2

2

Присловие «ржаной хлебушко — калачу дедушка» в смысле историческом не отвечает истине: и в северном земледелии рожь младше пшеницы, идущей на калачи. В раскопках у нынешних Минска и Смоленска слои VI–VIII веков дают вдосталь семян зерновых, но ржи среди них нет. Впервые точное упоминание о ней находим у Нестора в житии Феодосия — это уже наше тысячелетие.

Исследованиями Николая Ивановича Вавилова твердо установлено происхождение культурной ржи из сорно-полевой: пшеница пронесла ее с собой на север и, вымерзая, оставила. Зимостойкая падчерица почти совсем вытеснила с полей менее выносливую мачеху и стала на долгие века главным хлебом северной России.

Удивительно созвучие русскому «рожь» в языках разных групп — финно-угорской, тюркской, германской. Татары называют ее «орош», венгры — «ros», карелы «руйжь», датчане — «rug», шведы — «rag»… У нас главный злак, кроме производного от «родить», имел и другие названия, передающие его значение для жизни: «жито», «благо», «обилие». «Прииде Семен Михайлович в Торжок… а обилие попровади все в Новгород в лодиях, а в Новгороде хлеб бяше дорог», — записывает хронограф под 1238 годом.

Устойчивость к морозам и засухе, скромные требования к почвам — одна сторона. В вековом конкурсе решало и то, что рожь — еда физически работающего человека. Калорийность ржаного хлеба выше, чем пшеничного. Больше отрубей — мука полноценней в отношении питательности. Сто граммов белка, нужных в сутки при тяжелом труде, содержатся в таком количестве ржаного хлеба, какое обеспечивает 7600 калорий, то есть с лихвой возмещает расход энергии. Русская рожь богаче белками, чем западноевропейская: у нас их содержание доходит до 17–18 процентов.

Хрупкий ржаной стебель исполнил титаническую и по нынешней поре работу — превратил «блата и дебри, места непроходна» у верховьев Волги, Днепра и Дона в пашню, сделал территорию молодого государства по преимуществу пашней. Уже в XVI веке под Москвой распахано практически все — лес уцелел лишь на 7,5 процента площади. Колос теснит и луга: в 1584–1586 годах в Московском уезде пашется 163 тысячи десятин, а под сенокосом только четыре тысячи. В ту пору еще сильно залесены Ярославский и Пошехонский уезды («древесы разными цветяще и борием верси горами покровени»), но под Бежецком, Торжком, Переяславлем засевается больше половины угодий. Ржаное хлебопашество — основная и, по сути, единственная тогда отрасль производства (животноводство служебно). Им-то и скапливается тот экономический потенциал, что вдруг раздвинет границы сравнительно скромной державы до отмелей Балтики, до пустынных обрывов Чукотки.

Рожью шелестят страницы летописей. Ими сохранены даты тяжких общерусских неурожаев — 1128, 1230, 1300, 1570, 1601 и 1602 годы, сохранены и цены на хлеб в лихолетья: сотнями рублей за меру историк старался передать размер народной беды. На ржаном поле скрещены интересы боярина и холопа. Архивный документ о ржи — это почти всегда выразительная картина общественной жизни. «По грехом своим волею божию оскудали от хлебного недороду, — писали при Алексее Михайловиче крестьяне галицкой вотчины Одоевских, — Пал на землю и на рожь вереск, и побило рожь травою, и многие крестьянишка ржи из поля в поле не перегнали, и пить-есть стало нечево, впрямь, государи, помереть голодом, едим траву, велите, государи, нас приказному и старостам отпустить кормиться по окольным вотчинам, чтоб нам голодом не помереть». Ответ был в том духе, чтоб послабления не ждать — в казаки сбегать и силы, и хлеб находятся. Беда превращала северного крестьянина в донского, яицкого, иртышского казака — и развивалось иное, черноземное, пшеничное земледелие степей, нарастал процесс, позже окрещенный Дмитрием Николаевичем Прянишниковым «погоней за даровым плодородием».

На хлебных дрожжах поднимается зодчество. Если верно заключение Игоря Грабаря, что Россия — «это по преимуществу страна зодчих», что «все архитектурные добродетели встречаются на протяжении русской истории так постоянно и повсеместно, что наводят на мысль о совершенно исключительной одаренности русского народа», то верна и прямая зависимость размаха строительства от развитости зернового дела. Голодным или сытым работал каменосечец — на возведение башни, храма, крепостной стены уходило равное число хлебных обозов; зная тогдашнюю производительность труда, мы можем определить это число в каждом случае. Густота кремлей, этой аккумулированной и избежавшей тления мускульной энергии, — своеобразный показатель состояния старого земледелия. И если б даже ни единой писцовой книги не дошло до нас, мы по памятникам архитектуры могли бы установить, что Вологда, Ярославль, Тверь — исконные округа наиболее устойчивых урожаев. Ведь на коротком пути от пышного Ростова до царских хором Углича вздымается малоизвестный Борисоглеб, стоит вовсе забытый кремль на Улейме… Только прочное поле могло выдержать такой груз.

Впрочем, —

Я знаю, чем была

Ты в нимбе старой славы,

Качая величаво

Свои колокола… —

устойчивость нечерноземных урожаев совмещалась с устойчивой близостью к голоду, с хроническим хлебным кризисом, не вывело из которого и развитие капитализма. Если 15 пудов зерна на человека в год — голод, а 15–18 пудов — его граница, то за последние пятнадцать лет минувшего века страна шесть раз переживала голод и четыре раза была на его пороге. Культурный слой копился медленно, он оставался, по сути, тонкой пленкой, какую легко прорывала любая беда. И в двадцатое столетие главная ржаная зона планеты вошла со средневековыми урожаями: за 35 лет перед первой мировой войной крестьянские хозяйства громадного четырехугольника между Орлом, Псковом, Петрозаводском и Казанью не смогли поднять средние сборы ржи за 6 центнеров. Выделялись Ярославская губерния (около 7 центнеров с гектара), Тамбовская (8 центнеров), в отдельные благоприятные годы сбор достигал сам-пят, но общей картины это не меняло: российское Нечерноземье оставалось самым низкоурожайным из европейских районов устойчивого увлажнения. Традиционный экспорт хлеба был антинационален: даже при четырех центнерах зерна в год на душу было преступлением вывозить рожь на свинофермы Дании и Германии.

Фантастическое трудолюбие земледельца и его сметливость, наблюдательность, умение приладиться к каждой нивке, к любому взгорку, выработанная «властью земли» способность интуитивно чувствовать, что хорошо, что худо для поля, не избавляли от власти культурной и технической отсталости. Соха и безграмотность — сестры. В 1910 году две трети почвообрабатывающих орудий в России были деревянными. В эту же пору, по докладам второй Государственной думы, 58 процентов детей школьного возраста ни дня не сидели за партой. Когда под Таллином уже действовал закрытый дренаж, Энгельгардт сокрушался: смоленские мужики молятся «царю граду». В Голландии, Дании, Германии химизацией земледелия уже сбалансировали выносимый и вносимый азот, когда Тимирязев на опытных нолях втолковывал крестьянам, что селитра вовсе не для того, чтобы хлеб вырастал уже соленым. В краях, где урожай не приходит, а делается, роль такой производительной силы, как просвещенность, культурность, профессиональная обученность населения, велика чрезвычайно, и дефицит этого фактора у нас всегда сурово давал себя знать. «Хотя в России жители ее спокон веков и занимаются главным образом земледелием, однако с.-х. умения и знания наших русских хозяев весьма не велики, до крайности просты и до сего времени первобытны», — уже в советское время писал агроном-популяризатор А. А. Бауэр.

Считая главной проблемой ликвидацию разрыва между всемирно-историческим величием задач, поставленных и начатых Октябрем, и нищетой материальной и культурной, В. И. Ленин ставил успех кооперативного плана в прямую зависимость от накопления культуры в народе, от «цивилизованности» — в том числе и технологической, производственной, «…чтобы достигнуть через нэп участия в кооперации поголовно всего населения, — диктует Владимир Ильич 4 января 1923 года, — вот для этого требуется целая историческая эпоха. Мы можем пройти на хороший конец эту эпоху в одно-два десятилетия. Но все-таки это будет особая историческая эпоха, и без этой исторической эпохи, без поголовной грамотности, без достаточной степени толковости, без достаточной степени приучения населения к тому, чтобы пользоваться книжками, и без материальной основы этого, без известной обеспеченности, скажем, от неурожая, от голода, и т. д. — без этого нам своей цели не достигнуть». Символом российской отсталости в двадцатые годы служила крестьянская лошадь, но сама отсталость проявлялась не так в тягле (Дания достигла 30 центнеров среднего урожая практически без тракторов), как в несбалансированности питания в почве и в том сложном, долго накопляемом, что зовется культурностью работника.

Перед самой коллективизацией Д. Н. Прянишников видел в нашем сельском хозяйстве «комбинацию средневекового уровня урожаев с резко выраженным сельским перенаселением… и это при таком резерве нераспаханных земель, каким не обладает ни одно государство ни в Европе, ни в Азии». Как и прежде в острые моменты, вспыхнул спор «северян» и «степняков». Что решит зерновую проблему — богатая почва степей с вечным для них риском суховеев или подзолистое, раз пятьсот рожавшее поле, при уходе гарантирующее сбор? Где у страны страховка от недородов?

Еще голод 1891 года породил проект «черноземца» В. В. Докучаева о кардинальной перестройке земледельческого хозяйства Юга. Труд «Наши степи прежде и теперь» (с дрофой на обложке, «издание в помощь пострадавшим от неурожая») содержал в себе те планетарные предложения (плотины на Волге, Днепре и Дону, регулирование оврагов, лесоводство, строительство прудов и водоемов), что потом, лет через шестьдесят, были оживлены в «великом плане преобразования природы». Ни пруды, ни дубовые рощи сомнений в полезности не вызывали. Создание морей, способных затопить сотни и сотни тысяч десятин плодородных угодий, всерьез не обсуждалось. Признавая естественным устроение черноземных пространств, русская классическая агрономия все настойчивее высказывалась за сосредоточение сил и средств страны на преобразовании нечерноземной нивы.

Летом 1929 года «Известия» публикуют памятную статью Д. Н. Прянишникова «Резервный миллиард». До сих пор история нашего земледелия была историей устремления в степь. Дальше так нельзя! Распахивать земли там, где земледелие заведомо азартная игра, — это подвергать себя риску слишком больших колебаний от засух. Чтобы быть застрахованным от суховеев, нужно создавать резервный миллиард пудов в нечерноземной полосе, в той климатической зоне, в которой построила свое интенсивное хозяйство Западная Европа. «Химизация земледелия»! Слово произнесено. Советскую агрономию отныне нельзя будет упрекнуть в близорукости, в «служебном несоответствии».

Трактор и комбайн становятся важными аргументами в пользу натиска на степь. И все же два года спустя Н. И. Вавилов, докладывая на Всесоюзной конференции по планированию науки, твердо высказывается за северный хлеб. «Передвижение посевов в направлении востока, Казахстана, связано со снижением урожайности, с малой устойчивостью урожая… Применение минеральных удобрений, известкования, мелиорации создают на Севере прочную базу для развитого устойчивого земледелия, гарантирующего при надлежащих условиях максимальные урожаи». Н. И. Вавиловым сформулирована стратегическая задача — превратить потребляющую зону в производящую.

Но при курсе, когда сельское хозяйство было не финансируемой, а финансирующей отраслью, северный хлеб подняться не мог.

Вклад нечерноземной деревни и в индустриализацию, и в победу в Великой Отечественной войне, и в восстановление страны был таким неимоверно большим, что цифры переломного, 1965 года — зона производила пятую часть зерна, весь лен, большую половину картофеля, держала треть всего поголовья коров и свиней — были скорее мерой людской двужильности, чем мерой отставания.

За тридцать с лишним лет тенденция в самом общем виде может быть выражена так. Дальнейшее продвижение в сухую степь, в зону дарового и рискового земледелия. Возрастание колебаний валового сбора зерна — амплитуда их в последнее десятилетие достигала трех миллиардов пудов. Намолоты «не только не удовлетворяли потребностей страны, но и стали тормозом в развитии всего народного хозяйства…» (доклад Л. И. Брежнева на майском Пленуме ЦК КПСС, 1966 год). В зоне устойчивого увлажнения происходило и сокращение и обеднение пашни. Секретарь Кировского обкома партии Б. Петухов недавно опубликовал («Известия», № 21 за 1968 год) пятилетние данные по вятским полям: гектар, засеянный зерновыми, терял в год 19 килограммов азота, 8 килограммов фосфора, 16 — калия, вносилось соответственно 3, 2,7 и 9,6 килограмма. Важнейший из национальных запасов — запас плодородия — тает стремительно. К 1964 году производство зерна в нечерноземной зоне составляло меньше 70 процентов довоенного уровня. Никакие полумеры, частные решения уже не могли остановить этого процесса.

Время поможет по достоинству оценить все значение документов мартовского и майского Пленумов Центрального Комитета КПСС и в хозяйственном, и политическом, и социальном смысле. Но уже и сейчас ясно, что курс на мелиорацию, на подъем земледелия в историческом центре государства ведет к разрешению крупнейших сложностей в сегодняшней и завтрашней жизни страны. Именно в краях, где урожай прямо пропорционален вложениям, сельскохозяйственный труд гарантированностью результатов может быстрей всего приблизиться к труду индустриальному. Именно в краях, где роль случайностей минимальна, урожай можно уверенно планировать и целенаправленно повышать. Расширить посевные площади и на целине-то больше некуда, размер зернового клина в близком будущем останется на уровне 130 миллионов гектаров. А рост населения автоматически уменьшает подушный надел: если в 1958 году на человека приходилось 1,06 гектара пашни, то в начале 1967 года доля эта составила уже 0,96 гектара. Норма развитых стран — тонна зерна в год на человека. Уже надо думать о поре, когда в стране будет 275–280 миллионов едоков. Покрыть потребности в зерне сможет лишь урожай в 22–23 центнера на круг. Задачей дня стало повторенное Тимирязевым крылатое слово Свифта: вырастить два колоса там, где рос один. Чтобы решить проблему, нужна нива Микулы Селяниновича, богатырская нива Севера.

В 1965 году в производстве зерна Нечерноземье достигло уровня 1940 года.

В 1966 году в почву было внесено больше элементов питания, чем в 1928 году.

В 1967 году зона дала самый высокий за всю историю средний намолот — 12 центнеров. План продажи зерна ею выполнен на 178 процентов. Вслед за Эстонией за стопудовую отметку перешли Литва, Подмосковье, Ленинградская и Тульская области, Латвия, Карелия…

Стронулось? Да!

Но только это движение и раскрыло в полной ясности всю многосложность и трудность задачи. Прежде всего, еще нужны серьезные усилия, чтобы всюду преодолеть инерцию давних процессов. И в «послемартовские» годы площади зерновых в российской части зоны сократились, да внушительно — на 1,2 миллиона гектаров. Продолжается «вынос» из сельского хозяйства самого драгоценного элемента — механизаторских кадров: Новгородская область ежегодно теряет одного из семи трактористов, Калужская — одного из пяти.

Даже в шестьдесят седьмом 717 хозяйств российского Нечерноземья не выполнили хлебного плана. За два урожая пятилетки этот район Федерации недодал почти шестьсот тысяч тонн зерна. Больше всего должников в Калининской, Псковской, Вологодской, Костромской, Рязанской областях, отрыв их земледельческой культуры от прибалтийского или подмосковного уровня становится все заметнее.

Чтоб долго не говорить об итогах последующих лет, сопоставим размеры зернового посева Северо-Западного района: 1940 год — 2216 тысяч гектаров, 1967 — 998 тысяч.

Лимитируют минеральные удобрения — ясно. Расслоение урожаев заложено уже в фондах — понятно: если эстонский гектар получает в действующем веществе 172 килограмма туков, то калининский — пятьдесят семь, ярославский — сорок семь. И что растет минеральный поток — заметно, и что наращивать его нужно как можно быстрей — доказывать нечего.

Но органика — ее ведь не шлют пульманами, а без нее туки мертвы! Но склады, сушильное хозяйство, система семеноводства — все ж это созидается на месте! Анализируешь причины недоборов, и напрашивается еретический вывод: иному хозяйству и давать-то туки рано, ему еще прибраться нужно! По данным научных институтов, около половины посевов зерновых в Центральном районе зоны сильно и средне засорено. Средняя засоренность — нет трети урожая, сильная — сорока процентов. Селитра — не средство от осота и дикой редьки. В оптимальные сроки под урожай 1968 года области Центра посеяли только половину хлеба, остальной досевался с опозданием до четырех недель. Стала почти правилом гибель десятой части озимых. Суперфосфат тут ни при чем. И пенять ли на нехватку калия, если Калининская область почти треть площадей засевает некондиционным материалом, а 86 процентов клина — семенами третьего класса?

Я приводил в одной из статей категоричное мнение старейшего зерновика, профессора Виктора Евграфовича Писарева:

— При нынешнем уровне техники и селекции достаточно соблюдать элементарные требования агрономии, и появится, пусть не сразу, тот прибавочный миллиард, о котором писал Прянишников.

Выяснить, что важнее — культура или туки? — это (помянем сравнение В. В. Докучаева) спрашивать у врача, что нужно больному: еда, свежий воздух или уход. И все же роль некогда выделенного В. И. Лениным фактора культурности, грамотности, «цивилизованности» не убавилась — резко выросла, а ленинская строчка-формула: «Не хватает? Культурности, умения» — вполне применима к проблеме нечерноземного хлеба.

«Элементарные требования» профессора вовсе не так уж элементарны, они принципиально не те, что были достаточны для живущего во «власти земли». Химизация, пользование технологическими картами, данными почвенных анализов, работа на сложных машинах требуют невообразимой прежде концентрации знания, развитости, мастерства. Культурная революция изменила деревню. Но нельзя забывать, что село было и остается поставщиком рабочей силы, что в основном в город идет деятельная, развитая, легко аккумулирующая знания часть населения. Как ни горек вывод Волконского — «председатель рад второгоднику», справедливость его несомненна. И наивна полагать, что профессиональный уровень колхозника, полевода, агронома больше нигде не сдерживает разумное освоение вложений.

Не могу не привести красноречивую цитату из книжки ярославского агронома А. В. Смирнова «Удобрения и урожай» (Ярославль, 1965):

«Однажды я был свидетелем такой любопытной сцены.

Молодой механизатор… припудривал серо-белым порошком только что поднятую зябь. Проходившая полем колхозница долго наблюдала за ним, а потом взяла пригоршню удобренной земли и решительно остановила агрегат:

— Не дело делаешь, парень…

— Почему не дело? Бригадир велел, — обиделся механизатор.

— Потому что удобрение, которое ты вносишь, — азотное. А вносить его с осени почти бесполезно — за полгода до сева азот-то весь улетучится. А кроме того, удобрения надо вносить в почву, а не пудрить поле накануне зимы. Понял?

Мне, агроному, это было и удивительно, и приятно. Рядовая колхозница, да к тому же из «чужой» бригады, не только сумела разобраться в минеральных удобрениях (что, признаться, не всегда удается и некоторым агрономам), но и сочла своим долгом предупредить брак в работе. Случай примечательный!»

Примечателен он, случай, не так даже производственной наивностью законодателя полей, которому рядовая колхозница должна толковать азы химизации, сколь поражающим безразличием и тракториста, и бригадира, и агронома к тому, пропадет или пойдет в дело долгожданный азот.

Научить отличать нитратное удобрение от калийной соли не слишком сложно. Сложней исключить необходимость контролера (колхозницы или иного лица) при работнике северного поля. Между культурностью земледельца и культурой земледелия связь не простая. Чтоб был смысл, стимул копить и использовать знания, нужно совпадение личных интересов человека в поле с интересами хозяйства. Совпадение это достигается развитостью чувства хозяина.

Хлебородное это чувство разбазаривать долго и разными способами: символическими ценами за колхозную продукцию и шаблонной директивой, нарушениями артельной демократии и пренебрежением к народному опыту. Чувство хозяина — тоже из тех ценностей, что не поступают по фондам. Его нужно растить в душах. Без этого хлеб не зашумит.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.