2

2

Въезжаем на площадь перед бывшим райкомом. Здесь уже с десяток «газиков», «летучек», у коновязи чьи-то кошевки — дальним пришлось добираться в санях. Собрались соседи, не видевшие друг друга месяц, а то и два; минута вольная, курят, греются на солнце, шутки, побаски, смех. Шоферы, копируя председателей, тоже своим кружком. В каждом кружке, понятно, свой объект беззлобных насмешек.

Николай Иванович за руку здоровается с соседями, представляет меня:

— Вот наш агроном, крестить привез.

— С новичка положено, — требует некто в собачьих унтах. — По копейке с гектара пашни.

— Это уж как водится…

— А то дождь обойдет…

Жмут мне руку, негромко интересуясь у Николая Ивановича насчет моей персоны. («Откуда парень?» — «Да свой, бригадиром был». — «Это тот, из целинщиков, что с Сизовым?»)

— Здравствуйте, степняки! — приветствует, выходя из черной «Волги», Еремеев. Он представляет обком, полувоенный костюм сменен на пальто, шляпу. Только что позавтракал. Вместе с ним Сизов, Плешко и наш новый секретарь парткома. — Как настроение — бодрое?

— К нам на сев, товарищ Еремеев, тянет степь? — вежливо заговаривает наш сосед, седецький Чичик.

— У вас теперь свой вожак, не подводите товарища Щеглова, — выдвинул Еремеев секретаря парткома, — А то по старой памяти придется кой-кого вздрючить, а?

— Думаю, не будет нужды, народ зрелый, — сказал Щеглов. — Докуривайте, товарищи, да в зал, время.

Зал заседаний. На трибуне сундукообразный старый приемник. Из него доносится: «Даю техническую пробу. Раз-два-три-четыре-пять… Проба, проба… Пять-четыре-три-два-раз». У сундука колдуют связисты.

Входят и усаживаются, по обычаю, в дальних рядах. Постепенно говорок стихает.

За стол президиума садятся Еремеев, Плешко со звездой в лацкане, Сизов, Щеглов.

— Товарищи, проходите вперед, тут свободно, — тщетно взывает Щеглов, — Товарищ Чичик, Николай Иванович, а ну подавайте пример.

Переходим поближе.

Минута настала. Щеглов позвонил, стихло. Приемник прокашлялся, булькнул водой из графина и голосом секретаря обкома Кострова заговорил:

— Товарищи. Мы собрали вас перед очень ответственной порой. Не сегодня завтра южные районы приступят к севу. Нынешняя весна необычная. В наших руках теперь такой козырной туз, как пропашная система. «Королеве полей» мы нашли достойного жениха — кормовой боб.

— Это что ж, в самом деле по радио? — интересуюсь у своего председателя.

— Нет, по проводам. Сейчас во всех районах наш брат усядется — и часик как под бомбежкой: в тебя или мимо?

— Мы должны ликвидировать остатки постыдного травополья, — говорил приемник. — Вот в Сазоновском районе, видно, ждут третьего звонка, под житняком, под костром безостым еще держат восемь тысяч гектаров. Мы ведь позвоним, товарищ Сорокин, крепко позвоним, долго будет звон стоять, если не прислушаетесь к советам и указаниям! Не можете решать вопросы — скажите прямо, найдем такого, который решит. А в молчанку играть нечего.

— Достал первого, — со странным азартом шепнул Николай Иванович. И шумок в зале имел тот же смысл — «есть один!».

— Пора дать по рукам и «рыцарям овса», — продолжал приемник, — А таких, что упрямятся, мы будем самих кормить овсом. Торбы привяжем, пусть жуют. (В зале засмеялись, но приемник перебил.) Не смешно, товарищи! Вот колхоз «Знамя труда», председатель Чичик Семен Митрофанович, он сейчас сидит и слушает. И не краснеет, думает: «Это все про других». Не про других! (Чичик растерянно заерзал.) В прошлом году колхоз занимал овсом две тысячи гектаров. Две тысячи! С этой земли можно получить минимум две тысячи тонн отличной кулундинской пшеницы, а что нам дал Чичик? Сор, труху?

Не утерпел седенький Чичик — вскочил и, обращаясь к трибуне:

— Так у нас же овцы, какая же шерсть без овса, ну войдите ж в положение…

Но в положение не входили. Николай Иванович дернул Чичика сзади за пиджак. Щеглов позвонил.

— Вот вы выехали, товарищ Еремеев, и разберитесь там предметно, вникните, на какие такие овсы тратится целина. (Еремеев послушал и записал что-то в блокнот.)

— Почему отсюда ему ничего сказать нельзя? Микрофон поставили б, что ли, — говорю Николаю Ивановичу.

— Ты пообедал? — вопросом ответил Николай Иванович. — У меня что-то сосет. Наживешь с таким распорядком язву. — И хозяину унтов: — Ты лесом не выручишь? Хоть бы кубометров пятьдесят. («Без отдачи?») Да нет, у нас отгружен, сейчас позарез надо. Будь другом, а мы тебе ЗИЛ обуем. («Где разжился?») Да свои ребята с Магнитки помогли. («Скаты давай. Шифером помогу, а леса ты у Чичика займи, у него всю зиму пилорама поет».) Семен Митрофанович, ты леску не дашь? На месяц, честное пионерское… (Чичик пришел в себя, оживился, пошел интересный и важный для обеих сторон разговор.)

— Товарищи. Перестройка управления сельским хозяйством создает новые могучие возможности роста. Мы надеемся, что на местах правильно поймут остроту момента. Больших успехов, товарищи.

Поднялся озабоченный Еремеев, глянул на часы. Сизову: «Работаем только час, до перерыва еще можно». И уже залу:

— Ну, слыхали, степняки? Умным людям было б довольно. А нам с вами придется еще потолковать, больно уж много всяких рыцарей развелось… Так. Хозяйства вашего управления выступают с почином — занять зерновыми дополнительно к плану двадцать тысяч гектаров.

— Что еще? Какой почин? — прокатилось по залу.

— Есть, товарищи, есть такой почин, замечательный, — пресек шум Еремеев. — А что не слыхали — беда поправимая. Тут народ ответственный, сегодня и примем обращение. Инициативная группа подработала проект, а товарищ Плешко обеспечит научную сторону дела. А пока есть предложение заслушать кое-кого о ходе завершения подготовки к севу. (Сизов что-то сказал ему, Еремеев кивнул.) Начнем с молодых, с застрельщиков. Вот в Рождественке у нас новый агроном, товарищ Казаков. Давай-ка сюда.

Трибуна была занята приемником.

— Поставь на стол.

Я переставил.

— План сева по колхозу — девять тысяч шестьсот гектаров. Семена готовы, техника в основном тоже. Появятся всходы овсюга — уничтожим их и начнем сеять. Поля засорены, на иных столько овсюга и осота, что сеять не к чему. Мы просим разрешить нам оставить под пар хотя бы пятнадцать процентов площади.

Сказал и пошел было на место.

— Стой-стой-стой, — остановил Еремеев тем тоном, каким говорят с детьми перед поркой, — ишь какой шустрый! Наговорил тут семь верст до небес — и ходу… Нет, Казаков, ты молодостью не прикрывайся. Вылазок против нашей линии мы никому не простим. Ты что это мудришь со сроками сева? Тебе кто срок диктует — обком или овсюг? Ты еще штаны сними да на землю сядь!

В зале засмеялись. Это обескуражило меня.

— Мы сеем не для рапорта, а для хлеба, — сказал, однако же, я.

— Как вы при позднем севе получите раннюю зябь? — вдруг спросил Плешко. — Мы уже беседовали с вами, так? Ну, вот. Как агроном гарантирует нам раннюю, глубокую, с осени выровненную зябь?

— У нас выровненная зябь — это эрозия, — держался я.

Плешко будто даже обрадовался: вот и противник, можно на нем «создавать настрой».

— Хотите увести уборку в осень, в дожди? Лучше десять центнеров в августе, чем двадцать — в сентябре.

— Задачей агронома я считаю вырастить больше зерна. Переполовинить урожай, чтоб легче было в уборку…

— Все, хватит! — хлопнул ладонью Еремеев, — Свои разглагольствования оставь при себе. Дискредитировать науку — для этого трибуны не будет. Пары… Смотри, попарим, жарко станет! — взвинчивал он себя.

— Мне нужно овсюг вычесать! Не последний раз ведь сеем?

— Ты, может, и последний! Поле не говоруна, а работника любит. Говорунов будем снимать без оглядки, некогда нянькаться!

— Мальцевский дух, — с сожалением качал головой Плешко.

— Ничего, вышибем, силы хватит! — Щеглову: — Взять под контроль! Чтоб за снегом начинали сев. Ясно тебе, Казаков?

Я смотрел в зал. Николай Иванович голову на спинку стула положил, глаз не кажет. Ни слова поддержки, сочувствия! Проклятое «пронеси».

Знаю, надо сказать: «Ничего не ясно! С землей, с эрозией шутить нельзя, да я и не намерен! Можете делать со мной что угодно!»

Но не сказал. Испугался. Просто сошел с трибуны, раздавленный, безразличный ко всему.

— Перерыв!

Выхожу в коридор, меня за рукав:

— Казаков, товарищ Сизов зовет. Вот там, на крыльце.

В зале есть другой выход, во двор. На крыльце, щурясь в солнце, стоит Сизов. Жмет руку.

— Ну, дали тебе бобы? Дурацки полез на рожон. Что в тебе за строптивость такая, откуда? Ну, чего ты хочешь? Газета не подходит — фиг с ней. В председатели метишь — так разве так надо!

Я молчал.

— Уполномоченным по вашему управлению — я. Старой дружбой прошу: не мути мне воды. За разнос не злись. Нам еще не так попадает — служба… За битого — двух небитых. Разворачивай сев, поддержка будет. Ну, ладушки!

* * *

Возвращаемся на закате. Николай Иванович выговаривает:

— Молчком бы ты делал свое — и порядок, а теперь сто контролеров будет…

— Есть, значит, чего бояться? — хлопает меня по колену парторг, — Эхе-хе…

На душе мерзостно. Проезжаем колхозный сад, вижу Шевчука. Остановив машину, схожу.

Нестер Иванович снимает с молодых яблонь зимнюю защиту от зайцев. Видит, что я мрачнее тучи, но расспрашивать не спешит.

— Заставляют сеялки пускать за снегом.

— Ты мне химикаты доставай, парень, а то опять в последний день… Сеялки пустить можно, сеять не обязательно.

— Это как?

— Молодо-зелено, учи вас тут, дурней, — жмурится старый хитрец…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.