2

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2

Январское утро. Таня перед школой затеяла постирушку и посылает меня:

— Папка, давай воды полоскать.

Надел полушубок, взял ведра, топор.

— Только давай по-быстрому. Сам Плешко принимает экзамен.

— Сдашь, с вас там и спрос…

Открывает мне обитую мешковиной дверь — и сыну:

— Коля, отойди от холода! Да скоренько, копуша.

Сын подбирает игрушки-подшипники, облако пара скрывает его.

Мороз сильный: вдохнешь — в носу смерзается. Значит, больше тридцати, но занятия в школе не отменили, — значит, меньше сорока. Солнце встает люто-красное и приплясывает на горизонте, словно согреваясь. Рождественка — эскадра миноносцев, каждая труба салютует светилу колонной витого дыма. В следы на снегу налита синева.

Слежавшийся снег — это ксилофон: поглубже сугроб — звук от шага басовитый, помельче — скрип высокий, заливистый. Скрип-скрап-скруп. Замечаю эту веселую музыку и петляю, как заяц.

Но по другую сторону дороги мужики моей бригады готовятся в поездку — нажаривают мотор ЗИЛа ало-черным костром, будто грешника в аду. Одергиваю себя — еще подумают что о начальстве.

— Бригадир, так до района ты с нами? — кричит Гошка.

— Да, заводите, я быстро.

Стужа стянула горло колодца ледяной спазмой, ведру не пролезть. Опускаюсь по цепи, прорубаю ход: звеньк, звеньк!

Эти годы я был охвачен скворчиным чувством. Здорово вкалывал, пока жить мы стали не хуже людей. Но не этого Таня от меня требовала. Я должен быть лучшим из виданных ею людей!

Оказалось — я особенный. Честный, волевой, справедливый и все такое прочее. Не то что мне все по плечу — до иного я не дозрел, но уж конечно дозрею. Это и опровергать было невозможно, потому что об этом не говорилось. Но я мог себе представить, что она руки на себя наложит, если я вдруг проворуюсь или, допустим, сбегу с целины. У меня, понимаете ли, предназначение. Никакие чины, должности не подразумевались, это я угадывал. Иногда мне казалось, что она чудовищно честолюбива. Ей подай то — сам не знаю что! Готова пропустить меня через самые тяжкие жернова. Я волен все решать сам, не смею только повредить ее представлению обо мне!

Плата за все — она сама. Удивительно хорошеет, когда у меня что-то ладится. Но вот затор, серия невезений — и она вся съеживается, превращается во вздорное, злое существо. Никаких жалостей и сочувствий! Хочешь, чтоб было легко в доме, — добейся, одолей, вылезь из кожи!

С ведрами в руках спрашиваю ребят:

— Завтракали?

— Борис доедает, — отвечает шофер Сергей Нинкин, — Ты скорей, Виктор Григорьевич, а то еще путевку надо… Председатель на месте?

— С вечера надо было. Я сейчас.

Среди кухни — корыто, на плите — выварка с бельем. Танюшка, в моей рубахе, тут же, на краешке стола, кончает проверять тетради. У ног ее Колька, майстрячит что-то из моего резерва запчастей.

— А знаешь, сын-то сочинитель! Дивный стишок придумал. Лапонька, расскажи папе про ручеек.

Сын с готовностью забубнил себе под нос, Таня перевела:

Ручеек течет капустный,

А в нем рыбки плавают,

И сказали мышки грустно:

«Мы домой из плаванья».

— Деда Нестера влияние. — Я палкой достаю белье из выварки. — Ручейки, тени-сени. Преобразование природы.

— Ладно, залей водой и оставь. Я приду — выполощу. Ой, мне уже двадцать минут.

Снимает рубашку, я беру худенькие ее плечи.

— Во-о, нашел время! — выскальзывает, — Сына понесешь — закутай. Господи, что б мы без бабы Нюры делали! Ты не забыл про именины? Обязательно найди что-нибудь в раймаге.

— Только об этом и думаю! Экзамен — пустяки! — завожусь я.

— Не склочничай. Ты у нас главный, с тебя и спрашиваем.

— Какой там, к черту, главный — всеобщий слуга.

— Помолчал бы, калека. Мы игрушек у тебя просим? А шубу цигейковую клянчим? Спасибо сказал бы, что молча мерзнем. — Она переодевается к школе.

— Ты смеешься, а я возьму и брошу все к едрене-фене. Не больше всех нужно, — говорю, собирая Кольку.

— Ну ладно, поплачься, — шутливо гладит по голове. — Бабка Гамаюниха придет. Насчет пенсии за старшего.

— Час от часу не легче! У тебя совесть есть?

— «Жена мужу — зеркало», — цитирует бабу Нюру, целуя меня. — Не волнуйся. Я все время думать буду.

А пальтишко ее впрямь истрепалось. Да где достанешь цигейку — и на какие шиши?

* * *

— Двигайтесь, раскормили тут вас, — уплотняю я ребят, хотя и так непонятно, как Борис, Гошка, я и Сережка-шофер уместились в таком теремке.

* * *

У конторы тормозим.

Председательская комната теперь оклеена веселенькими обоями, вместо старого бака — титан, теперь уж портрет Хрущева над столом. Председатель Николай Иванович, наш тридцатитысячник с Магнитки, понуро в трубку:

— РТС… РТС… алло, РТС… Не дозовешься проклятиков. — Кладет трубку, — Опять трубы перехватило, второй день коровы не поены. Попробовали б они у меня в цеху так утеплить — руки б выдергал. Ну, едете?

— Путевку, Николай Иванович, — Сергей.

Подписывает путевку.

— Старший кто, Бакуленко? Значит, получаете два ДТ. Новых! Сразу же подтяните гайки, они на живую нитку. К полночи вернетесь. Воду не забудьте слить.

— Командировочные, — напоминает Гошка.

— Охо-хо, с этими разъездами, — вздыхает председатель, но все же стучит кулаком в переборку. Заглядывает бухгалтер. — Выпиши этой паре по тридцатке.

Остаемся вдвоем. С председателем мы ладим. Конечно, начальства он побаивается, но и с нами, бригадирами, старается отношений не портить. Хочет одного: скорей вырваться отсюда.

— Ну, сдашь? Скорей бы кончал. Хомут тебе готов, а по мне цех скучает.

— Хомут не по моей шее, Николай Иваныч.

— Испытаем… С планом сева не тяни, надо утверждать.

— Как хотите, а в поле «за дедом Мухой» сеять пшеницу больше нельзя, овсюг заел, намечаю под пар.

— Мил человек, как же я проведу столько паров? Ты и Овечий занял травой.

— Овечий считать нечего, там не земля — порох.

— Подведешь ты меня под монастырь, Казаков. Узнают — а-та-та-та, — показывает на кулаках, как нас разотрут.

— «Хозяйство вести — не штанами трясти», как Шевчук говорит.

— Шевчуку теперь говорить можно, а нам — гляди да гляди. Вот ты в промышленности не работал. Там кто скомандовал, с того и спрос. Здесь же ценные указания дают кому только не лень, отвечает всегда колхозник — ремешком. Идиотизм деревенской жизни.

Заглянул в дверь Бакуленко. Я поднялся.

* * *

Ребята довезли меня до райкома — единственного двухэтажного здания нашего райцентра.

Борис, ты там гляди — ни на понюх, — строжусь я на всякий случай, — Приедете — стукнете в окно. А может, я у Шевчука буду. Счастливо, мужики.

— Ни пуха ни пера, Григорьевич! — кричит Сережка.

— К черту!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.