север — юг».
Отток дееспособных людей из плохо еще освоенных, необычайно перспективных восточных степей — явление абсолютно и безоговорочно вредное. Сейчас сибиряк-селянин работает больше и трудней, чем средний крестьянин Федерации, а жизнь тут дороже. Сельское хозяйство Западной Сибири обеспечено рабочей силой на единицу земли в 1,6 раза хуже, чем РСФСР в целом. Угодий на человека здесь в 1,7 раза, крупного скота — в 2,8 раза больше, чем в среднем по России.
Перспективы переселения из-за Урала? Если уж Волгоградский тракторный и Горьковский автозавод берут сезонников из колхозов и платят хозяйствам «натурой» (запчастями, автомашинами и т. д.), то переселять, надо понимать, просто некого.
Завоз сезонных помощников? Путь этот применяется столько же лет, сколько лет целине, кризиса не устраняет, а становится все дороже. Приглашение временного механизатора с Украины в Павлодар обходится в 480 рублей. Но нужно учитывать и иное. Писцовые книги — государственная русская статистика XVII века — пашню, обрабатываемую наездом, уравнивали с землями, лежащими «впусте». Здравомыслие такого подхода несомненно и сегодня: пшеничное производство требует накопления в коллективах культуры и опыта, при новой системе почвозащиты — особенно. Кубанский бригадир, член ЦК КПСС Михаил Иванович Клепиков потому, в частности, получает четырехсотпудовые урожаи пшеницы, что сам работает в одной бригаде двадцать два года и большинство механизаторов его по 15–20 лет пашут одни и те же поля. Белый же свет, известно, не натопишь, и уже шкала урожайности выдает, где больше и где меньше вес временного хлебороба. (Разумеется, к переброске шоферов это не относится, к сезонным строителям — тоже.)
Остается надежда на собственные силы.
«Не хватает людей» — как это вообще понимать? Очевидно, при очень напряженных планах посевных площадей и поголовья, при данном уровне технической оснащенности и культурности работника, при данной его заинтересованности в результатах труда и при том, насколько он дорожит данным местом жительства, людей Западной Сибири не хватает. Такая расшифровка раскрывает целый сноп возможных решений.
С механизацией понятней всего: сводя растраты труда к затратам, она как бы умножает наличный людской состав. Еще пяток лет назад обычный совхозный ток напоминал муравейник, самый квалифицированный в широком смысле народ (студенты и преподаватели вузов, рабочие металлических, химических, приборостроительных заводов) орудовал первобытными совками-лопатами, и все же миллионы пудов зерна гибли от согревания — ток издали угадывался по запаху силоса. Сегодня стандартом стала небольшая зерноочистительная фабричка с двумя-тремя сменными механиками. На крупнейшем в Старом Свете Омском элеваторе всей очисткой, сушкой, приемкой, отгрузкой десятков тысяч тонн хлеба командует девушка-диспетчер за пультом автоматизированного управления. Ей помогают телевизионный экран, ЭВМ, радиосвязь и жесткая дисциплина. Социологи пишут, что подобная трансформация — не один из возможных выходов, а суровая необходимость для хозяйства в целом. Сеноуборка, кормодобывание, копка картофеля в нынешнем, тоже родящем мысль о муравейнике, виде уже через несколько лет станут просто невозможны. Если нужда в молоке и картошке не исчезнет, необходима комплексная механизация. Правильнее, впрочем, будет говорить просто о механизации, потому что некомплексная на деле есть сочетание современного машинного труда (на пахоте, жатве) с рудиментами средневековой работы (ручное доение, очистка ферм вилами и т. д.). Если лет тридцать назад в этом сочетании определял движение машинный труд, пусть только на каких-то ключевых позициях, то сейчас командует погодой скорее стародавняя работа, ибо тормозит, понижает общую скорость до свойственной ей производительности.
Механизация — полная, круговая — предполагает и особую подготовленность, она нуждается в типе сельского рабочего, столь же универсального в выучке, каким был (на неизмеримо низшем уровне производства) его дед мужик. Это не тракторист, не шофер и не комбайнер, так как он не привязан к какой-то машине, а владеет широким их комплексом и с почти равной интенсивностью работает одиннадцать месяцев в году (отпуск ему нужен месячный). Весной он сеет на тракторе К-700 агрегатом из шести сеялок, лето проводит на парах и сенокосе, страду начинает на десятиметровой жатке, продолжает на двухбарабанном комбайне, а затем до весны, используя трактор, транспортеры, откармливает скот.
Он «безотказный» (эта добродетель обычно называется первой), в два-три дня освоит любую новую машину, старателен и уважает себя. В силу хозрасчета и того, что в его рабочем дне простои — аномалия, а не норма, годовой заработок такого мастера лежит в пределах 6–6,5 тысячи рублей, то есть получает он намного больше любого районного руководителя. Людей этого типа теперь встретишь почти в каждом целинном хозяйстве.
С Семеном Ивановичем Вдовиным из алтайского совхоза «Степной» мы знакомы с поры, когда он был просто «двужильным Семеном», не больше. Лет пятнадцать назад понадобились примеры высокой выработки на раздельной уборке, и в Родинском районе докопались, высчитали: больше всех рекордсменов дает тишайший трудяга с первой фермы овцесовхоза. На старой, шитой-латаной жатке он косил по семьдесят гектаров в день — не много для рекорда, но день плюсовался к дню, и к концу жатвы у него собиралась фантастическая выработка — 1700, в иной сезон и больше, гектаров «на свал».
Сперва про его опыт писать было сложновато. Вдовин работал так, как в молодости дед Тримайло: спал по три-четыре часа в сутки, неделями не уходил с полосы. Его талантом была феноменальная выносливость — что ж тут «обобщать»? Но с известностью, какую обеспечили ему степные собкоры, Семен Иванович стал требовать порядка и от других. Раз передали по рации, что у Вдовина сломалось колесо, жатка стоит. Парторг понесся к нему на летучке с новым, а Семен, оказалось, косит как ни в чем не бывало. На понятную реакцию парторга Вдовин ответил, что старое треснуло, завтра точно сломается, надо день стоять. «Скажи я, что еще крутится, вы б не привезли…» Некий московский литератор в горячую пору томил расспросами, может ли он, Вдовин, скашивать еще больше. «Да, можно!» — «А что же мешает?!» — «Приезжие. Работать не дают!» О таком уже весело было и рассказать, в свою пору это и было сделано.
«Семена двужильного» больше нет, потому что определяющим признаком нынешнего Вдовина стала грамотность, универсальность того толка, о какой речь. Новая техника помогла развиться крестьянскому дару трудолюбия. Осенью 1971 года Алтай чествовал Семена Ивановича Вдовина среди тех, кто намолотил за страду 20 тысяч центнеров зерна. Он не был первым в совхозе «Степной»: Григорий Петкау (комбайнер, монтажник, слесарь, кузнец, электрик, сварщик и т. д.), Петр Кошкин (не меньшая череда профессий) и Николай Суслин (того же поля ягода) на своих счетах имеют больше, так как убирали лучший хлеб. Конечно, такая выработка, кроме мастерства, говорит и о большой нагрузке на технику (в бригаде устьлабинца М. И. Клепикова при урожайности в 66 центнеров один комбайнер не мог намолотить больше семи тысяч центнеров, ведь там самоходу достается меньше сотни гектаров). Но речь о человеческой стороне, о концентрации производственной культуры, какая достигнута хлеборобской элитой и дает контуры будущего типа земледельцев.
— А сколько он будет так тянуть, зачем ему?
Чем серьезней значение универсала, тем правомерней этот странный будто вопрос: зачем столько зарабатывать?
Человек, получающий пятьсот или около того рублей в месяц, запросами принципиально отличается от пяти соседей, зарабатывающих эти пятьсот гуртом. Ни проесть (свое хозяйство, усадьба, премиальное зерно в основном решают для него «вопросы хлеба и пшена»), ни пропить (сама работа, с какой он справляется, — ручательство, что в общем он человек непьющий) эти деньги нельзя. Возникает сберкнижка. Но он не банкир, деньги для него — не самоцель, его вклад — лишь отложенный спрос. Если текущий его счет впрямь «течет», периодически беднеет, воплощаясь во что-то желанное, все идет нормально. Если же реализовать деньги там, где их заработал, нельзя, вклад становится «фондом миграции». Сберкнижка превращается в воздушный шар, способный перенести в город или «в сторону южную» самого владельца или его подросших детей. Возможно, да чаще и происходит, иное: вклад перестает расти, потому что универсал перестает тянуться. Работа, что ни говори, тяжелая, а — «всех денег не заработаешь, здоровье дороже». В этом случае период, в какой универсал развернул истинные свои возможности, намеренно прерывается, и человек понижает расход энергии до уровня соседей, получающих пятьсот на пятерых иль на троих.
Работающий так, как Вдовин, целине нужен, но так зарабатывающий — нет. Потому что заработком своим он ставит себя далеко за рамки того потребления, какое здесь ему предлагается.
Совхоз «Первомайский» под Кустанаем — превосходное в полеводческом смысле, очень доходное хозяйство, «кустанайского хлопка» — пушистого зловредного осота — больше нет, на сильной пшенице выручают миллионы. Здесь высокие премиальные, в страду женщина-разнорабочая и та получает 8—10 рублей в день.
Но убогое впечатление производили и саманные домишки (по Кулунде я знаю, что Госстрах отказывается страховать такой «жилфонд»), и школа, где в двух комнатах сидели четыре разных класса, и тесная, загроможденная «стеклотарой» лавка сельпо. В лавке высилась куча белых, издалека привезенных арбузов. Кто-то, видно, распорядился подкрепить целину витаминами, но цену установили дикую — 46 копеек кило, и арбузы сгнивали, ожидая списания. Жалкий, пропыленный «промтовар» — какая-то обувь, платья, платки — тленья избежал, но ни одна из хозяек, заходивших при мне, даже не поглядела на полки с этим привычным хламом.
— А мы дома ничего и не берем, — объясняли тетки. — Уберемся — в Кустанай двинем, совхоз дает машины. Да и там за городскими ничего не захватишь, весь импорт еще с баз растащат. Вот вы ездите, видите… Есть же города — цигейковые шубы висят, гарнитуры стоят годами! Тюля какого хочешь навалом, сапожки женские импортные, тарелки глубокие, трикотаж, полотенца махровые — все лежит, никто не давится. Да никаких денег на езду не жалко, сложились бы — одна в один край, другая в другой, списки в руки — поезжай, вези! Разузнать бы только…
Я высказал было сомнение насчет таких городов, но меня оборвали: замахнулся на мечту. Есть, есть города, где и газовых плит, и сервизов чайных, и холодильников, шерстяных одеял, детских костюмов с начесом, ковров — всего невпроворот, только далеко это, из степи не доберешься.
Лет шестьдесят назад, в разгар переселения, Михаил Пришвин так передавал представления крестьян черноземных губерний о новых местах: «Там, в этой чудесной стране: картошка — двугривенный, хлеб — четвертак, мясо — три копейки; лес — даром бери. В таком съедобном стиле рисуют себе синюю птицу и страну обетованную люди земли, оторванные от нее…»
Люди ныне сытой, обремененной рублями целины рисуют свой рай вовсе уже не в продовольственном, а скорее в промтоварном стиле.
Городов, где в универмагах полки ломятся, я впрямь не видал, но сельские магазины, где «дефицит» не дефицит и где многое из грез целинниц могло бы сбыться, есть, я в них бывал, и заповедные эти острова ближе, чем Эстония, — в том же Казахстане. Я рассказывал о потребсоюзе Меркенского района Джамбулской области.
Там просторные, сияющие магазины. «Сапожок» — обувь на любой вкус; «Ягодка» — фрукты-овощи круглый год, «Мелодия» — баяны, скрипки, пластинки. Там председатель потребсоюза И. М. Черкис работает бессменно четверть века и работает: его торговая сеть замечает и старается выловить каждую отложенную тысячу, у него товарооборот, а не товарозастой, у него свои цеха и колбасы начиняют, и торты пекут, и пиво варят, его сласти разбирает черноглазая детвора всей Чуйской долины. Там вклады в сберкассах считают кооператорской задолженностью колхознику: больше на книжках — хуже торговля, хуже жизнь. Послы Черкиса летают на всякие ярмарки, и из тридцати миллионов рублей годового товарооборота четыре миллиона не покрыто фондами, а добыто расторопностью. При мне женщины-казашки за чаем хвалили Черкиса, поднимаясь, не подозревая того, до политэкономических высот:
— У Черкиса рубль везде одинаковый… Как в другом месте? В чабанской бригаде человек живет — купить нечего, рубль легкий. В колхозе живет — сельпо близко, рубль лучше. В районе универмаг большой — дорогой рубль. В Джамбул поехал — всякий товар, в Алма-Ату — совсем хорошо. Молодежь ездит, видит. Три раза деньги отвез, на четвертый сам там остался. Через год в гости едет — красивый, модный. Дальше от бригады уехал — больше всего получишь на рубль. В селе клуб плохой — важно, да? А рубль неодинаковый — разве не важно? В Мерке рубль кругом одинаковый, товар к человеку едет!
Но рассказывать такое в лавке, пропахшей гнилыми арбузами, значило дразнить голодного. А товаров тут, видно, нет и потому, что кто-то другой, умелый, оборотистый, перехватил целинную долю…
Допустим, однако, что особо ценному работнику помогут с толком истратить заработанное: район выделит ему «Москвича», а рабкооп добудет гарнитур и холодильник. Все равно — лично, в одиночку создать жизненный комплекс по своей мерке он не сможет. Максимум, что сумеет он самостоятельно, — это построить дом (хотя как раз индивидуальное строительство на целине идет очень туго, даже в колхозах ориентируются на казенное жилье). Но уже с водою для питья он входит в сферу обслуживания.
«Новый дом пустовать не будет!» — так звучал один из кулундинских лозунгов. Оказалось — будет. И уже пустует в Углах, Ключах, Благовещенке. Да не камышитовые, не «сборно-щелевые» — кирпичные дома пустуют! Потому что опять-таки нужен комплекс, весь жизненный круг, а не долька его. Опрос новосибирских социологов показал, что в требованиях сибиряков к своему поселку на первых местах стоят водопровод, детсад и баня, затем медпункт (аптека), столовая (чайная) и школа, потом требуют магазин, клуб и швейное ателье, а под конец речь о пекарне и парикмахерской. О спортивных залах, закрытых бассейнах и прочих достояниях колхозов с дифрентой I в степи не заикаются, но идея жизненного комплекса, в котором общественная часть благ была бы выравнена с заработками, то есть личной частью, проникла повсеместно.
«Не родители детей увозят, а дети — родителей!» — сказала мне в «Первомайском» одна женщина, мать троих школьников. «У нас не механизатор сдерживает урожаи, а учительница немецкого», — говорит знакомый омский агроном. Чем прочней материальное положение семьи, тем большего хочет она для своих детей, и редкий универсал не мечтает видеть сына и дочь студентами. А из Федоровского района, где «Первомайский», ежегодно выбывает от ста до ста сорока педагогов. Мастер-универсал зарабатывает в несколько раз больше врача, и это вроде бы хорошо, но молодой врач (точней — «врачиха»), отбыв после вуза положенное, всеми правдами-неправдами перебирается в город. Если еще до приезда в село та «врачиха» узами брака не связала себя с сельским хозяйством, надежд на ее укоренение мало.
В одной книге по оборонному русскому зодчеству емко сказано, что крепости Пскова, Изборска, Новгорода выражали не русскую мощь, а силу противника. Башню, какую легко могли взять тевтоны, и строить было незачем.
И в необъявленной «войне» за рабочие руки критерии «оборонных сооружений» Западной Сибири тоже задаются, так сказать, за кордоном — там, куда едут из Хмелей-Опалимов. Степь не бездействует, нет. Подчас поражаешься, что меж делом — меж севом и жатвой — успела сделать та же Кулунда. В Волчихе с великими трудами и строгими выговорами подняли телевизионный ретранслятор, и смотреть матч с Пеле сюда съезжались за сотни верст. Благовещенка напористо строит школы — в десятилетке тут видят стержень, гарантию сохранности любого села. Строятся грунтовые дороги.
Но на всю Кулунду (16 районов, 48 тысяч квадратных километров) только 50 километров дороги с черным покрытием, и постоянной автомобильной связи с Барнаулом, Рубцовском, Павлодаром у степных райцентров нет. А в волновахском, взять для масштаба, районе Донецкой области — больше шестисот километров асфальтированных трасс, в любой сезон можно проехать к любому хутору.
В Кулунде стало полегче с кадрами клубных работников: училища шлют девчат, обученных и руководить хором, и «молнию» выпустить. А при Дворце культуры усть-лабинской «Кубани», как и во многих других краснодарских колхозах, на платных должностях работают до тридцати человек — хореографы и тренеры, артисты ансамбля, оркестранты…
Можно сказать: где такое возможно, там и в народе не нуждаются, переманивать людей тот край не станет. Верно, но там создаются ГОСТы сегодняшней жизни, оттуда и идет понятие, что такое «лучше» в нынешнем смысле, остается искать его. Высота стен и башен оборонного культурно-бытового комплекса диктуется оттуда, и брешей-разрывов в защитном кольце быть не должно! Сложатся реальные стены домов просто и Домов культуры, аптек и пекарен в умозрительную охранную сибирскую стену — и по асфальтным трассам в степь потечет народ…
— Асфальт, — слушая такое, улыбается Николай Иванович, — А оно крестьянину и не надо. Мы по земле ходим.
То есть как это — не надо? А телевидение, водопровод?
— Живем же. И сами не дикие, и дети учатся. Я почти каждый год в Воронеж езжу, а назад не тянет. Тесно там. А тут вольнее.
Рукава у Николая Ивановича засучены, сквозь тонкую белую кожу видны вены очень сильных рук. Говорит ласково, но снисходительно — слишком уж простые вещи приходится объяснять. Заработок? Ну, примерно две двести в год, да что заработок? Там, под Воронежем, дают по центнеру хлеба на трудоспособного, а тут — по двадцать пять центнеров на семью. С коровами там мука, распродают, а здесь сена вдосталь, солома — бесплатно, колхоз и пастуха для людского скота нанимает, дрова тоже дешевые. Колхозу ты нужный. За выслугу лет платят, а кто из армии вернулся или остался после десятилетки — два года поддержку получает на обзаведение, двадцать процентов к зарплате.
— Что может колхоз, то и делает. Нельзя обижаться.
В кабине оранжевого К-700 свернулся на сиденье трехлетний Сережка, его младший, — притомился и заснул. Хорошо ли такого карапуза брать на трактор?
— Пускай привыкает, колхозник, — улыбается Николай Иванович. — Не возьмешь — реву будет до вечера.
А Николай Иванович Зинченко — человек умный, трезвый и уважаемый: восемь лет назад воронежцы послали его сюда ходоком, двенадцать семей за ним поехало и десять укоренилось.
И работник известный, чемпион Курганской области по пахоте, получил в премию мотоцикл, а среди курганцев выйти первым — о-го-го…
Я искал целинный район, какой бы не терял коренную и накапливал пришлую рабочую силу. На такой действующей модели и прослеживать тенденции. Нашел — и стал туда ездить. Он так и называется: Целинный район. Увеличил за пятилетку сельское население! Пусть на двести человек, но ведь прибыль. Так что же там за жизненный комплекс? Какие асфальты-бассейны манят туда народ?
Штука в том, что манить будто нечему. Грунтовые дороги, неказистые клубики, и «елевидение».
В колхозе «Заря», в сельце Бухаринка, живут Лосевы, редкая теперь уже сибирская семья-клан: мать Анастасия Павловна, степенная, до сих пор еще красивая женщина, до пенсии телятница (хозяин погиб на войне), шестеро сыновей, поставивших дома рядом со старой истлевшей избой, и две замужние дочери. Андрей, Александр, Николай и Василий — комбайнеры, Петр — бригадный учетчик, а Юрий, самый грамотный, теперешний глава рода, — колхозный экономист и капитан футбольной команды. Лосевы в родстве с Якуниными, тоже работящей и разветвленной семьей, много значащей в колхозе (Василий Иванович Якунин — агроном и секретарь партбюро).
Председатель, подвижный и шутливый Анатолий Амосович Наумов, начисто лишенный руководящей значительности и спеси, объяснил, почему все Лосевы остались дома:
— Намучились в войну, цену хлебу знают, вот и…
Но ведь и в Свердловске не сидели б без хлеба, другие ж едут?
— Они тут шапки ни перед кем не ломают. Я к ним — с лисой, и громом, но ладим.
По-сельски откровенные люди, братья охотно выкладывали все (случалось и пообедать вместе, но больше встречались на работе). Самым сильным впечатлением пережитого у них был голод в войну. Вспоминали, как лебеду варили, таскали жмых, ждали молодой картошки, мать рисовала рукой, как они спали вповалку, головой к голове, «уходишь на ферму — не понять в темноте где кто». Не умер, однако, никто, никто не сбежал.
Оставить родную Бухаринку решилась было одна Анастасия Павловна. Женив самого младшего, мать собралась замуж. (Юра с улыбкой, но сердечно рассказал эту историю.)
За отца ее выдали насильно, а в молодости у нее была любовь. И человек тот, рыбак, не упускал мать из виду. Когда старую избу завалили, он стал наезжать. Мать колебалась, спрашивала совета. Старое помнилось, сыновья не перечили, и она решилась. Рыбак теперь жил хозяйственно, за прочным забором. Подторговывал рыбой, встречал радушно. Но Юра по секрету дал матери надписанный на свое имя конверт (Анастасия Павловна писать не умеет): если решит вернуться, пусть опустит в почтовый ящик. И вот через сколько-то времени экономист «Зари» получил свой пустой конверт. Взял газик, позвал сына и отправился с нелегкой миссией. Старик рыбак встретил их как гостей, но мальчик прямо с порога: «Бабушка, мы за тобой приехали, айда домой!» Анастасия Павловна всплакнула, повинилась — хозяйкой может быть только дома.
Сейчас число внуков у нее пошло на третий десяток. Братья живут дружно, в уборку обычно косят на одном поле. Прошлой осенью я видел: один обломался — все подошли. Приехавшего торопить Амосовича (Наумова зовут по отчеству) легонько оттеснили, он построжился и увез меня:
— Вы на это не смотрите, если так пойдет — молотить нам на четыре дня.
Что же делает колхоз для Лосевых, для Николая Ивановича, для бригадира из переселенцев Пилипенко? Что может, но из возможного все. На собрании решили: уголь подвозить бесплатно и за радио не брать, а школьникам закрепить машину — десятилетка находится в райцентре. Сейчас строят правление, кинобудку, восемь домов (все отдают колхозникам) и зерносклад. Негусто, но все на свои. А основное — создан общественный климат, при котором «шапку ломать» просто не перед кем. Лосевы — не рабочая сила; они, Якунины, воронежцы, и есть тот колхоз «Заря». Положим, всему колхозу хозяин — Амосович, он цепко замечает все, и при нужде он не глядит на интересы кланов. Но на своем К-700 хозяин Зинченко, и детским чутьем Сережка отлично понял это, на комбайнах — братья Лосевы. В полях Бухаринки всем Лосевым вольнее, чем где бы то ни было, — и Анастасия Павловна вернулась сюда.
Старинная сибирская приманка: вольнее жить.
В соседнем колхозе «Восход» я видел плотников-белорусов: четырех Вереничей, Химича, Горегляда. Они тут были в роли «шабашников», понравилось, оставили перезимовать Горегляда, и тот авторитетно отписал: «Не верьте, что тут медведи замерзают…» И апофеоз — кубанец из Тимашевской! Иван Таран переехал сюда в целинные годы, вырос до колхозного главбуха, перевез к себе престарелую мать — родной дом теперь в Сибири.
Для порядка надо, конечно, сказать: одно не исключает другого, ощущение себя не рабочей силой, а хозяином не заменит асфальта. На это придется возразить: если общественный климат по-сибирски здоров, асфальт появится. Поточней — появится самое сегодня нужное: кинобудка, газ в домах Лосевых или форма футболистам. Это яснее ясного: человека в цифры вложений не вместишь.
Серьезней иное замечание: патриархальщина! Сытое благополучие, душевный покой. В век научно-технической революции миграция закономерна, она питает города, она движет сельскую производительность…
Покой — но не застой. Курганская область приближается к мировому рекорду в урожайности суходольных яровых хлебов, ее сто пудов в среднем за пятилетку, ее шесть центнеров прироста за пять лет — свидетельства крепкого общественного здоровья. А если о беспокойстве хозяйском, дальновидном, то надо поискать людей менее благодушных, чем в степном городе Кургане.
— Массовая миграция из сибирского села — тяжкий просчет нашей прогнозирующей науки, — говорит Филипп Кириллович Князев, первый секретарь Курганского обкома. — Проблемы не могут появляться внезапно, вдруг: они видны издали, уже за пять-то лет — наверняка. Неужели наши плановые органы не видели, что поселок в двадцать дворов при обязательном среднем образовании не выстоит? Школу там не поставишь, возить — ни автобусов, ни дорог, аттестат уже обязателен, потому что родители его требуют от детей и от государства. «Мне надо из ребят людей сделать — перебираюсь в крупное село или в город». За всю историю не строили столько школ, как в прошлую пятилетку, и все главный мотив ухода — «негде учить ребят».
— «Не хлебом единым» — это для села приобрело особое звучание. У нас разбегался было восток, целина. Приняли меры — вы в Целинном видели. Но стал шевелиться северо-запад области — почему? Тут населения больше, дорожить каждым человеком не стали, обхаживать его нечего, в итоге — «лучше буду получать меньше, но жить по-человечески!»
— Несчастье в том, что Западную Сибирь, Урал обделяют людьми, тогда как этой зоной можно кормить страну.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.