ДОБРЫНИН

ДОБРЫНИН

За Волгу, в тутаевский «Колос», меня повела загадка.

Сопоставив двухлетние данные (1965–1966) известных в Ярославской области хозяйств — учхоза Тимирязевской академии «Дружба» и тутаевских артелей «Приволжье» и «Колос», я пришел к таблице парадоксальной, насмешливой:

Это что же, надо меньше вносить, чтоб больше получать? В управлении за сравнительную точность цифр ручались, почвы, судя по карте, сходные. Один товарищ даже сказал доверительно, что в «Колосе» «председатель не по колхозу»… Так что ж там хлеб дает?

Семь процентов хозяйств зоны в шестьдесят шестом году получили намолот в пределах 14–30 центнеров. Естественно, это артели и совхозы наиболее высокого уровня вложений. Как же попал в этот авангардный отряд колхоз с минеральными дозами Селигера?

И вот Алексей Федорович Добрынин — тот, кто «не по колхозу», — повез меня смотреть сев яровых. Без фуражки ради паркого дня, темно-синяя гимнастерка враспояску, вид самый рабочий, а повез без охоты, будто я отвлек его от настоящего дела, и надо было ему от меня скорей отбояриться.

Только выехали за деревню — в глаза стоящая сеялка. В разгар дня. У самой дороги!

— Здорово, Лучинин. Чего загораешь?

— Поломочка вышла, — покосился на меня тракторист. — Послал парня в бригаду, мы живенько.

Край поля отмечали светлым пунктиром мешки с зерном: норма, значит, отмерена. Я не слышал, о чем вполголоса толковал тракторист с Добрыниным, но помогать председатель не остался.

— Сомневается, — сказал он в машине. — Пять кругов сделал, а высеял будто мало. Боится промазать, за агрономом послал. Фалетров высев ставил, он и проверит. Про поломку — это он так, не обращайте внимания. У нас в посевную поломка — чепэ.

Подтекст был совершенно ясен: в простое можно винить Лучинина, можно — агронома Фалетрова, но председатель Добрынин тут ни при чем.

Показав мне под деревней Благовещенье превосходную ферму романовских овец — серых, черноногих, с чем-то оленьим в обличье — и лоснящееся стадо ярославок на лужку с первой травой, он, видимо, заключил, что с газетчика довольно. Стал так откровенно поглядывать на часы, что пришлось спросить, не совещание ли какое.

— Электромотор, — поколебавшись, признался он, — Кажется, есть еще в «Сельхозтехнике». Успеть бы захватить… Правду вам сказать, я свой сев уже кончил. Отладили, вытолкнули в поле, завертелось — тут уж агроном гляди. Мое дело теперь — зима.

С готовностью исполнил мою просьбу — подвез к сеялке Лучинина, познакомил с агрономом — без тени тревоги, что приезжий, не ровен час, узнает тут что-нибудь потаенное, деликатное, укатил «захватывать».

А у меня уже было что разузнать. Отчего Лучинин боялся промазать? Пусть в «Колосе» столь уж высока ответственность каждого, что с тракториста взыщут за густоту стеблей, устанавливал-то норму высева Фалетров, с него и спрос. Боязнь недополучить осенью по хозрасчету? Так ведь он сегодня на простое потерял, а синица в руке, известно, дороже журавля в небе. Стал допытываться у агронома, когда тот пустил агрегат.

Но Иван Михайлович Фалетров, не молчун даже, а человек той крестьянской серьезности, что велит или дело сказать, или промолчать, не мог взять в толк, чего я добиваюсь. Лучинин позвал его потому, что боялся промазать, недосеять, — это он повторил мне несколько раз. Про урожай он сказал, что корень в севооборотах и в том, чтобы все делать по-людски. Севообороты ввели_, но культура пока «храмлет». А народ в «Колосе» способный — тверские переселенцы, тут всегда хлеб был получше, чем, скажем, в Борисоглебе, в колхозе «Победа». Сейчас разница, «кругло» говоря, в десять центнеров: «колосяне» две тонны берут, борисоглебцы — одну. Там не переселенцы, нет.

Из рассказа Ивана Михайловича я должен был заключить, что у кормила в «Колосе» не только не исключительные, а даже явно средней подготовки и невесть какого опыта люди. Сам Фалетров после службы во флоте был послан райкомом в какую-то краткосрочную областную школу, с тех пор и работает, а диплома настоящего нет. Добрынин же начал тут бригадиром, после сколько-то лет председательствовал в «Победе», теперь вернулся, руководит.

Я ходил за Фалетровым тенью, записывал про севообороты и нормы высева, впрямь не находя ничего, кроме элементарного соблюдения агроправил. Газетчикам знакомо это тоскливое ощущение — пробуксовка. Будто и вникаешь, и сведений уже целый короб, и поднадоел всем, а ясность все так же далека, и все крепче желание прекратить рытье там, где, видать, нет ничего. Не изъезди до того Калининскую область, и принял бы за ответ мифическое тверское происхождение «колосян».

Стоило согласиться с тем, что Лучинин поступил только естественно, и весь образ действий председателя и агронома («стиль руководства» в данном случае — слишком выспренне) лишался всякой значительности и оказывался простым, как сельская местность.

…В зерноскладе знакомый мне мужик, Виктор Краснощеков, возится у импортной очистительной машины — решета подбирает, что ли. Фалетров обходит его стороной, не заговаривая, не поздоровавшись даже. Я было подошел, но Иван Михайлович тронул за рукав:

— Сейчас к нему нельзя. Горячий, еще пошлет… Он сам наладит, потом зайдем.

…У фермы — денник, где доят. Сюда навезли торфа, компост делать. Заведующая Анна Федоровна, бывшая доярка, отменного спокойствия и веса женщина, мирно, без всегдашней дояркиной готовности к крику, говорит Фалетрову:

— Михайлович, вы когда эту пыль уберете? Сулили подстилку, а стало хуже, чем на дороге. Молоко грязнится.

Смотрим на марлю во флягах: да, пыль. Но агронома дело — удобрения, о чистоте молока должен заботиться зоотехник. Фалетров ли виноват, что нет хорошего подстилочного торфа?

— Ладно, скажу, чтоб больше не везли…

…В июньское воскресенье, когда рожь уже выколосилась, а яровые покрыли землю, — районный семинар, смотрины полям, Добрынин подвел череду «москвичей» и «газиков» к ржаному полю. Великолепная рожь, мышь не проберется, колос в четверть длиной. (Намолотили с того поля по пятьдесят центнеров на круг!) Представить такой хлеб знающим толк соседям — удовольствие и почет, каких в году немного. Но отвечает-то за зерно агроном — и председатель отходит в сторонку, отдавая слово Фалетрову. Иван же Михайлович начинает толковать о своей промашке: надо было ставить на метр по семьсот растений, да побоялся — не выдержит земля. Председатель молча грызет стебелек! Помалкивают и соседи: хвалить такое поле неловко.

…Осенью всем колхозницам раздают «уроки» — тресту поднимать. Жене Ивана Михайловича Лиде трудней, чем иным: оставить дома некого, сама и с огородом, и с коровой. Соседки, понятно, обогнали. И вот, выкраивая в день по два-три часа, на стлище работает агроном. Поднимает, как и все, тупым серпом, но в женском деле не мастак, к тому ж радикулит мешает. Бабы добродушно посмеиваются: «Это, Иван Михайлович, не землю пробовать». Понятное дело, колхозу агрономовы льняные снопы обходятся дорого. Но, пока соломкой это не сдают, тяжесть должна лежать равномерно на всех.

…Перед праздником пятидесятилетия в конторе судят-рядят, кого отметить премией и как — деньгами или подарками. Юбилей такой, что малым не отделаешься: придется приемники брать и отрезы. Спор обостряется, и все явственней мнение: одарить всех до единого! Неужто люди не заслужили! И который сейчас из годов вышел — он в войну тянул! Добрынин взывает к разуму: это ж хозяйственно невыгодно, всех отметить — значит никого… Страсти все жарче: рублей хоть на пять, но чтоб память была у каждого! Подумав, Добрынин и сам голосует за «обезличку». Ивану Михайловичу на торжестве вручат фосфорного орла (в темноте светится), женщинам — зеркала, сахарницы…

Нет-нет, ничего символического во всем этом нету! И подарки — не какой-то там триумф народовластия, а расчет Добрынина (лучшие-то полеводы доплату получат по хозрасчету), и треста Фалетрова — не патриархальная уравниловка, а право жестко и неукоснительно взыскать с любого-каждого. Но пришла наконец ко мне спасительная мысль: глядеть на «Колос» со стороны Борисоглеба, сопоставить вместе с урожаями и статуты колхозников — и частности стали обретать значимость.

Атмосфера. Общественная атмосфера! Главная разница между соседями в том, как живется и работается, кем чувствует себя человек.

Руководит «Победой» Георгий Федорович Голубков. В свое время был секретарем райкома, сельхозуправление вел (тоже, между прочим, без диплома). Он-то и посылал на учебу Фалетрова и, как рассказывают, помогал выводить «колосян» в люди (без большого, судя по старым сборам, успеха). Себя не жалеет, вникает в каждую мелочь, взыскателен и строг. Успех «Колоса» задевает его, объясняет он его «звездной рентой»: богатому и черт люльку качает…

«Победа» — колхоз отнюдь не отстающий, скорее «крепкий середняк». Глядеть сверху, так кое в чем превзошел и «Колос»: центральную усадьбу, например, застроил стандартными домами. Дозы удобрений почти равные с «Колосом», надои, сборы тресты тоже сравнимы. На виду будто один серьезный разрыв: в намолоте зерна.

Но копнуть глубже — хозяйства-то совсем разные. Сумма прибыли у «Колоса» в два с лишним раза выше, чем у «Победы». Один человеко-день в зерновом производстве у «колосян» дал 3 рубля 76 копеек прибыли, в Борисоглебе — рубль 94 копейки, в льноводстве соответственно — 11 рублей и два сорок три. И уже определяющая всю обстановку разница: на человеко-день в шестьдесят шестом «Колос» выплатил 4 рубля 86 копеек, «Победа» — 2 рубля 74 копейки. Пропасть! Будто не в четырех километрах от Борисоглеба лежит колхоз Добрынина, а за горами, за долами, будто не бегают каждый день внуки к бабушкам из одной деревни в другую…

А потому пропасть, что в Борисоглебе…

— Разбаловался народ!

Как-то, рассказывает Георгий Федорович для характеристики нравов, полеводки в поле картошку буртовали. Он вовремя приехал и растолковал, как соломой укрыть и как землей присыпать. Ну да, оно конечно, дома картошка не мерзнет, но ведь тут и масштабы не те, а главное — совсем другое отношение, так что лишний раз напомнить полезно. Однако же весной выяснилось: поморозили, разбойницы, соломы пожалели, укрыли тяп-ляп. «Я же объяснял, где ж ваши головы были?» И вот что ответили Георгию Федоровичу: «А чего — объяснили! Вы б постояли над душой, мы б и сделали как следует!»

«Разбаловался народ», и тому свидетельство — то и дело встречающаяся мнимость работы. Это даже не обман, потому что и учетчик, и бригадир, а подчас и сам Георгий Федорович знают или чувствуют, что тут одна оболочка, но и строгости на всех не настачишься, и не расследуешь всюду. Под деревней Киселево возили навоз в паровое поле. Долго возили, первые кучи уже травой поросли. И уже высохли, выветрились начисто бурые комья, когда тракториста Батова послали запахивать это будто бы удобрение. Пахота тоже была мнимой: царапанье, огрех на огрехе. Плуг отчего-то сломался, Батов бросил поле — досыхать. Однако же бригадир Арефьев «выхода» поставил всем, потому что поле считается удобренным, навоз-то от ферм убрали…

Черт знает почему паровой участок, засеянный элитой на размножение, оказался засоренным — и не только дикой травой, а тимофеевкой! В другое поле — усердие не по разуму — насатарили столько азота, что рожь, едва выколосившись, полегла.

Можно было б сочувствовать Георгию Федоровичу — ему выпал трудный участок конкретной работы, — если б не счастливая его натура, предохраняющая от терзаний. Как бы ни припирали — все равно «божья роса», вывернется, бока под критику не подставит. Не то чтобы у него недоделок, промашек не было, но брось любого в это пекло — сразу репку запоет! Ведь какие меры воздействия у председателя? Да никаких теперь! Штрафом их не прижмешь? Да плевать они хотели, у них все обуты-одеты и деньги на книжке есть. А чуть пережми — поминай как звали, без справки ушел, через год со стройки с паспортом приедет.

— Разбаловался народ!

В тот летний семинар он сам показывал свои поля (агрономша в Борисоглебе не в большой чести). Не показывал даже — защищал. Участок изрежен? А попробуй загусти, когда такая нехватка азота! Сорняк? Не без того, но хвощ, щавель — они ведь от закисленности. Сырым торфом испортили почву. Помните, команда была — прямо с болота торф возить? Вот и кашляем до сих пор. Надо ж объективно судить, с учетом сложностей…

И хотя (всем ведомо) возил кислый торф он сам, и насчет команд всяческих лично ему многое можно было б напомнить, так силен был его напор, что и у самых зубастых из «семинаристов» пропала охота подначивать: махнув рукой, отступились. Престиж «Победы» — кто отстоит его, если не Георгий Федорович? Уж не Батов ли? Тому-то не больно важно, как отзовутся, что подумают о колхозе.

Заседания правления, совещания в «Победе» проходят едва ли не регулярнее, чем в «Колосе», и ни к чему подозревать здесь кого-то в несоблюдении уставных норм. Помнится одно долгое летнее правление: обсуждали дела в складском хозяйстве — почему долгоносик в семенах завелся, почему азотные удобрения размокают. Меры были приняты и воспитательные, и экономические: подняли оплату кладовщика, наказали кого-то, решили оповестить обо всем колхозников. (Делает это Георгий Федорович по радио, и в деревнях такие «переклички» явно недолюбливают за непаритетность: «Он ругает, а ответить нельзя».) К финансовым же здешним санкциям у меня уже было определенное отношение, и причиной тому Вера — «Сердце Ломит».

Она заведует фермой в киселевской бригаде, еще молода, статна, вожевата. Не ругается, но всякую тираду о безобразиях заключает одинаково: «Эх, сердце ломит!» Я долго не знал ее фамилии и для себя нарек ее этим прозвищем.

На ее ферме каждую весну падают телята — белый понос. Правление штрафует ее и телятниц. Георгий Федорович тоже платит сколько-то. Вроде обижаться не на кого. Но почему дохнут-то, надо понять? Вере давно ясно. Колодец с питьевой водой рядом с отстойником, вода заражается — она при мне достала ведро впрямь несвежей, плохой воды. А Голубков — «не морочь голову, лениться не надо, я по вашей милости плачу!» Эх, сердце ломит!..

А с другим колодцем тоже история. Над ним — строеньице, избушка на курьих ножках. Вошли — полутьма, у сруба длинные грибы. Вера подняла крышку, внизу — электронасос, рядом жердь прислонена. Включила рубильник, мотор не шелохнулся. Тогда она ударила его жердью справа и слева — он стронулся, натужно заработал.

— Первобытный век, — сказала Вера, — Второй год так. Не смыслим ведь ничего, побьешь — работает минут десять…

Идиотизм деревенской жизни, оказывается, совместим с электромотором.

Не такая же и мелочь, что «колосяне» — земледельцы столбовые, божьей милостью. Есть гнезда живописцев, почему не быть деревне особо талантливых землепашцев? И разбалованность в Борисоглебе — тоже теперь уж категория вполне производственная. Но почему за послемартовские годы дар «колосян» раскрылся, у соседей же баловство не спало?

Вот он, томик с классической «Властью земли». Можно припоминать Глебу Ивановичу Успенскому идеализацию патриархальщины, можно упрекать, что не разглядел за идущим капитализмом его могильщика, но факт психологического открытия, им совершенного, бесспорен. Земледелец — это, по Успенскому, человек, «который по самому существу своей природы не может существовать иначе, как с сознанием, что он «сам хозяин». Нет этого сознания — нет земледельца, есть работник, раб, пьяница Иван Босых.

Категория «власти земли» и ныне в очеркистском активе, — правда, ей частенько придается этакий трескучий опошленный смысл. Запах земли, тропинка во ржи, родной колодец, прочие атрибуты сельской жизни наделяются некой мистической силой. Они якобы способны вернуть заблудшую душу из города, да не в отпуск, а совсем, уже они, а не былое чувство собственности, удерживает наиболее достойных в отстающих колхозах. Кто покидает деревню, тот опустошен, доступен всем порокам: кто остался или вернулся, тот взамен суетных благ обретает «запах», «тропинку» и иные аксессуары богатства духовного. Почти что Успенский…

Ну, а «власть цеха», преданность рабочего заводу, — она что ж, разлагающая? А «власть мастерка» — от лукавого?

Нет, у Успенского отношение крестьянина к земле многосложно, противоречиво, диалектично. Радость деяния — но и рабство экономическое, рожденное скудностью и невежеством, травное существование. «Будет так, как захочет земля; будет так, как сделает земля и как она будет в состоянии сделать…» И вот человек в полной власти у этой тоненькой травинки… Ни за что не отвечая, ничего сам не придумывая, человек живет только слушаясь, и это ежеминутное, ежесекундное послушание, превращенное в ежеминутный труд, и образует жизнь, не имеющую, по-видимому, никакого результата (что вырабатывают, то и съедают)… Поэзия труда — и рабство духовное. «Принимая от земли, от природы указания для своей нравственности, человек, то есть крестьянин-земледелец, вносил волей-неволей в людскую жизнь слишком много тенденций дремучего леса, слишком много наивного лесного зверства, слишком много наивной волчьей жадности».

И наряду с этим — облагораживающее сознание «сам хозяин»!

Не Лучинин или Краснощеков, а самый даже неряшливый, неудалый тракторист из Борисоглеба знает о технике, селекции, азоте и фосфоре несравненно больше, чем знал самый головастый из его прадедов. Забыто про «Марью — зажги снега», «Евдокею — подмочи порог», радиопрогнозы сделали потерю незаметной. Вместе с собственностью на землю исчезла питательная среда волчьих нравов. Что же осталось от «власти земли» непоколебленным?

То самое сознание: или я «сам хозяин», или хлебу не бывать.

Обобществление земли не убавило, а многократно усилило его роль. Хлеб — деяние коллективное. Технология такова, что каждый причастный к делу может и умножить и перечеркнуть результаты труда других. Кладовщик-неряха развел долгоносика, смешал элиту с семенами тимофеевки — и нету элитного поля. Сверхвысокая концентрация этого сознания в какой-то личности (как, предположим, у Георгия Федоровича) дела не спасает — наоборот, оборачивается помехой. Непременно каждый — «сам хозяин».

Так вот, в «Колосе» колхозник — хозяин, в «Победе» — работник. Тут и вся разгадка разницы в десять центнеров.

Ну хорошо, а кто ж Добрынин в колхозе? Тоже хозяин, но в той долевой мере, как Фалетров — в полях, Краснощеков — в семенном амбаре. У него особая сфера — координация действий, отладка большой и чрезвычайно сложной машины, которая от удара жердью не заработает. Высшая его доблесть — найти для зерноочистки именно Краснощекова, а Анну Федоровну поставить к ферме, не на лен. Он в своих действиях. не вольней, а связанней любого члена колхоза, потому что его мера — равнодействующая мнений и взглядов.

Как-то после уборки я застал в конторе однорукого Александра Ивановича, заведующего той овцефермой в Благовещенье, — он пришел взять квитанции на племмолодняк. Отдельного кабинета для председателя и агронома в правлении нет, в комнате оказались и Добрынин, и Иван Михайлович, и зоотехник, заходила кассирша, — словом, людно было, и Александр Иванович разговорился, выкурил две или три папироски. Я потом, тем же вечером, записал вкратце рассуждения А. И. Новикова, одного из основателей колхоза, получился любопытный протокол.

Протестовал против намерения поставить в фермах механические тележки. «А если та тележка — пык? За механиком, так. Еще точка. Ах, две смены? Две ставки. Денег некуда девать?» Техники Новиков чужд, и тирада — не только протест против раздувания штатов, но и акт самозащиты.

«Незачем нам хлеб ввозить, если своя земля есть. Выгодней минералку купить — везти дешевле, навар больше. Прежде наши-то всегда навоз в Романово-Борисоглебске скупали…»

Напустился на разбитную кассиршу — почему она член профсоюза, а его, хоть тридцать лет с овцами, не принимают? Иван Михайлович, колхозный профорг, разъяснил ему правила приема по профессиям (тракториста можно, у кассирши — диплом техникума, тоже можно, а его — нельзя), но только рассердил тем Александра Ивановича, да и сам расстроился.

«Вы не вздумайте хлебом обделять! Не по два, так по килу на день продавайте, а то ни черта из урожая не выйдет, верно говорю. Когда он у меня в ларе, так мне и есть не хочется, а пусто — тревога, под ложечкой сосет».

Тележки поставят все одно, с профсоюзом, хоть бы и хотели, не решат, импорт зерна — не колхозное дело, но с натуральной оплатой мнение выяснено — Новиков не от одного себя говорит. Никакого собрания не было — просто погрелся старикан, потолковал с начальством, о чем не преминет рассказать в Благовещенье.

Использовал право хозяина. Психологии наемного работника в Александре Новикове нет.

В юбилейном году «колосяне» выполнили хлебный план-заказ на пятьсот процентов. При ничтожно малой дозе туков колхозом глубинного российского Нечерноземья, артелью Добрынина, Фалетрова и Лучинина, достигнут «урожай датского типа» — собрано 28,7 центнера на круг.

Разрыв в урожае между «Колосом» и «Победой» сохранился прежним, но в финансовом смысле — вопрос. Череда несчастий поубавила доходы Борисоглеба.

В последний раз я переправлялся через Волгу уже поздней осенью. Приехал, и первый же знакомый: «Слыхали о пожаре? Ну как же, в Борисоглебе сарай с трестой сгорел. С тридцати, кажется, гектаров. Лучший лен был…»

Голубкова я не застал — тот уехал в милицию. Рядом с кузницей чернело пепелище… Надо же, в один только год телятник сгорел, здоровенный скирд зерна, теперь вот лен.

Киселевские рассказывали, что примчались они на пожар первыми, да уж было не подступиться, в одночасье все стало пеплом.

— И ведь говорили ему, — сокрушалась Вера. — Разве ж можно возле кузни-то, подумайте? Не могло не сгореть. Одно дело — искры, другое — мужики всегда — строить туда идут, курят, всем деревенским известно. Нет, чтоб у него на глазах было! Вот и гляди теперь. Золотая зола! Ну, приедет милиция, а что толку?

В избушке рядом с рубильником по-прежнему стояла жердь. Вера сказала, что просила брата, завгара колосовского (ну да, Арефьева Николая, это брат родной), приехать починить чертов насос.

— А он говорит: «Пошто маешься? Шла бы к нам…» Да как бросить — сердце-то ломит. Соединили бы вы нас с «Колосом», а?

Февраль 1968 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.