1

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1

Существование такого района рассчитывалось математически. Если в 1966 году 1718 колхозов и совхозов нечерноземной зоны (36 процентов всех хозяйств) получили урожай, близкий к среднему по стране, то есть в пределах 8—12 центнеров с гектара, то где-то непременно должна была возникнуть комбинация благополучных хозяйств, где-то десяток-другой артелей составляли район, не занижающий среднего обмолота страны. Уж там-то все процессы ясны как на ладони, надо лишь найти такое сочетание.

По счастью, на верхней Волге им оказалась округа веселого Торжка на Тверце — и прочие варианты тотчас отпали.

…Он потчевал Пушкина и за то внесен в гастрономический путеводитель насмешнику-объедале Сергею Соболевскому:

На досуге отобедай

У Пожарского в Торжке.

Жареных котлет отведай (именно котлет)

И отправься налегке.

Он упокоил вблизи себя Анну Керн.

Впрочем, проездный пункт между столицами, он не был избалован вниманием — разве только Островский вскользь отметит его живописность да Щедрин, он же строгий вице-губернатор Салтыков, поставит в строку пословичную репутацию его жителя, «вора новотора».

А он, оседлавший крутые берега Тверцы, так хорош и своеобразен, что быть бы ему Маленьким Российским Городом — не памятником, а здравствующим городком, на манер известного огурцами и королевским весельем Зноймо чехов и мнимо скаредного Габрова болгар. Древность его не сановна, художественных ценностей, повергающих в экстаз, кажется, нет, а полная катастроф его история скорей все-таки шумна и вздорна, чем трагична. Двадцать пять раз разоряли — и единожды только татарове, а то все свой, с крестом на гайтане, брат: суздальцы да тверичи, да Иван Калита два раза, запорожцы даже разок, словно доказывая старое наблюдение — «не мучимы никем же, сами ся мучат». Но и живучесть тем бедам под стать, приверженность месту выше всех мер — поднимался он на тех же самых обрывах, вновь заводил негоцию хлебом и все оставался Новым Торгом, с одиннадцатого века не удосужась постареть. Отмечая быстроту и незлобивую легкость нрава, Екатерина посадит ему в герб трех голубей. А может, разумелась привязанность к гнезду?

Ни владимирской нацеленности на чудо, ни нарочитой архаики Ростова — все с расчетцем, по одежке, все при рождении было в меру дерзким модерном и все в свой срок постарело. Но когда видишь кремль с затейливой путаницей куполов, колоколен, веков и школ, разглядываешь городские дворянские усадьбы с флигельками на отлете, стесненные присадистыми мещанскими особняками, многоярусные звонницы с этакими амурными беседками, «эоловыми арфами», на самом верху, соразмерные площади перед торговыми рядами и уездными присутственными зданиями, каменные лестницы, ведущие к узким мощеным набережным со скамейками, с домашними лодками на привязи, то забываешь, как захламлен и морщинист он сейчас, как недостает ему молодого желания нравиться, как долго надо драить, скоблить и красить его, прежде чем показывать современному белу свету. Просто радуешься, что город оказался достаточно живучим, что так упрямо копил себя век за веком, что интуристские Суздали — не генералы без армий.

Он прибедняется, такова натура, но деревянный («без единого гвоздя!») его храм Вознесения постарше Кижей, а стоит он рядышком с шатром-колокольней расцвета московской школы, с той же соседствуют громадные созданья классицизма, строенные Львовым, Стасовым и Росси, — и все по берегу бок о бок, без перерыва, как оно и было в пережитом. И если даже позднюю, сахарно-белую, со звездами на куполах, церковь на холме за валом туристу преподнесут как «северный Тадж-Махал» — не беда, в спор не полезет.

В кремле сейчас — карательно-исправляющее учреждение, к архитектуре и древностям не имеющее отношения. За годы журналистских поездок довелось повидать всякого, и все же состояние торжковских древностей способно покоробить. Кажется, переселение намечено. Но привести памятники в сносный вид, вернуть сюда «перегар столетий», дух творчества будет и трудно, и дорого. Колокольни в трещинах, к портикам опасно подходить, дожди обрушивают штукатурку с росписью. «Никто же их — сами себя…»

Кстати, о том, что наступает после переселения. Еще в стадии проектирования туристские комплексы, а уже стал острым вопрос об изгнании торгующих из храма. Суздаль вверен Институту проектирования зданий торговли, общественного питания и бытового обслуживания. Опасность превращения его в «разгуляй-город» уже вполне реальна: под экзотическими вывесками сбитенных, квасных и трактиров создается уйма питательно-питейных точек. Предлагается знакомство с Суздалем сквозь грань стакана. Кельи ссыльных цариц в Покровском монастыре намечены под номера отелей, в палатах кремля определено кафе. Боязно за Спасо-Ефимьевский монастырь — здесь спит Дмитрий Михайлович Пожарский. Но вряд ли тише и пристойней станет у надгробья князя, если курс торгующих на рубли и конвертируемую валюту одержит безраздельную победу.

Прагматизм и самоуважение вполне совместимы. В Святогорском монастыре, у самой могилы поэта, — детская музыкальная школа. Отлично. Нилова пустынь передается «Интуристу» — на здоровье, заостренный остров и прежде давал довольно комфортабельный уют желающим причаститься Селигера. Но нельзя унижать памятник общепитовской приманкой. Грешно использовать «навынос и распивочно» те деяния каменосечцев и древоделов, что стали материальной частицей истории. Торжок — раньше ли, позже — будет туристским центром. Вечевой, простецкий, любитель угостить, он больше многих сверстников своих располагает к непринужденному, жизнелюбивому веселью. Весь этот разговор к тому, что нужны особые дозы такта и воспитанности, чтоб старому Торгу не нанести нового оскорбления — товарооборотом.

Еще до полного знакомства я был наслышан о здешнем начальнике районного сельхозуправления, прежде первом секретаре райкома, пеновском партизане с декабристской фамилией. Алексей Петрович Волконский принадлежит к тем редким районщикам, чей выход на трибуну спешно возвращает назад из курилок и буфетов: вдруг да завернет такое, чего пропустить никак нельзя, что потом будет перекатываться по области из угла в угол, пока не потеряет автора. Простится же ему не за возраст, не за то, что в одном Торжке тянет семнадцать лет, а за то, что лих да удал, и прижать мудрено: живет одной работой, выходных не знает, устаревать не думает. Известно, что доклады он пишет сам, не признает «тайных советников» по этой части. Впрочем, популярен он, я после уверился, вовсе не как оратор, а скорей как старейшина, у какого найдешь если не справедливый суд, так заступничество. В районе его зовут «Батей» и знают, понятное дело, все, кто уже или еще выходит на работу.

Среда нивелирует районщиков, стирая отличия и в манере поведения, и в одежде, и в речи: пресловутые «решать вопросы», «уделять внимание», «озадачить», «обговорить» воспринимаются, как пароль. Волконский же так выделяется и повадкой, и языком, что я в первое время подозревал его в нарочитом оригинальничанье.

Впервые встретились на собрании в совхозе — вручалось переходящее знамя. Волконского обступили доярки, птичницы, все в черных плюшевых жакетках, цветных косынках и сверкающих резиновых сапогах («оденутся — не отличишь от городских»), Он же, грузный, простолюдин и лицом и фигурой, демонстрировал им, кокетливо вертясь, купленную на курорте щегольскую модную шляпу. Женщины, смеясь, уверяли, что не идет ему, деревню не скроешь, фуражка лучше, потом стали расспрашивать про Сочи и «лунные ванны». Он отвечал в соответственном тоне, а затем, как забавную историю, рассказал, что его соседка по столу, колхозница с Кубани, встретила в парке бабоньку из своего колхоза, а как звать — не знает. «В одном колхозе, да не знает?» — не поверили женщины. «Так та из другой бригады». Приумолкли. «Сколько ж там у них народу?» — вздохнула одна. «И в город не бегут, а ваши девчата все на Торжок косятся». — «Так пятидневка ж, чего вы хотите. В колхозах выходного не знают, а у городских — два на неделе»…

Конечно, ясней, чем той историей с неузнаванием, не объяснить всей разницы меж многолюдным Югом и здешней округой, где нетрудно помнить всех оставшихся в двух десятках деревень. Но к чему было смущать доярок невеселыми своими наблюдениями?

Запомнился другой эпизод — у льнозавода. Он привез сюда внушительную кавалькаду на семинар — обучать бригадиров правилам приемки тресты. Ловкость приемщиков известна, занижают качество тресты нещадно, колхозы теряют на этом пропасть денег — частью от незнания стандартов, частью от безразличия сдатчиков, больше же от того, что привозят лен несортированным и отдают низшим номером.

У ворот застали здоровенные сани с трестой, тракторист бесстрастно наблюдал, как лаборантка берет образцы на анализ. «Ну, орел, каким номером сдашь?» — «А то их дело, какой запишут», — «Чудак, гляди, тут у тебя и единица, и полтора. Ты перебери», — «Неделю тут стоять?» — усмехнулся малый. «А мы-то на что? Ты нам ящик белоголовой — моментом разложим», — «На какие шиши?»

Волконский взялся за дело, пришлось и остальным, и часа через полтора, досадуя на затянувшуюся шутку, пропыленные «семинаристы» разделили воз на три кучи: единица, один двадцать пять, полтора. Пересчитали, переписали квитанции — за одни только сани колхоз получил на четыреста рублей больше!

Под хохот окружающих «Батя» стал требовать у ошеломленного парня магарыч за этакий куш, настроение поднялось. Как водится, нашелся спросивший: когда ж, мол, семинар? Волконский ответил, что теперь по домам, а кто не понял, того и возить больше не след.

Не оригинальничанье — нарушение правил игры. Прием, к которому привыкли, стандартность поведения — рубанок без лезвия: строгать легко, толку чуть. Позже я убедился: набор «лезвий» у Волконского очень богат.

Министерство сельского хозяйства стало посылать в Торжок большие партии экономистов — изучать опыт бригадного хозрасчета. Мне довелось жить в гостинице с группой специалистов из черноземных областей. Командировку свою они считали очередной благоглупостью: слишком рознятся условия, над размерами здешних хозяйств посмеивались. Но почему, хоть и проездом, не побывать в Москве?

Утром их принимал Волконский. Я поразился: за столом сидел не районный «Батя» — вышколенный аристократ с благородной сединой, дипломат, задавшийся целью достойно представить малую свою державу.

Мягко поблагодарил — привезли хорошую погоду, она так нужна. Поблагодарил и за честь, оказанную приездом, выразил сомнение, смогут ли новоторы должным образом ответить на их интерес. Хозрасчет хозрасчетом, это пока только верхняя приборочка, а край-то, не секрет, отстающий, до урожаев Юга ой как далеко. Конечно, до зерновых урожаев: кормилец-ленок вне конкурса, он тут был и остается стержнем. Как это в старом стишке? «Лен ты, кормилец-ленок, ты вся надежда, ты и оброк, и хлеба кусок, ты и одежда…»

И словно бы заговорившись, он с той же почтительной непринужденностью стал толковать про малоизвестное и потому — любопытное. Лен — льнет, он холодит и освежает, потому и корпию раненым прежде щипали только из полотна. А в льняном масле есть такие свойства, что оно делало старую Россию при всей ее антисанитарии благополучной страной в смысле глистных заболеваний. Сейчас век искусственных волокон, но недаром спрос на лен все растет: здоровее его не придумаешь. У нас в стране — главный льняной массив мира, даем шестьдесят процентов мирового сбора, в основном, понятно, из Нечерноземья. Безо льна Россия неполная.

Урожайность против тринадцатого года выросла не сильно — удобрения тормозили. Считая грубо, центнер минералки дает на гектаре добавочный центнер волокна, то есть лишних триста рублей. Через зерно и на южных почвах такой прибавки не получишь. Потому-то ржи тут и доставались крохи со стола — основную часть доходов давало льноводство. Впрочем, курс на прибыль провел ревизию, рентабельность «северного шелка» вовсе не такая, как от механизированных отраслей, и расторопные эстонцы, к примеру, теперь обменялись с псковичами планами-заказами: взяли на себя псковскую сдачу картошки, отдали им ленок…

Уважая в слушателях специалистов, он сказал о ключевом противоречии: наиболее трудоемкая культура держит экономику малолюдных районов. На уборку гектара льна нужно двести восемьдесят человеко-часов — чуть ли не месяц работать в пору, когда уже журавли скурлыкают. Лен, по пословице, на стлище родится второй раз, но и риск возрастает вдвое, сушь стоит — не вылежится, беда; дожди зарядили — по снегу поднимать придется, а то и до весны какой участок пролежит, потом поджигай, когда ветер от деревни…

Росяная мочка — современница цепа, севного лукошка и сохи, но те-то в музее, а этот способ пращурский применяется на девяноста процентах площадей. Он дает заработок пожилой женщине, но производительность, понятно, как при царе Горохе. Запад давно освоил заводскую переработку, хлопоты фермера кончаются, как только лен созрел. Да и для нас искусственная мочка — новинка во-от с такой бородой. В самом начале века были широко известны три ее вида: псковский способ, баллонный и американский; лучшим признавали баллонный — в большом ящике соломку вымачивали за пять-шесть суток…

Машиностроение как-то объехало ленок, уборочной техники мало, она несовершенна и некомплектна, а мощности перерабатывающей промышленности никак не по сборам, стога тресты, того и гляди, задавят заводики. А план по цехам мочки такой, что и к концу пятилетки они примут только пятую часть урожая. Конечно, южной мощи с ее комбайнами для свеклы, подсолнуха и риса можно свысока глядеть на льняную маету, но лучше бы старые долги уплатить, отсрочить их больше не можем. Уходит главная северная шелководка — солдатская вдова, иная на пенсию, иная бессрочно, на горку, и если не подпряжется всерьез индустрия — может осиротеть ленок, заилится золотое дно. А ведь не кок-сагыз какой-нибудь, такой отраслью не пошутишь. Второе, сразу за хлопком, место в сырьевом балансе текстиля! По тысяче рублей дохода с гектара при неважнецкой культуре, а приналечь — полторы!

Потому, попросил он под конец импровизированной лекции, надо бы им использовать случай познакомиться с русским льном. Тут его центр — Всесоюзный исследовательский институт, заводы, тут его любят и в обиду давать не намерены. Хозрасчет им покажут, чем богаты, тем рады, за подсказку и критику будут только признательны. А придется теперь скатерть стелить — пусть они вспоминают новоторов. Скатерть и впрямь самобранная: лен двадцать раз брали руками, пока на завод попал.

Доверительная ли его серьезность, самоуважение или знание произвели впечатление, только черноземцы потом аттестовали мне начальника управления как мужика думающего. «И вообще район интересный».

Намерения идеализировать своего торжокского знакомого у меня нет. И грубоват бывает, и резок, и эрудиция, что сам признает, в делах нельняных ограничена поздним заочным пединститутом. Но в нем сочетаются те достоинства стратега, что заставляют большую часть торжокских достижений отнести на счет уровня руководства. В провалах же, думается, субъективный момент здесь менее повинен, чем в местах иных.

Извечная методика прорыва сосредоточить силы на малом участке и вгонять клин, пока не покатится весь фронт… Тем бригадным хозрасчетом Волконский неотступно занимался года два. В разрезе экономическом это была борьба с убытками, и живописной речью «Бати» передавалось так: «Отправил рубль с утра работать, а к вечеру бредут восемьдесят копеек. Ах, туды-растуды, а где еще двугривенный? А ну, марш искать!..» В психологии же это было выделение в абстрактном понятии «наше» осязаемого «мое». Текущие дела, естественно, текли, но ток их он упорно направлял так, чтоб смыть или хоть поубавить авгиевы горы бесхозяйственности и умственной лени, скопленные за десятилетия пустого трудодня. Жесткий лимит затрат и довольно высокий процент приплаты за бережливость рождал яростные споры меж бригадирами и завгарами, кладовщиками, бухгалтерами, учил считать. Супонь и подойник, ходка грузовика и киловатт-час оборачивались ценностями, из-за которых стоило позубатиться. Кампания дала заметный выигрыш. Вместе с новыми ценами, системой твердых планов, возвращением к исконному набору культур она помогла району выйти в сравнительно благополучные: и при малых дозах туков Торжок уверенно перешел за десять центнеров зернового сбора.

Привитая партизанской войной черта принимать решение самостоятельно и брать ответ на себя… Поскольку «гектар гектару рознь, один хоть брось, а на другом — плечами позыбаешь»; поскольку размер посева в Нечерноземье искони определяется не землей, а количеством удобрений, — район, пользуясь правом самостоятельного планирования площадей, стал было сочетать интенсивность с экстенсивностью. Проще — поля, коим удобрений не досталось, стал засевать смесью вики с овсом на сено. Но в области сплюсовали, и в справках все обернулось серьезным обвинением: тысячу гектаров зерновых район стравил скоту! Луга не окультуривает, тащит кормовые на пашню! Тучи над торжокским «Батей» сгустились, у многих возникла возможность посчитаться за его Цицеронов дар. Волконский никого под удар не подставлял, принял и выговор, и пришедшую с ним репутацию своевольника. Последовали швырки, уколы, и, если б не решительная защита Торжокского горкома, старый работник вряд ли удержался бы… Впрочем, в скором времени он сумел так изменить обстоятельства, что огонь приутих, а нехватка туков перестала быть в Торжке главным тормозом. Но забегать не будем.

Смелость видеть процессы в их неприкрашенной ясности… С каждым летом все сильней заботит Волконского воспроизводство рабочей силы. Именно в пору, когда платить стали по три с лишним рубля на человеко-день, когда наладилось и с питанием, и с одеждой, когда тяжким сном стали казаться «пережитки» послевоенной поры, сельское население района начало таять со скоростью снега в марте. Разумеется, механизация высвобождает рабочую силу для заводов того же Торжка, а процесс «урбанизации» закономерен и прогрессивен — если только управляем и стимулируется соображениями занятости. Но, увы, отток людей артели возместить не успевали: по триста, по четыреста трудоспособных убывало в год. Ухудшался возрастной состав, падал процент молодежи, чем сокращалась возможность механизации — старика на комбайны не посадишь. Дефицит все активнее покрывали за счет осенней присылки заводских рабочих и студентов, а «шефство» это никак не вписывалось в порядки экономической реформы. Волконский пришел к формуле: «Прибавка народу в арифметической прогрессии дала бы прирост продукции в прогрессии геометрической».

Район своевременно заложил эксперименты. Проблему расчленили на две стороны — культурно-бытовую и строго денежную. Хотя бы два колхоза-разведчика должны были достичь той концентрации благ, при которой начался бы прилив. Программа, естественно, не объявлялась, в разведчики оба колхоза вышли словно сами собой, сыграло роль множество условий, в том числе и склад председательских натур. «Большевик» стал платить выше всех остальных, а колхоз «Мир» заложил свой «агрогород».

Согласно байке, за истинность которой ручаться нельзя, Волконский вез тридцатитысячника Якова Иосифовича Хавкина в райкомовской машине и в огромном райкомовском же тулупе. Тот Хавкин, председатель потребсоюза, идти в разоренный «Большевик» страшно боялся, будто бы норовил даже выскочить из машины, но тулуп, сбрасывать который Волконский не позволял, лишил его свободы передвижения.

Первое горькое капиталовложение в хозяйство они сделали вместе, тайно: вывернули карманы и послали за хлебом для телятниц.

Человек легко загорающийся, с коммерческой жилкой и чуть романтической верой, что «таки выгорит», Хавкин поднимал хозяйство не без некоторых негоциантских акций. Скромно умолкает, когда при нем заговаривают о продаже картошки на юг… (Эти коммерции верхневолжцев — какими детскими затеями кажутся они рядом со ставропольскими, астраханскими, донскими колхозными товарооборотами!) Лишняя денежка шла в дело, народ в артели на редкость трудолюбивый и старательный, сюда перебросили прибыльное семеноводство льна, и постепенно «Большевик» стал культурнейшим в агротехническом смысле хозяйством: обычные для него урожаи — пять-шесть центнеров льноволокна, картофеля — двести центнеров, зерна — у ста пудов. «Чистоты» опыта, непременно разорительной в сельских условиях, не добивались: колхоз много расходовал на строительство, — не считая объектов производственных, тут возвели здания для магазина, для узла связи (даже почтарям помогают колхозники!), заложили удобный и светлый детский комбинат. И все же резко выделяется артель именно уровнем — оплаты: в 1966 году, когда ей присудили Красное знамя Совета Министров Союза, она выдала на человеко-день 4 рубля 76 копеек. Так платит, сказать для сравнения, один из богатейших районов Ставрополья — Георгиевский.

Александр Борисович Мезит, долголетний председатель колхоза «Мир», характером посуровей: хлопотливой дотошности, помогающей Хавкину из любой отрасли извлекать прибыль, он чужд, артель держится привычным льном, а изрядная масса дохода объясняется солидными размерами хозяйства; полтысячи гектаров подо льном, тысяча коров, пятьсот шестьдесят трудоспособных. Земля «Мира» — вдоль бетонной трассы на Ленинград, дифрента «по положению» работает в полную силу, потому-то и решили именно здесь строить усадьбу, что демонстрируется теперь как достопримечательность области. «Решили» — значит выделили стройматериалы и дали подрядчика: лимитируют ведь не деньги, а возможности их превращения в кирпич и кровлю.

Школа-десятилетка. Дом культуры, детский сад, баня, современного вида магазин, пожарное депо, порядок многоквартирных домов с водопроводом и газом — все это вкупе обошлось «Миру» в семьсот тысяч рублей. Городу были противопоставлены его же козыри: увеличение свободного времени — главной ценности в сегодняшней деревне — за счет бытовых удобств, жизнь на людях, без пугающего молодежь хуторского одиночества. Платил «Мир» точно на среднерайонном уровне — 3 рубля 15 копеек на человеко-день.

Газеты рассказали об «агрогороде под Торжком», в колхоз полетели письма: слесарь из Воркуты, молодожены из Тулы, некто из Кустаная с целым веером профессий… Расчет оказался простым: за две тысячи рублей (квартира и прилагаемое к ней) колхоз «приобретал» пару квалифицированных рабочих рук. Переманивать народ из дальних торжокских деревень Мезиту не рекомендовали. «Мир» стал коллекционировать диалекты русского языка.

Вскоре после получения наградного знамени Яков Иосифович Хавкин приехал к Волконскому за советом: не переделать ли близкий к завершению детский комбинат в больницу? Пока строили, настолько поубавилось народу, способного детей родить, что заполнить хоромы на полтораста ребят нет надежды. Средний возраст колхозника достиг 53 лет. Личные фонды потребления не стали панацеей; высокий заработок, против ожидания, оказался способным усилить отток: четыре дочки у доярки — и всех отослала учиться. «Теперь прокормлю, нечего и вам коровьи хвосты крутить». Обычная картина: в субботу избы наполняются, а зарей в понедельник, волоча сумки с картошкой и салом, молодое-крепкое спешит к остановке автобуса. Со странным для него унынием Хавкин спрашивал: «Вы мне скажите, кто здесь будет хозяйничать?»

По наблюдениям Александра Борисовича, воздействие «агрогорода» на старые деревни крайне слабо: в клуб за семь верст не пойдешь, ребенка в детский сад не поведешь. Новые квартиры заселяются пришельцами, из Владычни же, Спаса, других бригад по-прежнему идут за справками. Худо со «всходами»: за год схоронили 25 стариков, народилось крикунов на свет — одиннадцать.

В 1966 году число трудоспособных в колхозах района сократилось уже на пятьсот человек. Методика прорыва на одном участке здесь не приводила к успеху — необходим был комплекс мер, равнозначных, как зубья в шестеренке.

Часто бывая в области, Волконский знал, что Торжок — не исключение, что в Бежицком, Кимрском, Нелидовском районах темпы оттока выше — до шести процентов в год, что только четвертый солдат возвращается после службы в родной колхоз, что один город Калинин, несмотря на паспортные препоны, принимает на работу в год по семь тысяч колхозников. Из-за высокого среднего возраста жителей смертность в сельской местности Калининской области последнее время стала выше рождаемости.

Но — «своя рубашка ближе к телу» — он думал о районе. До пенсионного рубежа ему только три года, и, хотя неработающим Волконского представить абсолютно невозможно, мысль о сменщике все чаще навещала его. Хозяйство надо отдать в здоровом состоянии. Как при такой зависимости от молодья, при нынешнем уровне цен резко поднять достаток колхоза? Чем достичь одновременного роста и зарплаты и общественных фондов? Зерном — оно не требует ручного труда! Привозным плодородием — туками! Техникой, позволяющей превратить селитру и фосфор в хлеб! Полнокровные артели должны удержать народ.

И Алексей Викторович Волконский сделал для своего района больше, чем любой из соседей-коллег. Залучив в Торжок министра сельского хозяйства, он нарисовал ему перспективы захватывающие, клятвенно уверял, что именно здесь в считанные годы поднимутся к 25 центнерам среднего сбора, если помочь удобрениями. Первый приступ успеха не дал, старый районщик зашел с другой стороны: стал просить туки для льна — здесь ведь зона института… Надо думать, не красноречие, а старая работа, известная благополучность хозяйств склонили чашу весов в пользу Торжка. С 1967 года район причислен к местностям комплексной химизации. Именно комплексной: не только вдоволь удобрения, но и закрепленное в приказе министра обещание дать две сотни тракторов, 250 автомашин, экскаваторы — все, чтоб довести те туки до ума.

Таким окрыленным, деятельным, молодым, как в весну шестьдесят седьмого, район «Батю» не помнил.

— Сколько лет ждали этого — сорок? Новая эпоха — эпоха северного хлеба. Это ж праздник на нашей улице, шут вас побери совсем!..

Торжок возрождал — на иной, современной основе — исконную культуру ржаного хлеба.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.