3

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3

Вестибюль райкома. Все как положено: стенд «Догоним Америку по производству молока!», буфет с колбасой и карамелью, в углу у батареи тетки греются, ожидая попутной машины. Объявление: «Вниманию заочников СХИ! Прием экзаменов — в библиотеке парткабинета».

Под дверьми гуртуется-волнуется наш брат заочник: учетчики, бригадиры, народ в валенках, ватных штанах, рослый и сытый, на студентов мало похожий.

— По чему больше гоняет? — спрашиваю знакомого.

— По травополью: в чем вред.

— Вали на Вильямса, — острит кто-то.

— Так ведь — линия, — объясняет первый, — он же не сам. Он простой.

— Казаков тут есть? — подходит к нам девушка. — Вас ищет товарищ Сизов из обкома. Мы в колхоз звонили…

— Где он?

— Наверху, в той комнате, знаете? Да вы сдавайте сперва, я доложу.

— Ну, хлопцы, пускайте без очереди, из обкома ждут.

* * *

Верно, Плешко — простой. Отвечаю ему, самому директору института, главе всей областной науки, и робости нет. Симпатичен, располагающе грубоват, кивает на мою скороговорку про то, что…классический плодосменный севооборот, или норфольское четырехполье, состоит из пропашного ярового, клевера и озимого, но порядок полей может меняться в зависимости от того, под озимое или под яровое подсеивается клевер…

— Будет! Зубрил на совесть, видать. Зачетку… Так где работаешь?

— В Рождественке, бригадир.

— Я сам с бригадиров начинал. Хорошее было время… Ну, похвались, Казаков Виктор Григорьевич, какую структуру посевных площадей будешь иметь весной?

Мне охота поделиться с ним — ведь ученый, а не погоняла-уполномоченный, поймет.

— Правду говорить?

— Ну, бреши, если привык, — усмехается.

— Да нет… Понимаете, мы в бригаде из севооборотов выбились, никакого вообще. Зарядили пшеницу по пшенице и — завшивели.

— Что-что?

— Овсюг душит. Одно поле — Овечий бугор — пришлось залужить: эрозия, прямо темно, как метет. Процентов двадцать хотим оставить под пар, столько ж под кукурузу, остальное — зерно…

— «Остальное»! Под зерно — «остальное», а? На хрена они вам сдались, эти пары? — прерывает он, и простота его начинает казаться мне хамством.

— Я ж говорю — засорение…

— А кукуруза на что? Да вы читаете тут материалы, или на старье хотите Америку догонять? Ты посчитай, умник, во что тебе обойдется пар! — берет карандаш, — Сколько ты с него получишь?

— В этом году — ничего, — раздражаюсь и я, — но на будущий — гарантия урожая, поле очищено.

— А области в этом году хлеб и корма нужны! Кукуруза — двести центнеров…

— Да она задохнется в сорняке, кукуруза! — Я злюсь и на себя за идиотскую откровенность, и на него: обманул покладистой внешностью. — Я ее сею на чистых полях!

— Они тут все мальцевщиной заражены! — швыряет он карандаш. — Откуда ты такой скороразумный, из Кургана?

— Неважно. А за поля с меня спрос, раз я бригадир!

— Смотрите какой хозяин выискался! Молоко на губах, а туда же… Все! Надо б тебе двойку, да неохота зачетку портить. Придешь пересдавать. Но когда настоящая структура будет, понял?

Вышел я взбешенный.

По лестнице опускался Сизов.

— Ну, наконец-то, пропащий, — обнял он меня за плечи. — Пошли-ка, пошли, говорить с тобой надо…

* * *

— Ну, показывайся! Хорош, раздобрел. Располагайся. Угловая комната, что-то вроде гостиницы для областных работников: кровать с панцирной сеткой, умывальник «мойдодыр», стол с телефоном, старые терракотовые бюсты.

— Да ты что надутый?

— Засыпался. Плешко прогнал меня.

— Хотел нашармака?

— О парах заспорили. За ответ хвалил, а потом…

— А-а, ну ты просто несориентирован. Давай сюда зачетку. Поправим, но на ус намотай.

— Ты что, знаком с ним?

— Есть маленько, — усмехнулся, переодеваясь в синий тренировочный костюм. — Валенки долой, скоро не отпущу. Как мы посмотрим на это?

Путевка на выставку! Заполнена на мое имя. И не верится, так здорово.

— Положительно, — смеюсь я, — Твои старания? Ну, Вадим, угодил, спасибо…

— Ну да, «спасибо», — словно изображает воркотню, запирая дверь на ключ, доставая бутылку коньяку, палочку копченой колбасы, хлеб, сыр, — Оторвутся, понимаете ли, от масс, обрастут мохом-травою, забудут бывальщину, а ты угождай, неуклонно заботься…

Со знанием дела настругал колбасы, налил коньяку.

— Белокаменная их ждет, глаза проглядела, а они с научным миром цапаются. Нельзя так, товарищ! Выправляйте положение. Не «Мартель», но сойдет.

«Сошло», закусили.

— Докладывай, как оно. Наследник — великан?

— Мерзнут, разбойники.

— Может, помочь чем? Попробуем через базу.

Секунду поколебавшись, я почему-то отказался:

— Обойдется. Сам тоже ведь женился? Потомства еще нет?

— Как один приятель говорит — в неволе не размножаюсь. Погодим, время больно горячее, надо ковать… В сложную пору живем, Витька!

— Это верно, — киваю.

— Время требует творчества, риска — пан или пропал! Должны свежие силы прийти, без груза старья за спиной. И дремать сейчас может только законченный тюфяк. — Он положил мне руку на колено. — Вроде тебя. Сколько еще будешь торчать в своей Рождественке? Согласен, нужен был опыт низовки, но пора и честь знать. Мы сейчас народ расставляем. Области нужен рывок. Большой хлеб — или полетит кое-кто в нашем доме.

— Нужно наводить в полях порядок, и будет хлеб.

— Вот именно! Путь один — добыть под зерновые еще с полмиллиона гектаров, подстраховать себя. Запахать травы, к черту пары — сейчас не время. Но уже чувствуем сопротивление. Люди, люди для драки нужны. И я очень не хотел бы, — он подчеркнул «очень», — чтоб ты остался в стороне.

— Это что же — опять «качнуть»?

— И сразу же входить в рамки! — не дает он затеять спор.

За окном стала мести поземка. Вижу улицу, дорогу. Впечатление такое, будто земля парит.

— Ребята за тракторами поехали, — не к месту говорю ему, — Борис, Гошка.

* * *

Наши уже получили трактора, сейчас подогнали к чайной.

Сели за столик, взяли по паре пива, по гуляшу, в буфете — конфет, колбасы. И ходу.

Сергей боится бурана, укатил вперед. Борис с Гошкой, взрывая гусеницами снег, мерно и верно тронули к дому.

* * *

Тем временем коньяк наш таял, и Вадим становился все доверительней:

— Костров — мужик умнеющий, никому вылезать не дает, а тянуться заставляет. Вот жду, должен позвонить… Еремеева, кажись, раскусил и долго терпеть не будет. А Плешко — это характер, может на всю целину вырасти.

— Хам он.

— В каком смысле? Он ученый в сапогах, не академическая ермолка, и сапоги — будь здоров, всюду пройдет.

Но мне было беспокойно за своих, а тут еще коньяк горячил, и я сказал ему:

— Слушай, до феньки тебе все.

— Что? Разжуй.

— Ну, что с землей, как у Гошки, как мне достается. Вроде самое главное — кто полетит, а кто вверх пойдет. И хлеб тоже — не хлеб, а чтоб этому Плешко вырасти.

Он обиделся, помолчал.

— Здорово тебя засосало. Вот уж точно — потерял компрессию. Добро, я чинодрал. Но тебе-то, земляному, все равно, кто будет у руля — ходячее «бу-сделано» или живой человек, нашей с тобой формации? Только не темни: кто сейчас был бы полезней — Еремеев или я, уехавший из Москвы за карьерой?

— Ладно, не заводись. С тобой напрямик можно.

— И ты, без дураков, полезней будешь в районе, чем в бригаде. Давай ношу по плечу. Пока станешь редактором районки, но это — передержка. Посоветуйся с Татьяной и собирай бебехи… Ну, а что Гошка, о «Волге» небось думает?

* * *

А Гошка тем временем, сняв руковицы, свистит Борису. Он у трактора. Метет, уже сумерки, зги не видно. Снял капот — железный лист — и воткнул его в снег. Борис развернулся, подъехал.

— Шо там? — кричит из кабины.

— Заглох, паразит. Собрали, гады, еще так. Развернись, посвети.

И тут произошел случай немыслимый, дикий. Борис повернул, но в белой мгле не рассчитал, сбил гусеницей капот, а с ним и Гошку.

Башмаки трактора прошли по Гошкиной ноге, слабенько защищенной тонким листом. Гошка закричал.

Борис в страхе дал задний, подскочил, отбросил капот:

— Ой, лышенько, ты живой?

— С ногой паршиво, — со стоном ответил тот.

— Ой, Гошенька, серденько, шо ж я наробыв! — Борис поднял друга, посадил на гусеницу, отер снег с его лица.

* * *

— А знаешь, — согревая коньяк в ладони, со смехом рассказывал Сизов, — у вас газету печатают конным приводом, как при царе Косаре. Даже сочинили: «Дело движет одна лошадиная сила, эта сила копытами грязь размесила»…

Тут и раздался звонок — долгий, требовательный, сразу понятно: междугородная. Сизов быстро, почти прыжком, к трубке:

— Да-да, Сизов, соединяйте. Поставьте сразу на усилитель. — И мне: — Сам говорить будет. Виктор, ты не обижайся, но разговор… деликатный. Сходи погуляй, а? Порядок такой, родпуля…

Я шапку в охапку…

— Добрый день, Сергей Петрович. Да, уже вечер, засиделся. Да и метет тут, снежку подбавляет.

В коридоре слышно:

— Пятнадцать тысяч уже нашли… Столько трудно будет, Сергей Петрович, народ здешний вы знаете. Постараемся, Сергей Петрович… Нет, хорошее, бодрое, ждут большого хлеба.

Вытащил палку, какой была заложена входная дверь, и в буран.

* * *

— Ну как не стыдно! — встретила меня Таня. — От Шевчуков уже два раза приходили, за стол не садятся. Я уже не знала, что думать.

— Танек, короб новостей. Во-первых, еду на выставку. Ну, это — так. Сизов предложил в район, редактором газеты, велено с тобой советоваться.

По тому, как она вдруг погасла, помрачнела, я понял: ее «добра» не будет.

— Ладно, потом. Не будем портить настроения.

— Я газетчик, в конце концов!

— Не знаю… Ты что — дело тут делаешь или только ждешь, когда тебя Сизов пальцем поманит? Ну, что купил?

— Понимаешь, опоздал. Закрылось…

И снова по лицу ее вижу — дурно, очень дурно. Опоздать я не смел никак. Тут чье-то постороннее, не ее, не Шевчука, влияние на меня, от него и пустые руки к именинам.

Молча идет в комнату, к чемоданам. Да что у нас можно найти?

Но ведь нашла. Нарядный флакон духов (уцелели с давних давён, она их не признает). Капроновую косынку.

— Зачем это ей?

— Молчи уж… редактор.

* * *

Застолье в горнице у Шевчука. Отдельные тарелки только у нас с Татьяной, прочие гости достают холодец, помидоры, куски гусятины, капусту прямо из мисок — посуды на всех не настачишься. Уже приняли по второй, «захорошело», тот момент застолья, когда все оживлены и разговор идет перекрестный.

— Ешь, кума, седьмой пирожок, та не подумай, что мы считаем, — веселит Татьяну кум Шевчуков Проценко и, оглядев стол: — У кого там за хозяйку не налито?

Ефим злодействует против меня. Сопротивляюсь, он мне требовательно:

— Скажи: «ГОЭЛРО».

— Зачем?

— Нет, ты скажи.

— ГОЭЛРО.

— Выговаривает! Еще можно! — торжествующе льет.

— Будет ему, Ефим, у него день был тяжелый, — защищает Татьяна.

— Анна Кузьмовна, милая ты наша, дай и тебе бог всяких напастей, болезней, всякого горя, пожара, беды… — замолкает Проценко, требуя соответственного эффекта, — миновать!

Обняв кума, Нестер Иванович заводит давнишнюю, навевающую какие-то воспоминания:

Посияла огирочки

Низко над водою…

Проценко подхватывает высоко, лихо, к нему бабы припрягаются, и несется по-степному горластое, но стройное, молодое:

Сама буду поливаты

Дрибиною слезо-ою!

Кончили куплет — разбирают, как вышло.

— Ты поздно вступаешь, — говорит Нестер Иванович другу, — Сорок лет тебя учу, а все нет толку. Когда тяну — «во-до-ою», тут и вступай. Ну, давай.

Ростить, ростить, огирочки,

В чотыри листочки.

Не бачила миленького

Чотыри годо-очки…

Горла никто не щадит, поет и Татьяна моя. Нестер Иванович манит меня пальцем и совершенно трезво:

— Хлопцы не вернулись?

— Жду, должны бы уже. Они постучат.

— Метет.

По-настоящему пьяным этот человек просто не бывает. И не отключается никогда от забот. Видно, старая хозяйская выучка. Когда-то я научусь этому?

— А в райкоме что?

— Сизов работу предлагал.

— Та-ак. Поддужные нужны, он прав.

— Я гляжу — неправых вообще не бывает. И вы, и он… Дали б мне честно тянуть свое!

— Кто же не дает… В какую только сторону?

— А давайте «зайчика»! — поднимается Проценко. — Нюра, тащи инструмент. Посмотрим, как тут умеют хуторской фокстрот.

Среди комнаты кладут крест-накрест две кочерги, упирая их загибами в пол. Сооружение шаткое, и, как я понимаю, надо сплясать, не разрушив его. В перекрестье становится пьяненький Проценко, он же заводит, мы подхватываем:

Ой, на гори сидыть зайчик,

Вин нижками чебыряе…

Это еще медленно, и Проценко успевает, подрыгивая, менять положение ног, не задевая креста. Но темп ускорился:

Колы б таки нижки мала,

То я б йими чебыряла,

Як той зайчик!

Авария — крестовина с грохотом рушится!

Вызывают Татьяну. Волнуется женка, хочет победить. Вступает в наш хор, а я про себя говорю: «Если не заденет, с мужиками все в порядке». Хорошо, хорошо… нет, разрушила!

— А ну — именинница!

Выходит тетя Нюра. Толстые ноги в теплых носках ловчее, чем у моей в туфельках. Молодая еще жинка у Шевчука!

Тут стукнула дверь. Бочком выхожу на кухню.

Стоит запорошенный Борис, утирает мокрое от снега лицо.

— Ну, порядок?

— Погано дело, Гошка…

А что «Гошка» — не пойму: крики, хлопки, тетя Нюра осилила «зайчика».

* * *

Районный хирург, заспанный и злой, выходит к нам из операционной.

— Дело серьезное. Кто — ты его так? — спрашивает Бориса.

— Та невже серьезное, — не хочет верить Борис. — Вин пивночи трактор гнав…

— Кому вы морочите голову! — обрывает врач. — У него переломы голени и бедра! «Пивночи»!

* * *

Лежит Гошка дома. Нога — гипсовый охотничий сапог — привязана к спинке кровати. Рукой он покачивает детскую коляску, в ней норовит подняться первенец. Бедненько в комнате, а жена Гошкина опять на сносях. Мы с тетей Нюрой зашли навестить перед отъездом.

— Ничего, молодой, срастется лучше прежнего… — утешает она Гошкину жену и возвращается к главному: — Одна б я не поднялась, но раз Виктор едет… В Москве посадит, а сестра в Воронеже встретит.

— Я тут написала много, но кофточку мне шерстяную и вот костюмчик с начесом надо аж кричит, — упрашивает Гошкина жена. — Там новый магазин «Синтетика», Виктор должен знать…

— Ну, давай задание, что везти, — присаживаюсь к Гошке.

— Что там ты привезешь, — вздыхает. И тихо: — Слушай, сходи-ка ты за меня. В пивной бар на площади Пушкина. Воблы возьми, соломки. Может, раки будут. Нет, не будет… Только не с кондачка, а красиво посиди, спокойно, потолкуй там. Ладно, а?

С оберемком дров входит Борис, обрушивает у печки.

— Ось його «Победа», — опускается он на корточки возле коляски. — А вже другый пассажир просится.

— Не верь, Гоша, будет «Победа», — легонько беру друга за плечи.

— А что, слух прошел, Григорьевич, будто уходишь?

— Было б на кого вас бросить…

— Ото батько родный. Як без його?

— Гляди, сбежишь, мы живо… В белые сапоги обуем, — косится на Бориса Гошка.

— Да, цьому навчилысь, — виновато отвечает Борис.

Один из нас уже сделал впрямь больше, чем мог. Чей черед?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.