V

V

О собственной коллекции пшениц я мечтал давно, но дальше благих намерений дело не шло. Невзначай она сама собою составилась, и довольно полная. В ней три колоса, но среди них есть пшеница, какой уже нет, пшеница, какой еще нет, и пшеница, кормящая нас сегодня. Все они имеют отношение к очевидному теперь факту, что нам, стране яровых по преимуществу пшениц, стало нечего сеять, и к явлению мирового земледелия, именуемому «зеленой революцией».

Та, какой в полях больше нет, — плотная белая двузернянка, «зандури» по-грузински и «тритикум тимофееви» по-научному — пришла к нам, вероятно, из времен Урарту.

— Нашел я ее в двадцать втором году на Сурамском перевале, — рассказывал, подарив конверт с колосьями, Петр Михайлович Жуковский. — Был я тогда сотрудником Тифлисского ботанического сада, увлекся блестящей работой Николая Ивановича Вавилова о происхождении культурной ржи из сорно-полевой. Изучил способом пешего передвижения Нагорный Карабах и Западную Грузию, «зандури» нашел как сорняк, назвал в честь профессора Тимофеева, чудесного человека. Колосок неказист, но оказался эталоном иммунитета — совершенно не восприимчив к ржавчине. Потом, много позже, пришлось говорить на мировом конгрессе в Эдинбурге, чтоб берегли «тимофееви» в коллекциях — в Закавказье ее и след простыл. Скрещивается она плохо, но австралийцы, канадцы, даже Англия уже имеют ряд гибридов с нею — сорт «ли», например. Представляете, что значило бы для нас победить ржавчину? В обычный год теряем десятую часть урожая…

Кабинет квартиры на Кировском проспекте Ленинграда. Много картин, иные очень современного письма. На столе журнальная верстка: Петр Михайлович — редактор «Генетики» (на девятом-то десятке!). В этот дом пришла нежданная радость. Сотрудник Института истории Академии наук СССР В. Д. Есаков открыл уцелевшую часть архива Николая Ивановича Вавилова, а в ней — переписку Вавилова с Жуковским, и долголетнюю — с двадцать второго по самый тридцать девятый год! Те письма Петр Михайлович считал давно погибшими, но воистину — «рукописи не горят». Недавно ездил с историком в хранилище читать адресованные себе и свои страницы, вернулся возбужденным, взволнованным.

— Николай Иванович пишет, что из Закавказья в мировую коллекцию поступил исключительно богатый и ценный материал. Высшей оценки не может быть. Значит, жизнь прожита недаром!

На трудах Жуковского выросли поколения растениеводов.

Странное дело: его фундаментальную книгу «Культурные растения и их сородичи» читать легко, быстро читать — невозможно. Включается фантазия. Ни грана лишнего, не простое будто наблюдение — насколько безошибочен был первобытный человек в выборе растений и животных для одомашнивания — вдруг задело тебя, и мысль потекла. В самом деле, взял сразу все полезное и ни от чего потом не отказался! Подумать — от бронзы до шагов по Луне ничего существенного в культуру не введено, кроме разве очень горького (хинного дерева) и очень сладкого (сахарной свеклы), а все растительное многообразие полей, огородов, садов — живая археология. Человек только перемещал растущее из долины в долину, с континента на континент.

Вскользь брошено — Рим времен цезарей не знал риса, цитрусов, картофеля, томатов, фасоли, а современные земледельческие супердержавы — США, Канада, Аргентина, Австралия — целиком основали свое растениеводство на иноземных культурах, и зеленый обмен уже понят тобой как часть цивилизации. Природа дала будто все, но вовсе не открыла кандидату в венцы творения, этому «гомо сапиенс», что лучшие на планете дыни получатся в Средней Азии, а высшие урожаи пшеницы дадут бывшие индейские прерии.

Насколько ты «сапиенс», гомо? Насколько способен к обмену, общению, к выгодному бескорыстию? — таким был экзаменационный вопрос. Культура поля всегда шла рука об руку с культурой человека — закон сформулирован Вавиловым. Мерило культуры одного человека — в умении обмениваться знаниями, отражение культурности народа — его поля. «Безостая-1» — земной аналог полета Гагарина, в ней скрестились усилия доброго десятка стран. Пшеница «гейнс», давшая американцам по 142 центнера с гектара, — земледельческое соответствие высадки на Луне, а в сорте — чуть не весь мир. Один в поле, может быть, и воин, но — не земледелец. При первой встрече с инопланетянами мы предъявим колос как достижение своей цивилизации и дадим его в обмен — в знак своей культурности.

В книге волнует единство живого мира во времени и пространстве. В ней — дух Вавилова.

— Он был насквозь человеком будущего. Я писал: он был как вулкан Страмболи — вечно пылая, освещал путь другим, — говорит Жуковский.

Исаакиевская площадь многолюдна и многоязыка: туристов, чужеземных и наших, манит гигантский, пышный, как кирасирский офицер, самый нерусский в России собор, поставленный надзирателем при православии. Сотни тысяч посетителей! На этой же площади — дом ВИРа. Здесь работал человек, титанически много сделавший для того, чтобы накормить людской род. Никаких очередей, средний турист шествует мимо.

Белый бюст Вавилова, обстановка скромного величия. Вещи, книги, мебель — все замерло, помнит… Под стеклом — куски соли, разменная монета Эфиопии. Французский, в хорошей желтой коже его высотомер. Афганский серп и чай Формозы, крахмальные лепешки Синьцзяна, пшеницы Испании, овсюг с развалин Помпеи. Гениальный улыбчивый москвич в просвет между двумя мировыми войнами, перед самой порой автострад, лайнеров, супергородов, кругосветных плаваний без всплытия, одоления детской смертности, отравления среды, подошел к древней зеленой планете как к единому целому в пространстве и времени — и выхватил из-под дорожной машины ломкий колос. В переходный миг от мотыги и серпа к гербицидам, ЭВМ и фотографии гена он с сыновним почтением отнесся к труду сотен былых поколений, сумел в семенах, колосьях, клубнях спасти ум и старание земледельца разных веков и континентов.

— Без революции его бы не было, — говорит Жуковский.

Ленинскую мысль о коммунисте — аккумуляторе всех богатств знания, выработанных человечеством, Вавилов в своей отрасли овеществил аккумуляцией в едином собрании всех зеленых ценностей, когда-либо и где бы то ни было созданных земледельцами. По теоретической мощи, по энергии, по быстроте деятельность Вавилова была отражением Великой Октябрьской революции в комплексе наук, одолевающих голод. Будучи явлением советским, эта зеленая революция получила международную направленность. В декабре 1920 года Владимир Ильич Ленин заявил: «…мы выступаем от имени всего человечества с экономически безупречной программой восстановления экономических сил мира на почве использования всего сырья, где бы оно ни было. Нам важно, чтобы голода нигде не было. Вы, капиталисты, устранить его не умеете, а мы умеем».

За семнадцать лет феноменального напряжения были использованы растительные ресурсы 65 стран, в мировую коллекцию поступило четверть миллиона образцов, был обновлен сортовой состав Союза, созданы теоретические основы селекции как науки — не само здание, а башенный кран, каким можно строить здания любых высот и назначений.

Но хвалить основателя ВИРа, первого президента ВАСХНИЛ и т. д. и т. д., — новый способ забвения Вавилова. Чтить деяние можно только деянием.

«Скромные советские экспедиции… незаметно прошли огромные территории и вскрыли впервые огромные, не подозревавшиеся наукой и селекцией видовые и сортовые богатства… Перед советским селекционером открылся новый мир» — это короткое вавиловское слово о сделанном. А дальше — цели, проблемы, задания:

«В развитии селекции пшеницы основную роль играли в прошлом и продолжают играть в настоящем социально-экономические сдвиги». «Самые крупные успехи мировой селекции связаны с интернационализацией ее!»

«Мы не отказываемся от селекции как искусства, но для уверенности, быстроты и преемственности в работе мы нуждаемся в твердой, разработанной конкретной теории селекционного процесса. Коллектив не может работать по интуиции, на случайных удачах».

«Работа селекционера должна проводиться в комплексе с генетикой, физиологией, фитопатологией, технологией и биохимией».

«Грядущая возможность крупных изменений среды в смысле широкого применения химизации, орошения… должна быть учитываема селекцией».

Это написано три с половиной десятилетия назад. Для истории пшеницы — миг. Но в этот миг наш идеал зернового урожая поднялся со ста пудов к ста центнерам. Подобной смены вех человечество не переживало. Что устарело в стратегии Вавилова, что требует поправки? Единственное: возможность химизации и полива стала фактом.

Вавиловым, как известно, описан хлеб, какого не было; в сорока шести требованиях спроектирован сортовой идеал пшеницы XX века. В чем сегодняшние селекционеры поднялись над сорока шестью пунктами Вавилова? Ни в чем. Мир точно осуществляет его проект, не больше. Прочная, неполегающая солома, стойкая к ветрам и ливням, — пункт шестнадцатый. Высокий процент белка — восьмой. Оптимальное соотношение зерна и соломы — семнадцатый, высокая урожайность — пункт первый… В методах, направлениях, приемах селекционный мир лишь воплощает замышленное вавиловской зеленой революцией и пока не вышел за рамки замысла.

В один из октябрьских дней 1970 года агроному Норману Борлаугу, убиравшему хлеб на опытном поле в Мексике, сообщили, что ему присуждена Нобелевская премия мира. В грамоте о награде стояло: «Его работа даст изобилие плодов земных народам многих стран, на многие годы». Ученый не прервал работы и трудился до вечера.

«Беспрецедентное решение Нобелевского комитета, отметившего премией мира работу агронома, доказывает, что сегодня на колосе хлеба сосредоточено внимание не только специалистов, но и всей мировой общественности, — комментировал этот факт академик П. П. Лукьяненко. — Сегодняшний хлеб — плод совместных усилий ученых всех стран, их международного сотрудничества».

Норман Борлауг приезжал в Ленинград, подарил ВИРу много сот селекционных образцов. Вировцы говорили о большом впечатлении от встреч: энергия, страсть, одержимость идеей… Борлауг доезжал до Барнаула, огорчался, увидев, что его «мексиканцы» в условиях Сибири болеют. Те же отзывы: ничего интересней пшеничного поля для него нет… «Очень энергичный человек, прекрасный популяризатор», — писал в связи с приездом Борлауга на Кубань Павел Пантелеймонович Лукьяненко.

«Зеленая революция» Борлауга — талантливо и быстро отработанный сектор в том гигантском круге преобразований, какой очерчен Вавиловым. При полном уважении к подвигу гуманизма, без тени преуменьшения действительно мирового деяния — тут мы имеем соотношение именно сектора и круга, части и целого. Поэтому без особого труда можно прогнозировать следующие за этим технические сдвиги, можно предрекать расширение сектора — ведь есть пророческие книги Вавилова. Ведет генетика! Значит, подход к прямому физическому переносу хромосом из одного растения в другое, гибридизация на уровне отдельных клеток, как ни фантастически сложны они по своей микрохирургии, сулят большое будущее и станут реальностью — дело в технике, а путь ясен. Счет урожая уже пошел на сбор белка с гектара, а в белке специалисты приучаются считать незаменимую аминокислоту — лизин. (Индия поднимает вес лизина до 14 кило в гектарном намолоте.) Значит, отбор пойдет на содержание этой аминокислоты. Если пшеница с обычным стеблем при 20 центнерах урожая выносит из почвы на зерно примерно пятьдесят килограммов азота, а тридцать кило нитратов гонит на солому и корни, то короткие «мексиканцы» азот расходуют гораздо рациональней, и тенденция бережливости к азоту будет развиваться.

Семь лет назад мне довелось писать, что ускорение, сообщенное науке о растениях Вавиловым, привело к рождению «безостой-1», — преуменьшает ли это подвиг бывшего сотрудника вавиловского Института прикладной ботаники и новых культур, всемирно известного академика из Краснодара? Думается, что и разговор о «секторе» Борлауга в великом круге идей человека, поставленного историей в ряд с Дарвиным, Линнеем, Менделем, — лишь дань истине.

Но в Ленинград — и к Жуковскому, и в ВИР — меня привел вопрос: как получилось, что страна, владеющая мировой коллекцией пшениц, страна в основном яровых злаков ввела «мексиканцев» в опытные посевы не второй и не двадцатой, а лишь когда короткий стебель разобрали сорок государств? Как получилось, что не сетью ВИРа, а уже производственным органом — главным управлением зерновых культур МСХ Союза — добыты принципиально новые сорта и начаты их испытания? Как вообще вышло, что наша наука с таким опозданием заметила столь громадную для земледелия величину, как три гена карликовости японской пшенички «норин-10»?

«У которых есть, что есть, те подчас не могут есть…» Наши яровые пшеницы — 50 миллионов гектаров из 70 миллионов га всего пшеничного посева — страдают ограниченностью аппетита. Они легко полегают! Приученные сопротивляться тяжким условиям, они плохо реализуют хорошие. Уже десять лет бьет тревогу Терентий Семенович Мальцев перерод опаснее засухи, тучное поле нечем засеять! А. Н. Каштанов решительно утверждает, что теперь в благоприятный год восточная степь теряет от возможного урожая больше, чем недобирает в плохой год от суши. В 1971 году на курганских полях валок выглядел на 25 центнеров, а молотили 12 — массовое полегание! Я ехал на быстрой машине по сносным дорогам два дня — и нигде в Кургане не видел поля с устоявшим к уборке хлебом. Полегание и его следствия — перерыв фотосинтеза, «морхлое» зерно, потери при косовице — это первейший тормоз для ярового клина, и никаким путем, кроме селекции, узла не разрубить.

А «бурый пожар» — ржавчина? В годы влажные гриб буквально высасывает колос, эпифитотии (пшеничные эпидемии, так сказать) уносят до половины урожая. Ни мелиоратор своей живой водою, ни химик — удобрениями этой растраты урожая не перекроют, дело за сортами с той иммунностью, какую имеют — для своих только условий! — упругие соломой «мексиканцы».

Валентина Николаевна Мамонтова редкостной «саратовской-29» держит мировой рекорд распространения — 16 миллионов гектаров под одним сортом на протяжении целого пятилетия! Сорт сделал великое: в пору наведения порядка на полях он, неприхотливый и высокобелковый, дал миллионы тонн и нам, и на экспорт. Уроженка побережья Волги заняла поля по берегам Оби, Иртыша, Тобола, Ишима, еще раз доказав, что теперь место рождения сорта вовсе не определяет его ареал. Но беда в том, что всемерная сибирская борьба за влагу засухоустойчивой «саратовской» не больно-то и нужна: реализовать запасенную в парах воду, выдержать сорок, даже тридцать центнеров урожая классический для скудных условий сорт не способен. А полив с мощным удобрением? За пятилетие площади орошения возрастут на три миллиона гектаров — необходим яровой сорт, способный потребить богатую пищу и устоять на ногах.

Огромные высоты взяты селекцией озимых пшениц, тут страна лидирует, «безостая-1» признана лучшей в мире по урожайности и адаптации строгими судьями — IV Европейским конгрессом селекционеров в Кембридже, она завоевала Балканы, Румынию, Чехословакию, и все же…

Гибель от вымерзания. Признание наших пшениц самыми зимостойкими в мире — утешение слабое: дань морозам остается непомерно высокой. А чем пересевать погибшие посевы на Дону, под Курском? Яровых современных пшеничных сортов для европейских черноземов нет.

Почти с трех миллионов гектаров каждую весну злаки скашиваются травою на корм скоту, гектар дает от силы 10–12 центнеров кормовых единиц. Можно и зерновые сеять ради травы, но это должны быть сорта с мощным листом, щедрым кущением, способные дать к началу лета на худой конец сорок — пятьдесят центнеров кормовых единиц.

На юге селекция обогнала агротехнику. Однако и у южных хлебных конструкторов вдосталь долгов.

Новизны в череде долгов нет. Новое освещение проблеме придал триумф «мексиканцев». Так что же наш дозорный у глобуса, куда глядел ВИР?

— «Норин-10» мы проспали, — говорил мне М. М. Якубцинер, старейший вировец, в прошлом близкий сотрудник Вавилова. — Собственно, получен он нами еще в пятьдесят четвертом, через восемь лет после того, как появился в США. Но американцы уже набили к тому времени руку на короткостебельных сортах — брали итальянский материал… А у нас не стоял вопрос! Институт не так и виноват: карлик мы описали, разослали селекционерам, только не остановили их внимания, энергично не пробивали, успокоились. До шестьдесят шестого года вопрос о коротком стебле у нас, повторяю, вообще не возникал: на поливе сеяли какой-то миллион гектаров пшениц, не урожайность — слезы… Теперь испытываем четырнадцать мексиканских сортов.

Ключи от мировой коллекции пшениц сейчас у доктора наук В. Ф. Дорофеева, он относится, пожалуй, к младшему поколению вировцев. Мы с ним смотрели коллекционные посевы в Пушкине, у того «английского дома», у той теплицы, что знакомы тысячам по вавиловским фотографиям.

— Вам нужен ответ? Я ученик Лысенко. Когда я прочитал Вавилова, мне открылся новый мир. Уровень и характер Лысенко — это его дело. Но он кромсал программы работ. Он заставил уйти в подполье целую школу, нанес серьезный вред общей генетике — в ней мы отстали лет на пятнадцать. Еще в шестьдесят третьем году у нас нельзя было произносить слово «гены». Пагубность этого курса можно видеть только сейчас.

— Борлауг — молчун! О нем мы узнали только тогда, когда Индия заговорила о «зеленой революции». Из Пакистана я привез десять новейших сортов — имя Вавилова открывает все двери. Это имя — пароль, пропуск, всемирная виза. За последние пять лет роль ВИРа поднялась, мы восстановили все прежние программы, привозим ежегодно до пятисот образцов. Правда, многое из того, что считаешь новинкой, уже лет пять в производстве. Мексиканские сорта в прямую культуру у нас не пойдут. Но путь селекции с учетом генов — главный.

Всякое изделие — это сумма вещества, энергии и информации. Значение двух последних сейчас с космической скоростью нарастает. Вещество было. Но ВИРу не хватило энергии — и у селекции не оказалось информации, у Мальцева — сортов.

Но пора — о колосе, какого еще нет.

В июне 1971 года селекционеры всех пшеничных зон страны слетелись во Фрунзе — знакомиться с новой попыткой достичь сортового идеала.

На семи гектарах, орошаемых чуйской водой, им показали гибридные линии, чем-то напоминающие камыш, но ростом чуть выше колена. Необычаен был вид колосьев — в четверть длиной! Хозяева были откровенны: сортов пока нет, материал поражается бурой ржавчиной и мучнистой росой, отчего зерно выходит щуплое. Семинар проходил довольно бурно, что объяснялось, может, сравнительной молодостью участвовавших, может, тем деликатным фактом, что Алтай, Таврия, Заволжье приехали смотреть пшеницу будущего в Киргизию, чей хлеб погоды в стране не делает, а может, просто неотложностью долгов селекции. Но все сошлись на том, что авторство создателя линий М. Г. Товстика должно быть признано до завершения работы над сортами, а завершать надо всем селекционным миром, и что нельзя терять времени, тотчас после уборки материал должен поступить во все селекцентры Союза.

У Вавилова, вспоминают знавшие его, было такое словцо — «вульгарье». Он употреблял его по отношению к зеленым материалам, какие не стоят внимания. Не брань, а просто оценка. Сколько этого «вульгарья», с завидным упрямством пестуемого, выдаваемого чуть ли не за новое слово, за открытие, произрастает на селекционных делянках от Москвы до самых до окраин, сколько авторских надежд оно питает! Если за три пятилетия передано в испытание 1911 сортов зерновых и крупяных и 1851 сорт с ходу забракован, если только два сорта — «безостая-1» и «мироновская-808» — занимают четыре пятых озимого пшеничного клина, авторство же оставшейся пятой делят меж собой целых девяносто институтов и станций, то можно только жалеть, что кто-то строгий и честный не произносил своевременно в разных местах: «вульгарье».

Линии Михаила Григорьевича Товстика селекционеры, был грех, похищали. Срывали колосок-другой — и во внутренний карман: пока еще получишь, а образец увезти надо. Материал уникален: крупноколосые короткостебельные формы, открывающие путь к урожаю уже за сто центнеров. Можно было иронизировать над ржавчиной, над шумом, когда еще нет сорта (и меж собой приезжие это делали), но не признать оригинальности направленного поиска было нельзя.

Работает здесь Товстик четверть века. Ровно на середине этого срока был, по его словам, «выгнан с делянок»: пришла «безостая-1», разметала все сорта и заделы. Продолжать можно было только на базе шедевра. У кубанского сорта колос не больше десяти сантиметров, число колосков на его стержне — 21. Каждый добавленный колосок увеличивает урожайность на два-три центнера. Для сбора в сто центнеров стержень должен нести 25–27 колосков. Чем удлинить? Есть злак с рекордной протяженностью колоса — в полметра, но это не хлеб. Это пырей, с ним долгие годы работает академик Н. В. Цицин. Двенадцать лет назад селекционер из Фрунзе скрестил сорт Лукьяненко с пыреем. Гибрид дал диковинный, с 39–30 колосками на стержне, несущий до семи граммов зерна колос.

От отца-пырея линии унаследовали полегаемость. Гигантский колос нуждался в необычной трубчатой опоре. Из коллекции ВИРа поступил некий «тибетец», карлик под именем «Том пус» — перевести это можно как «мальчик с пальчик». Он стлался, колос имел малый, единственный плюс — крохотный рост. В 1966 году — подчеркнем: в шестьдесят шестом, когда, как уверяют, «вопрос» о стебле «не стоял», а ведущие институты еще не поняли роль генов карликовости — безвестный агроном из Чуйской долины скрестил свой материал с «тибетцем». Гены оказались настолько мощными, что стебель опустился до полуметра, с полегаемостью было покончено. Главное преимущество линий перед мексиканскими сортами — колос длиннее на 5–8 сантиметров. Главные минусы — неустойчивость к болезням и то, что это озимая пшеница, яровым зонам нужно переделывать ее.

Михаил Григорьевич работал на самом современном — по мышлению — уровне: скрещивание экологически отдаленных форм соединено с межвидовой гибридизацией. Но работал в одиночку, без фитопатолога и генетика. В его находке много от интуиции и таланта, от той поры, когда селекция была еще искусством, не наукой — точной, поддающейся планированию и техническими способами обеспеченной от неудач. Искусство вдохновляется надеждой на удачу, наука гарантирует успех! Одаренность наших корифеев — П. П. Лукьяненко, В. Н. Ремесло, В. Н. Мамонтовой — признана миром, и разве случайно, что три наиболее результативных института — Краснодарский, Мироновский, Юго-Востока — это крупные и по нашим условиям щедро оснащенные научные центры?

Высеянные на полях сотен институтов и станций «мексиканцы» и сорта американской компании «Уолрд Сидз» стали семенами беспокойства. Почти каждый участник семинара говорил о плодах испытаний. Превышение урожайности над районированными сортами было внушительным — но только при очень хороших условиях. Новички не полегают, очень отзывчивы на удобрения и дополнительный азот честно перерабатывают в протеин: содержание белка у новоселов достигло в Крыму 19 процентов, клейковины — 39,5 процента. В Армении короткостебельные дали урожай в 70 центнеров. Но на богаре, при скудном пайке влаги и пищи, интенсивные иноземцы не выдерживали сравнения с нашими сортами, что и было отмечено рядом выступавших — с тем, надо сказать, выражением, с каким некогда произносилось утешающее: «Что русскому здорово, то немцу — карачун». В новых условиях те хлеба поражаются пыльной головней, восприимчивы к мучнистой росе. Редкие из купленных сортов годятся для немедленного использования, большинству нужна переделка. Но даже и при нотках скепсиса общий тон семинара был деловым, беспокойным, и сам этот слет был попыткой решать новые проблемы по-новому — централизованно, быстро, по-вавиловски.

— За Нарвой приходит Полтава, — сказал, закрывая семинар, академик ВАСХНИЛ Н. В. Турбин.

Приходит, но для этого колокола переливают в пушки.

Идет гонка со временем. Сегодня селекцию можно вести или быстро, или никак — госбюджет будет избавлен от пустых трат. Селекционер, дюжину лет или больше в одиночку корпящий над сортом, чтоб потом госсортсеть еще лет пять-шесть выясняла, что, собственно, он сделал, ныне полный анахронизм. Не говоря уже о технике, агрохимии, мелиорации, какие идут своим темпом и ждать никого не намерены, напомним, что сами болезни пшениц, расы гриба быстро приспосабливаются к новому сорту, и если даже он был рожден устойчивым к ржавчине, то в поля придет уязвимым: гриб обгонит. Тридцать лет выводит сорта старейший из институтов степи — Сибниисхоз, а колхозами не принят ни один. Спрос, известно, не грех, попытка получить авторство — тоже, но когда солидный коллектив методически является на вокзал со своими дарами после третьего звонка, то вместе с его сортами испытывается и терпение Госбанка.

Селекция больше не может делать ставку на штучную выделку шедевров — нужен поток, конвейер сортов. Агроном должен знать, пусть приблизительно, какую пшеницу он получит через пять лет и чем заменит ее через десять.

Вавиловское требование «надо спешить!» полностью относится и к испытателям. Растягивать экзамен новому сорту чуть ли не на такой же срок, какой пошел на его создание, — все равно что выпускника вуза экзаменовать пять или шесть семестров. Засуха, мороз, нашествие ржавчины, прочие нужные для проверки беды не могут ожидаться как «милости природы», — сложности нужно моделировать! И уж если сорт — открытие, то тем более нужна скорость, он должен сразу идти во все зоны возможного ареала.

Распыленность сил — всегда отставание. В тех двухстах учреждениях, что ведут селекцию зерновых, конструктор сортов в большинстве случаев — одинокий ловец удачи, индивидуалист поневоле: сам себе агроном, сам и генетик. Даже юридически, в вопросах авторства, затруднена возможность кооперации и разделения труда. М. Г. Товстик осенью семена разослал, но разговор о признании за ним авторства на линии остался без последствий. Нет, оказывается, прецедента, чтобы заготовки, пусть и уникальные, у нас признавались научной ценностью. Колос ты должен делать сам до конца. Временем тебя не ограничивают.

Чтобы лидировать, селекционер должен жить минимум вдвое быстрее полевода, то есть получать хотя бы два поколения гибридов в год. Способа два: теплицы или использование районов с теплой зимой (этим путем шел, мы знаем, Борлауг). Есть у нас теплицы? Теперь да, два года назад в Западной Европе закуплено двадцать таких устройств, ускорителей зернового прогресса. На ящиках с точным оборудованием стоит требование — «хранить в закрытом помещении». Сибниисхоз в Омске хранил то добро во дворе, под снегом и дождем. А почему, собственно, хранил, не собрал и не пустил сразу, как экстреннейший объект — ведь золото плачено? Почему вообще из двух десятков теплиц только две на сегодня в деле? Ну, тут объяснят подробно: проекты, привязки, некому строить, трудно с кирпичом… А вот почему теплые районы Грузии не используются как теплица под открытым небом, чтобы осенью тут посеять, а к весне материал успел, скажем, на Алтай, — этому и объяснений не услышишь.

Оно и спрашивать, если серьезно, незачем, потому что буквально всем, от рядового лаборанта до президента ВАСХНИЛ, первопричина ясна. Нет единого хозяина, нет полноправного и ответственного кормчего пшеничной селекции, каким в былые годы служил Всесоюзный институт прикладной ботаники и новых культур, он же, позднее, — ВИР. В разных зонах создано двадцать семь селекционных центров, но старая немочь — распыленность — проникла и сюда: подчинены эти центры пяти разным органам, приданы зональным институтам. Зональный же институт, известно, это ВАСХНИЛ в миниатюре, и внутри его средства и силы распыляются уже меж направлениями, а их не меньше, чем тварей в ковчеге у Ноя. В итоге те селекционеры, что у Минсельхоза Федерации, получают от семи до восьми процентов средств, ассигнованных комплексным институтам, и было б наивностью ждать, что при таком внимании с делянок быстро исчезнет убогое «вульгарье».

«Считать важнейшей задачей выведение неполегающих и устойчивых против болезней сортов и гибридов зерновых культур для возделывания их на орошаемых и осушенных землях, а также в условиях применения высоких доз минеральных удобрений», — гласят Директивы XXI съезда партии. Проблема прочной иммунной соломины поставлена в число важнейших задач государства!

Полтава должна прийти.

Апрель 1972 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.