I

I

Вы по золоту ходите! Я много стою, но если б мне дали Суздаль на два года, я бы свое состояние удвоил.

Банкир Ротшильд

Член коллегии Управления по иностранному туризму В. И. Бабкин рассказывает, что поводом для такого заявления Ротшильду послужил контраст между художественными ценностями, которые открылись ему во Владимире и Суздале, и нашим неумением принять гостей. Миллиардер заранее предупредил, что собирается приобрести сувениры, много сувениров для себя и для родственников. В Суздале предложили открытки, это не устроило. Насилу во Владимире нашли для него полдюжины подстаканников.

— Наше общественное назначение, в частности, — заставить туриста истратить до цента всю валюту, которую он отложил на памятные вещи, — говорит Владимир Иванович, — Если турист увез из страны неистраченный цент, значит, я, принимавший гостя, или нерасторопен, или недостаточно вежлив и предупредителен, или вкусом не обладаю, или не сознаю собственной выгоды. Возможно и сочетание этих качеств. В год у нас бывает примерно миллион иностранных туристов. По выкладкам нашего валютно-финансового отдела, каждый из них тратит на сто долларов меньше, чем намечал. Хотел приобрести сувениры, ан нет ничего интересного. Считая округленно, возвращаются за рубеж сто миллионов долларов, предназначавшихся нашей казне! В печати что ни неделя — новые ахи и вздохи о промыслах, а что сдвинулось? Ваш хваленый ювелир и камнерез Суздаль, что он выдает на-гора — огурцы?

Верно, огурцы. Глянешь весной с колокольни на «богоспасаемый град Суздаль» — все огороды в стекле, блестят парниковые рамы. Невелик городок, за последние триста лет население возросло лишь вдвое, а с работой туго, предприятий нет, и у сотен семей бюджет поддерживают ранние овощи. Их сбывают в Иванове и на владимирском рынке.

Банкир с нарицательным именем — один полюс туризма и сувенирного спроса, а на другом… Я рассказал Владимиру Ивановичу банальный и все же горестный случай.

Первого октября прошлого года, в день Покрова (старый стиль в расчет не принимался), мы отправились поздравить с восьмидесятилетием храм Покрова на Нерли. Мы — это ленинградец, работник Эрмитажа Борис Ильич Маршак, его свояченица, студентка, и я. Из Владимира до Боголюбова нас вез автобус. Дорогой Борис Ильич весело рассказывал о чудесах иконы Владимирской богоматери — той прелестной, исполненной лиризма картины, что сейчас украшает Третьяковку. Князь Андрей Боголюбский, наделенный редкостным вкусом, вывез икону из Киева. И тут, в новой северной столице Руси, в пору лихорадочного строительства, когда что ни год рождается новый архитектурный шедевр, икона творит свой цикл до удивления практичных чудес.

Это она выбрала место для знаменитого Боголюбского замка — кони, везшие икону, встали, причем именно у впадения Нерли в Клязьму: князю нужен был контроль над перевозками недружественного Суздаля. Богородица вмешивается и в строительное дело; она отводит беду, вызванную штурмовщиной; наспех построенные Золотые ворота освящались при стечении народа, а окованные медью створы ворот упали и придавили людей. Но целы и невредимы оказались придавленные! Попадья Микулы и какой-то сухорукий владимирец, внучка боярина Славяты, сама жена князя Андрея — многие из реальных и поименно названных обитателей города были облагодетельствованы иконой! Но богородица опекает и Владимирскую землю в целом. Так считает решительный князь Андрей. В пику киевскому духовенству Боголюбский самостийно ввел праздник Покрова и, чтобы пресечь возможные дискуссии, в одно лето возвел на заливном лугу рукотворный белокаменный холм, а на нем поставил храм, с которым человечеству и поныне нечего сравнить.

Когда мы добрались до церкви, там не было ни души. Липы над старым руслом Клязьмы устлали холм желтыми и алыми листьями. Мы не подходили близко, чтоб не рушить впечатления громадности поднебесного белого строения. «Лебедь» тянулась ввысь, со стен глядели удлиненные женские головки, бряцал на гуслях вдохновенный царь Давид. Наша студентка ушла за старицу — взглянуть на отражение в воде среди листьев кувшинок. Борис Ильич фантазировал: Покров, надо думать, был гениальной работой, озарением молодого мастера, и тот же «зиждитель» лет через тридцать, признанный, отягченный лаврами, построит брату Андрея, Всеволоду, Дмитриевский собор, перегрузив его скульптурами…

А спутница наша все сидела неподвижно, обняв колени.

Потолковав о женской экзальтации, мы стали собирать в память о юбилее Покрова кленовые листья.

На обратном пути Маршак решил разговорить погрустневшую свояченицу. Девушка уносила осколок белого камня.

— Ну вот, нами уже овладела страсть к собственности. Ветку Палестины нам подай, без нее паломничество не в счет. Ладно, выкладывай, что тебе сейчас угодно приобрести?

— Про Покров или про весь Владимир?

— Про весь. Я добрый.

— Ну, царя Давида на белом камешке. Вправленного в дерево, только без всяких лаков, без ничего… А о Владимире — можно медный ковшик, а на нем слово «Гюргичь»? Помнишь, на Золотых воротах — «Гюргичь»? Грустно, непонятно и очень хорошо. А чтоб носить — цату или как там ее? Украшение вроде кулона. С грифонами, конечно, и ручной работы, живая, корявенькая… А тебе на стол — топорик Боголюбского, пусть крохотный, но чеканку повторить точно.

— Ясно. Мы — новые-модерновые, сувениры нам нужны — тематические. Это так называется — «тематические», учти.

Спутница, повеселев, уговаривала еще купить какие-то колты-подвески, сулилась восполнить траты Маршака из будущих стипендий, а он возражал — лучше он без отдачи купит ей значок и цветную открытку с троллейбусом на фоне Золотых ворот…

Смех смехом, но у девушки был праздник, такие дни помнятся. Купить что-то отвечающее впечатлению было просто необходимо. Мы знали, что никаких резных гусляров и кованых ковшиков не найти, но за «веткой Палестины» все же отправились.

Сувенирный магазин — как любой другой. Фаянсовые тигры и жирафы, анодированный алюминий, взвод каслинских мальчиков с мячами, какие-то роговые тюльпаны — все галантерейно-красивое, блестящее, отталкивающее абсолютной одинаковостью, все ни малейшего отношения к белому, тонкому Владимиру не имеющее. И какие-то деревянные, с претензией на модерн и условность куколки. В особой витрине — сокрушительно дорогой, декоративный Палех. Девушка вздохнула: «Ладно, пошли…»

Я проводил их. Двое из ста девяноста тысяч туристов, посетивших Владимиро-Суздальский заповедник в прошлом году, так и не смогли ничего купить на память.

Туризм делают не Ротшильды. Мистеры твистеры разного уровня образованности ездить могли всегда. Могущественнейшей промышленностью века сделали туризм студенты. И фрезеровщики, учителя, колхозники, аспиранты, счетоводы, у которых во время отпуска очень туго с деньгами. Тринадцать миллионов наших людей ежегодно едут в экскурсии и путешествия, сорок миллионов проводят отпуск не дома. Миллион советских граждан по туристским путевкам каждый год отправляется за рубеж. Много? Пока очень мало.

В одном серьезном экономическом журнале, не падком на громкие фразы, напечатано, что символом нашей эпохи являются траектория спутника и фигуры туристов, шагающих по планете. Экономисты изумляются: туризм стал самой доходной статьей мировой торговли, сумма поступлений от него в шестьдесят третьем году по всем странам составляла 9,25 миллиарда долларов, а через год подскочила до 10,3 миллиарда! Это намного больше, чем дает торговля сырой нефтью, а ведь нефть всегда делала политику. Туризмом теперь занимаются министры; специальные институты изучают, как заставить человека с рюкзаком посетить город Н. и вторично приехать сюда же. Число туристов, выезжающих ежегодно за рубежи своих стран, уже перевалило на вторую сотню миллионов человек: больше двадцати миллионов гостей принимает в год Италия, почти десять миллионов — Испания, а вся Европа — почти восемьдесят миллионов! Конечно же, Ротшильдов, морганов и Рокфеллеров среди них мало. Едут люди среднего, даже скромного достатка, едут в кредит — клерки и фермеры, рабочие, студенты, люди свободных профессий. Знамение времени: не доверяя кинооператорам и журналистам, человек хочет все, что может, повидать сам. Великое переселение народов — пустячная вылазка рядом с современным туристским потоком. Понятно, пущены в ход и реклама, и отменный сервис, и научное прогнозирование. Тот, кого мы не прочь назвать ротозеем, над чьей стадностью иронизируем, определяет экономику целых государств, дает работу миллионам.

И давно уже безделушка, памятный пустячок, недорогая поделка кустаря приковали к себе внимание банков и кабинетов министров. Потому что за безделушкой стоят сотни миллионов, если не миллиарды долларов в свободной валюте! Экономисты точно определили, что гостиницы, питание и транспорт поглощают только половину туристских расходов. Номера отелей не могут быть пугающе дорогими, обычно большой прибыли они не приносят, а то и убыточны. (Наша гостиница «Москва» в этом отношении — не исключение: в шестьдесят третьем году, например, номера дали семьдесят тысяч рублей убытка, его покрыли вспомогательные службы.) Но вторая половина расходов — вот где главная прибыль хозяев! Эта половина складывается из трат на сувениры, а также на развлечения и напитки. Пусть только треть второй половины расходуется на памятные покупки — и то сумма выручки в мире приближается к двум миллиардам долларов. Вот что значит кустарный «пустячок»!

Разговор с Владимиром Ивановичем Бабкиным заставил меня перелистать блокноты своих туристских поездок. Поневоле заключишь: возникла целая методика сувенирного промысла; что, где, как, кому продать — обдумано и взвешено.

Марокко, удивительный город Фес, средневековый арабский базар. Мастер, он же торговец, просит за поделку из тисненой раскрашенной кожи вдвое дороже, чем такая же с виду вещица стоит в современном магазине. «Но это же ручная работа! Хотите, при вас буду делать». Все правильно. Ручная работа — как не предпочесть ее холодному машинному изделию, потому что сделают при вас, с какой-то вариацией в орнаменте, вы становитесь как бы участником работы. Хотите или нет, а мысль, что народ в лице расторопного кожевника лично для вас готовит славную вещицу, поневоле придет в голову. Продавай этот малый по магазинной цене — он завтра пошел бы по миру…

Один из посетивших Рим рассказывал: «Сидит старуха, настоящая сивилла, продает антикварное. «Эта брошь — семнадцатого века, эта медаль — пятнадцатого, эта гемма — четырнадцатого…» — «А какая же вещь, синьора, самая старая?» Сверкнула глазами: «Самая старая — я, синьор!» Как было у нее хоть что-нибудь не купить!» Это к мучающему наших искусствоведов и руководителей промыслов вопросу: «Что нужно народу — поделка или подделка?»

Сестра Болгария. Сувенирные салоны — сущее разорение. В Пловдиве, Тырнове, Несебыре — всюду особый выбор. Чеканка, резьба по дереву, тканье, керамика, карнавальные куклы с бубенцами у пояса, эмаль… В 1963 году, когда стал оперяться «Балкантурист», газеты и радио несколько недель взывали: «Всех, кто знает ремесла, приглашаем на регистрацию». Испытания помогли отобрать подлинных мастеров, им дали материал для работы. Поделки стали принимать оценочные комиссии, они определяют и путь реализации (на валюту продавать или на левы). Ханжеством было бы упрекать за такое разделение: валюта нужна стране для индустриализации. Мастера высшего класса получили привилегии творческих работников, они освобождены от всевластия «вала», даже от подоходных налогов. Работа «валютного» ремесленника оплачивается вдвое, а то и втрое дороже работ среднего уровня. И вот диво: в считанные годы болгарская деревня, поселок, городок «вспомнили» ремесла, угасшие еще чуть ли не при турецком иге. Следствием экономической помощи промыслу стала ощутимая тяга молодежи в деревню: сын с фабрики возвращается к отцу, который теперь хорошо зарабатывает, и расцветает естественная передача ремесленных навыков от отца к сыну.

Закон современного сувенирного рынка — производство и продажа уникальных, присущих только данной местности изделий. Этим достигается важное для коммерции: покупает и не профан в искусстве, и тот, кто просто следует моде; учтено и отвращение покупателя к «массовке», желание приобрести вещь с ярким индивидуальным оттенком. В чести — факсимиле мастера. Штамп, пресс серьезных доходов сейчас не дают. Обострена тяга к экзотичности форм, к национальному колориту, к старине вообще, и тяга эта творит с кустарным промыслом, казалось бы, немыслимое. Мексика, например, «вспомнила» традиции давно забытого ацтекского искусства! Учтем эту способность ремесленников «вспоминать» для дальнейшего разговора.

И работники «Интуриста», и сотрудники Министерства культуры, местной промышленности, Института художественной промышленности охотно рассказывают о тягостных безобразиях, творящихся в сувенирном деле. Специально созданная для продажи памятных вещей фирма «Березка» свой товарооборот держит в основном на спиртном. Даже превосходное сырье — янтарь — мы обрабатываем так безвкусно, что поделки не берут, сырье стала у нас покупать ФРГ, а уже у нее «Березка» покупает оправленный янтарь. Стоит пустить фабрику сувениров, как она через квартал-другой сползает на пластмассовую, поролоновую или иную «массовку». А то и пуговицу начнет гнать, товаров нехватка, а план по валу жмет… Тезис о расцвете народного искусства у нас часто подкрепляется цифрой медалей всемирных выставок. В Брюсселе промыслы действительно получили пятьдесят семь наград. Но вот беглый перечень российских художественных ремесел, полностью или почти полностью угасших в последнее время: производство «гнутого» стекла (дутые петухи, рыбы и т. д.), шемогодская резьба по бересте, хотьковская резьба по кости, вологодский «мороз по жести», керамика Скопина, псковские и курские глиняные игрушки, череповецкое тканье…

Защита художественных промыслов обычно строится на аргументе, что «ни мастер берестяных кружев, ни игрушечник, вырезавший деревянных лошадок или кузнецов, ни старушка ткачиха не подорвут экономических устоев нашего государства» (Ю. Арбат). С таким же успехом можно доказывать безвредность для государственной экономики добычи нефти!

Давление финансовых органов на кустарей привело к тому, что финансисты теперь не могут привлечь в бюджет огромное количество свободной валюты. Тут уж подлинный подрыв если не устоев, так государственных доходов. Вмешательство бесчисленных организаций, в том числе и милиции, в деликатное и хрупкое дело привело к тому, что не используются громадные ресурсы рабочей силы, сдерживается рост товарной массы; что к поре, когда расцвет туризма создал особо благоприятные условия для кустарных промыслов, прикладные художества оказались в бедственном положении.

Первой причиной бед работники перечисленных выше органов называют разорванность промыслов между ведомствами: у семи, дескать, нянек… Действительно, прикладное искусство, как область беззащитная и на экономику якобы не влияющая, стало тем полем, на котором бюрократические дарования развернулись во всю мощь и ширь. Безнаказанная игра в переброску, наивная вера в то, что самое главное — кому подчиняться, создает лабиринт, удручающий своей бессмысленностью. Было время — «Северная чернь» числилась, как Мстёра, по ведомству бытового обслуживания, а лаковая миниатюра Федоскина проходила по управлению полиграфии. Совнархозы ликвидированы, и «Северная чернь» — в Министерстве приборостроения. В бытовом обслуживании теперь заонежские вышивальщицы. Палех принадлежит Художественному фонду, а единоутробная сестра его Мстёра — Министерству местной промышленности. Что касается игрушки, то они в легкой промышленности. Подчас дочернее предприятие проходит не по тому ведомству, что головное. Бесконечная, угрюмая, тупая игра…

Экономическая автономность и слитность художественных промыслов — условие совершенно необходимое. Но не стало бы создание крупной фирмы под названием, допустим, «Русский сувенир» еще одной перестройкой! Если не оградить такую фирму от вируса догматизма, если не распространить на художественные промыслы реалистические принципы стимулирования, чуткости к рынку, особого внимания к качеству, провозглашенные экономической реформой, — все останется суетой сует. К чему, однако, эти оговорки?

Начальник главного управления народных художественных промыслов и производства сувениров Министерства местной промышленности Федерации В. А. Артемов считает:

— Проблему сувениров решат только крупные заводы. Нужно строить их! А денег пока не дают.

Сотрудница Министерства культуры СССР, отвечающая за промыслы, сетует:

— В Туве и на Памире еще есть камнерезы и гончары, которые делают интересные вещи. Но они пока не организованы, не объединены.

Это контуры программы, на которой так и лезет «массовка», штамп, в которой творческие особенности мастеров заведомо будут нивелироваться. Ленинградский художник Василий Михайлович Звонцов особенно дорожит одним сувениром, купленным под Бухарой у старушки узбечки. Бабушка сама слепила этого дивного зверя, чудно раскрасила его — не то лось, не то тапир какой-то… «Это слон», — сказала она Звонцову. Если старуху «организовать», ознакомить ее с анатомией слона и велеть держаться «жизненной правды», такой «слон» больше не родится.

Художественный промысел, если это впрямь изобразительный фольклор, необходимо должен иметь своей питательной средой широкие массы народа. Если и нужен пропуск в фольклор, то им могут быть только талант, одаренность, просто способности, наконец. Проверка «пропусков» все-таки привилегия покупателя. Это вовсе не значит, что промыслу не нужны квалифицированные советчики и наставники в лице искусствоведов, оценщиков, подлинных знатоков. Промысел рожден в крестьянской избе: дома, известно, углы помогают. Но умельцы, надомники, неорганизованные кустари, во времена оно создавшие ремесла, — на какое место они могут претендовать в сувенирном деле? Или, без обиняков, какова механика вытеснения мастера, если он почему-то «не организован?»

Рассказывает сотрудник Министерства финансов СССР В. А. Тур:

— Право разрешать те или иные виды промыслов передано советам министров республик. Правительство Федерации, например, своим постановлением разрешило надомникам изготовлять абажуры, чинить часы, открывать парикмахерские. Художественный надомный промысел в налоговом отношении приравнен к таким занятиям. Кустарь, выбрав регистрационное удостоверение, на месяц берется под контроль фининспектором, который и определяет его доход. По доходу исчисляется и налог, шкала широкая — от четырех до восьмидесяти процентов. Надо признать, что инспектор часто механически умножал месячный доход на двенадцать, хотя кустарь может работать, скажем, три-четыре месяца в году. Налоги у надомников выше, чем у рабочих и служащих, низок, на мой взгляд, необлагаемый минимум. У нас их очень мало теперь, надомников, — несколько десятков тысяч по всей стране.

В стремлении «не дать забогатеть» кустарю финансовые органы добились того, что облагать налогами практически некого. Еще одно подтверждение, как важно в любом искусстве, в том числе и налоговом, чувство меры. Это же Министерство финансов в лице заместителя начальника управления Гознака П. Пирогова недавно отказалось изготовить для Пушкинского заповедника сувенирные значки и медали, так как Ленинградский монетный двор «перегружен выполнением правительственных заказов и заказов для выставки в Монреале (Канада)». В Михайловском, Тригорском, в Пушкинских горах ежегодно бывает около трехсот тысяч человек. На сувениры разобрали ель-шатер — гигантское, любимое поэтом дерево: оно состарилось, спилили. Купить в заповеднике нечего. А в городах Псковской области 26 800 человек незанятого населения: в Опочке, в уезд которой входило село Михайловское, — 100 человек, в Острове — 2100, в самом Пскове — около 10 тысяч. Кустарей в Псковской области — 300 человек. Сувениров ни один из них не делает.

Если фининспектор видит в кустаре потенциального капиталиста, то полномочный искусствовед — перспективного халтурщика. Строгость надзора за художественным уровнем изделий объясняют наличием «красилёй». (Как будто коверные лебеди могут тягаться в разрушении вкуса с анодированным алюминием и прочей галантерейной красотой, одобренной и тиражируемой!)

Новые «образцы» народных изделий создаются не в архангельских деревнях, не в аулах, а в Институте художественной промышленности, принадлежащем Министерству местной промышленности РСФСР. Институт — хозрасчетное предприятие, за каждый «образец» фабрики перечисляют ему деньги. Привилегия на творчество (разумеется — народное!) передана штатным сотрудникам. Сложна система «утверждений». Талантливый златокузнец Расул Алиханов (мне доводилось бывать у него в поднебесных Кубачах) уже как-то свыкся с тем, что новую вазу позволено чеканить лишь после того, как «сверху» в горы вернется утвержденный эскиз. Такая система предохранит, конечно, от коверного лебедя. Но и от неожиданного, удивляющего предохранит тоже.

А. А. Луначарская вспоминает, что в один из приходов Ленина к Луначарским (они жили тогда в Потешном дворце в Кремле) Владимир Ильич, не застав Анатолия Васильевича дома, заговорил с ней о том, что «хочет обратить особое внимание Анатолия Васильевича на народное искусство, которому он придает большое значение, считая, что у него многое может почерпнуть и многому может научиться профессиональное искусство; что он думает, что, когда схлынут заботы, народное искусство расцветет во всех концах нашей страны пышным цветом и поразит своими масштабами весь мир».

Профессиональное искусство может учиться у фольклора. Подмена второго первым — это фальсификация. Но в ленинском взгляде очень интересен и такой момент. Послереволюционная деревня еще, казалось бы, патриархальна. Вовсе еще не нужно «возрождать» те или иные виды промыслов, а культурнейших людей эпохи состояние народного искусства отнюдь не радует — его расцвет видится лишь в будущем. Кстати, А. В. Луначарский прямо говорит крестьянам, бедноте Северной области, что фольклор в упадке: «Деревня… до сих пор поет, пляшет, вышивает, кружева плетет, из дерева режет, есть у нее своя кустарная промышленность… Но чем это стало, товарищи крестьяне? Когда-то русский крестьянин так пел, что весь мир, звезды небесные могли его слушать. Он создал такое народное искусство, перед которым склоняют ученые головы и изучают, как это чудеса такого вкуса мог народ из себя дать. Но когда в XV–XVI веках помещичья петля стала все туже затягиваться на крестьянской шее, тогда стала заглохать песня… Надо нам, рабоче-крестьянскому правительству, спешить на помощь. Мы должны всюду разбрасывать школы, которые учили бы… всему старому русскому народному искусству, оживили бы его».

Речь шла, таким образом, вовсе не о том, чтоб использовать тонкий пласт, доставшийся от предреволюционных лет, а о проникновении сквозь все наслоения к самым родникам фольклора.

Между кустарной поделкой для рынка и подлинно народным изобразительным искусством знак равенства не ставился. Почему? Да потому, что художественные промыслы — это результат товарно-денежных отношений, плод развития капитализма в России. Рынок о вкусах не спорит — он диктует их, и кустарь менее всего был «свободным художником». Рязанская вышивка или хохломская роспись в тех фирмах, какие рождены «золотым веком» кустарной промышленности, глубоко отличны от того, что крестьяне тех же районов, на тех же материалах делали «для себя» еще в начале прошлого века. Ничего удивительного: кустарное изделие — зеркало вкусов потребителя. А нужно к тому ж учесть, что царизм, официально признавая за промыслом «первостепенное в государстве экономическое значение после земледелия», последовательно разрушал художественные традиции. Не из недостатка русофильства — из антинациональной своей сути. Взять ту же Владимирскую губернию — это край промыслов; в 1901 году подсобными занятиями подрабатывают 53 965 крестьян, здесь гранят хрусталь и пишут иконы, вышивают, чеканят. Здесь всегда перед глазами шедевры народного искусства — Покров на Нерли, Дмитриевский собор, фрески Андрея Рублева, — и здесь же державные «искусствоведы» свершают геростратовы подвиги. Еще в позапрошлом веке из Успенского собора, построенного Боголюбским, выбрасывают иконостас работы Андрея Рублева, его заменяют картинами, где «все как живое». Николай I прикажет привести «в первобытный вид» Дмитриевский собор, и эту работу непоправимо осуществят «чиновник по искусственной части Петров и корпуса путей сообщения инженер-поручик Абалдуев». В конце прошлого века владимирское духовенство решит разобрать на камень храм Покрова на Нерли, да не сойдется в цене с артелью каменщиков; «лебедь» случайно уцелеет. Такое не проходит бесследно.

Когда мы говорим о «возрождении» того или иного промысла, то сверяемся обычно с уровнем 1913 года: в данном случае речь не о «разах» превышения, а о потерях ремесел. Волей-неволей тот уровень канонизируется. А пора-то была — упадочная! Слой, родивший подлинно гениальное, залегает намного, намного глубже. И внимание к тому удивительному слою у сегодняшнего потребителя, чуткого и тонкого, развитого и отзывчивого, как никогда обострено. Тут и нужно сказать о способности промысла «вспоминать» самое светлое в своей истории.

На Ивановской площади Кремля по девять с полтиной за штуку продают модели спутников с заводной музыкой. Туристы берут, особенно охотно — немцы. А нельзя ли здесь, где века работала Оружейная палата, предложить доступную поделку из меди — конечно же, чекан, ручная работа? Нельзя ли напомнить резной копией всадника с Боровицкой башни или льва со Спасской, что турист находится в Белокаменной, столице мастеров?

«Не толкайте нас на подделку. Где тут подлинность, где традиции?»

В таком смысле и лаковая миниатюра Мстёры — подделка, потому что промысел создан в советское время, и манера, и техника письма мало общего имеют с тем, как работали здешние иконописцы. Но угадали умные люди, попали в точку — и теперь миниатюра на папье-маше едва ли не монопольный представитель нашего промысла во всем мире.

Нет, не подделка, не имитация, а напоминание о дедах «каменосечцах и древоделах», созданное живыми руками потомков под тем же солнцем, на тех же берегах, хранящее лучики дедова дарования. И потому — полноправная художественная вещь.

В Пскове, в алтаре церкви Преполовения (XV век) — кузница реставрационных мастерских. Два мастера, обоим по семьдесят пять, куют раму флюгера на восстановленную Власьевскую башню Довмонтова города. Белобородый, лицо с фрески, сосредоточенный Кирилл Васильевич Васильев и Петр Андреевич Ефимов, говорун и прибауточник, сущий Сократ с круглым лбом, широкой бородой и курносым носом.

Флюгер — стяг с гербом Пскова, барсом, чеканенным на меди. Эскиз сделал реставратор Всеволод Петрович Смирнов. Архитектор и живописец, окончивший Институт имени Репина, он и кузнец тоже, выученик дедов, и чеканщик. Широк, приземист, рыжеватая, с первой сединой борода молодит его и придает кротости. В свитере и вязаной серой скуфейке — то ли водолаза напоминает, то ли ратника в кольчуге. Деды из него веревки вьют. Вот и сейчас.

С придыхом бьет «Сократ», звенит молотком дед Кирилл, алый металл искрится и мнется.

— Ты куда гнешь? — замечает Смирнов, — Вот же рисунок.

— Не, так хорошо. Не глянется.

— Делай, как нарисовано, Кирилл!

— Не, не ладно. Туда надо развернуть и сюда тоже.

— Больно грамотный. Вещь должна восприниматься целиком.

— Приварим покрепче, будет целиком, — острит «Сократ».

— Яйца курицу не учат, — гнет свое Кирилл.

Смирнов отнимает у него молоток. Пока брус снова греется, они спорят, точней, вздорят, бранятся. Деды упрямы, а художник, кажется, просто проверяет, насколько они правы. Выходит по-ихнему. Флюгер-стяг — с такими «языками», какие и ладны и глядятся.

Десять лет во Пскове Всеволод Смирнов реставрировал плитняковый Изборск, удивительную крепость в Печорах, «вычинял» готовые рухнуть древние церкви, копировал фрески, но гордость его — на берегу Великой: возрожденная Покровская башня, колоссальный каменный фрегат, громивший полки Батория. Работы его хвалят. Он реставрирует в том же материале, а главное — руками и умом псковичей, в которых сохранилось былое мастерство и былые пути решений, архитектурных и декоративных. Откапывает и вновь являет миру таланты плотников и каменщиков, кузнецов и керамистов, что еще теплятся, но в сборно-панельном строительстве не нужны. Венец любой работы — в кузнице: крест ли на церковь, флюгер геральдический или дивное «райское древо» на шатер башни. И спорит в прокопченном алтаре.

— Боюсь, — одряхлеют мои апостолы, а то и помрут, — просто говорит он, — А красоту железа понимают, металл у них из-под молотка выходит живой, теплый. Столбовые скобари. Приятели-художники заказывают им подсвечники — модно. А я хочу сделать с ними образцов двадцать памятных поделок — светильник, скажем, вешалку, ключ, штопор, щипцы печные, дверную ручку, кольцо на ворота, все по-псковски, с клеймом нашим. Не для кого, но — делаем.

Реставрируют у нас серьезно, это известно. И что ни реставрационная мастерская, то целое старинное производство, потенциальная мастерская сувениров. Те образцы, что создает умелец в споре с уважающим его знатоком искусства и истории, размножать не грешно.

Но это все речь о профессиональном, так сказать, кустаре. А ведь художественный промысел от века был подсобным занятием крестьянина, помощником ему, «второй тягой» русской деревни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.