ОЗИМЫЙ КЛИН

Середина января 1972 года застала меня в местах, где пшеницы не сеют, — на Черных землях Калмыкии. Приезжал я сюда уже в третий раз.

За Яшкулем, у Артезиана, на недавнем дне Каспия ставился в чистом виде опыт: что выйдет, если жить на земле и отвечать за нее будут одни, а командовать, планировать, хозяйствовать — совсем другие? Опыт, я говорю, был уникальным по чистоте. Засушливая низина вроде бы принадлежала Калмыцкой республике — ее сельским и районным Советам, ее плановым органам в Элисте, ее райкомам партии, ведущим воспитательную работу. А пригоняли сюда скот (овец, а потом и телят, лошадей, да столько, сколько хотели), распахивали пески, разбивали временные поселки, торили дороги колхозы и совхозы Ставрополья, Дона, республик Кавказа. За пришельцами стояла техническая мощь в виде тракторов К-700 и передвижных электростанций, стояла наука, давшая несравненного ставропольского мериноса, все делалось будто ради золотого руна, столь желанного в век синтетики, но с факторами НТР в низину шел не расцвет, а разор. Европа — единственная часть света без пустынь. Эксперимент норовил лишить ее этого преимущества.

В название Хар-хазр — Черные земли — друг степей калмык вкладывал смысл вполне положительный. Зимой некосимая низина бывала темной от сухого тонконога, в неписаном праве калмыцких родов числилось особое наказание за летние потравы Хар-хазра. Травинка тонконога напоминает крохотную строевую сосну: ствол прям и высок, крона густа и пушиста…

До освоения целины пастбища еще оставались отгонными: на лето отары убирали, тонконог успевал отрасти. С годами растущие планы на пшеницу, распашка выгонов лишили ставропольских овец присельских пастбищ, и миллионные отары мериносов были упрятаны за краевой кордон уже навсегда. Нашлись инициаторы распашки тоненькой дернины над чужими песками — нужен ведь корм на зиму, раз летом все отравлено. Травяной покров быстро прохудился. Поползли барханы. В первый свой приезд я увидал диковинных ящериц с пугающими спиралевидными хвостами: фауна пустыни приглядывалась к новой территории.

К началу семидесятых годов истолченная степь уже не могла прокармливать отары и летом. Колхозы создали транспортный мост в полтысячи верст: и в зной, и в холод колонны «кировцев» везли тюки соломы и фураж. Об экономике говорить нечего — пришлось вспомнить об экологии. Облегчив свою структуру за счет чужого Хар-хазра, хозяйства Северного Кавказа вскоре увидели: над их пашней с наветренной стороны нависает громадный очаг эрозии.

Все дискуссии, стычки и мирные беседы кончались одним:

— Или отдать всех овец Калмыкии, или отрезать Черные земли Ставрополью!

Но, видать, еще нужен был урок зимы 1972 года…

Начиналась зимовка благополучно. Еще четырнадцатого января тут было белоснежно, влажно, тепло. Пески лежали смирно, воздух очистился, ящерицы куда-то исчезли. Зеленел на всхолмьях маленький мох, серебрились в каплях тумана сухие кочки. Дорогу то и дело пересекали летучие, издали белые стада сайгаков. Отары бродили у крытых камышом «точек», добирая, что могли найти, к соломенно-фуражному рациону. Чабаны-горцы настроены были благодушно, зазывали гостевать. Дородный Писаренко, ставропольский полпред на Черных землях, на удочку расчетливого гостеприимства не шел, а сам прямо у газика, откинув панель багажника, потчевал свежим хлебом, розовыми помидорами домашней закрутки и байками из чабанского быта.

Нету, нету больше старого чабанского хутора с молчаливым чабаном первой руки, капитаном отары, с прокаленным чабаном второй руки и любящими россказни подпасками, с Настей-арбычкой, виновницей семейных сцен и персональных дел, с горбоносыми, как белые медведи, овчарками. Нету давнего быта с романтикой проводов и возвращений, с медными кольцами на ярлыгах, с ходиками на беленой стене землянки и вечерним запахом шулюна — ушел с отгонов ставропольский чабан, не дожидаясь конца черноземельского опыта. Из-за пыльных ли бурь, из-за бескормицы ли, но ушел, а место его заняли выходцы из горных гнезд. Одно ясно — оставил отгоны столбовой чабан, советчик и опора селекционеров, вынянчивший золотое стадо мериносов и без урона для породы прогнавший его через все бури-беды и сороковых, и пятидесятых, и шестидесятых годов, и в сотворении барханов за Манычем он не участник, как не виновник тут и коренной степняк калмык.

Буран ударил, как артподготовка: перед рассветом. Утром пятнадцатого января равнина была уже белой, придавил мороз. Где-то плохо закрыли баз, кто-то вовсе не загонял овец на ночь, и отара пошла за ветром — это были еще ЧП мелкие. Заносы прервали подвоз — вот что взяло за горло! Без транспортного моста миллионное стадо прожить не могло.

Катаклизм? Природа нарушила правила? Да ерунда, бураны вписаны и в климат, и в долголетнюю практику отгонов. Разве не бураном испытывался, не к нему готовился всей степной службой кадровый чабан? И резервный выпас, где сдувает снег с тонконога, у него бывал нестравлен, и запасная скирда стояла — можно переждать, не такое видали…

Рации подняли на ноги всех. Писаренко забыл сон. Грешили края и области — расхлебывать выпало полпреду. И шоферам, разрывавшим сугробы. И мученикам-трактористам. И горцам. И райкомам, сельсоветам Калмыкии…

С какими потерями шла та зимовка, сколько было геройства и было ли оно впрямь геройством, а не платежом за шкоду других, — писать можно бы долго, но не про то речь. Весь путаный узел планов, границ, отношений наконец-то был разрублен одной короткой бумагой: территорию вернуть Калмыцкой республике, ставропольские отары продать ей же, основать новые совхозы, ускорить стройку канала, дать законным хозяевам технику, стройматериалы… Оказалось, можно поставить все с головы на ноги — и будет стоять.

Это — присказка. Был уникальный опыт, когда хозяина земли вовсе от нее отставили, — и нету, кончен.

С Черных земель — на чернозем, тут столь откровенной чистоты не встретишь…

Но весь год разгула стихий — год тысяча девятьсот семьдесят второй — я ездил под впечатлением черноземельского эпизода и внушенной им связи: НТР — стихия — право хозяйствовать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.