Глава 9 Вкусив джаз

Новая реальность требовала и новой культуры. Старую культуру, этот груз предрассудков ненавистного прошлого, необходимо выбросить на свалку. Так считали большевики. Ленин, Троцкий, Бухарин, Каменев, Зиновьев – профессиональные революционеры, люди энергичного действия – являлись и яркими публицистами, плодовитыми журналистами, свято верившими в силу пропагандистского слова, в идеологическую мощь искусства. И они, эти социал-демократические интеллигенты, очень хотели привлечь на свою сторону творческую интеллигенцию, добиться ее признания и поддержки. Постоянное руководство литературой и искусством стало составной частью планомерной партийной работы русских социал-демократов. Такой задачи не выдвигала перед собой ни одна партия России. Вы чувствуете разницу? Эту задачу активнейшим образом начали реализовывать чуть ли не на следующий день после победы Октябрьской революции. Вопросы литературы и искусства были подняты до уровня важных государственных вопросов уже Лениным, председателем Совнаркома. Сталин продолжил эту традицию с удвоенной силой и размахом, хотя не являлся ни великим теоретиком искусства, ни эталоном высокого вкуса. Но и примитивным его восприятие художественных ценностей назвать нельзя. Многим диктаторам свойственно тщеславное желание прослыть щедрыми меценатами. Но у Сталина не это было главным. Он считал себя последователем левой, прежде всего социал-демократической, идеологии. Много читал, занимался самообразованием и иногда показывал такие познания в этой области, что вызывал удивление даже у чужеземных деятелей литературы и искусства. Сталин был политиком, хотя себя считал больше, чем политиком – авторитетом во всех видах человеческой деятельности.

Это наложило отпечаток на весь эстетический опыт сталинской эпохи. Однако Сталин позволял себе, в определенных пределах, не считаться с ним, отходить от него. Он утверждал, что все богатство культуры должно быть востребовано новой реальностью. Культура должна стать животворящей почвой новой жизни. Все, что было заложено в советскую культуру, свершилось именно в сталинское время, поэтому мы можем с полным основанием считать его творцом имперской культуры нового типа, равно как и гонителем неугодных ему талантов. В то сложное и противоречивое время и культура выступала средством воплощения идеала – образа возможного, вероятного и желаемого будущего.

Она была призвана настраивать психические контуры людей. Именно культура должна была убедить советских людей в реальности нового мира. И прежде всего – молодежь. Все, что мешало этому, искоренялось. Внешне культура и искусство сталинской эпохи имели вполне реалистичный вид. Они представали убедительными почти до документальности, но в глубине своей несли образ не окружающего мира, а становящейся реальности, которой только предстоит появиться на свет. Добро побеждало зло, а взаимопомощь – эгоизм.

Чтобы культура могла выполнить свою миссию, советский народ должен был понимать язык ее сообщений. И поэтому в 1930-х годах во всех мало-мальски значимых населенных пунктах открывались дома и дворцы культуры. Даже в деревнях. В них трудящиеся не просто получали основы знаний по культуре и искусству, а буквально вовлекались в творчество. Играли в народных театрах, занимались в изостудиях, снимали любительские фильмы, творили в литературных кружках. Сегодня это кажется диким, если не сказать – глупым, но в ненавистном некоторым русском коммунизме так оно и было! Потом наступила вторая фаза сталинского культурного плана. Искусство стало технологией превращения текущей реальности в мир Счастливого Завтра.

Отдельная тема – сталинская архитектура. Нынешнему читателю невозможно представить себе то потрясение, которое испытывали люди того времени, впервые попадая на ВДНХ или в столичное метро, оказываясь у гостиницы «Москва» или у здания Университета на Воробьевых горах. Кому-то нравится старая Россия, в основном деревянная и двухэтажная. Если бы не силуэты церквей, оживляющие ее пейзаж, то и глаз положить некуда бы было. А тут – дворцы пионеров, похожие на античные храмы, и огромные, утопающие в зелени парки культуры и отдыха, исполинские стадионы. Попадая в этот мир из коммуналок и бараков, человек воочию убеждался: уже сегодня в Стране Советов удалось обустроить коллективную жизнь.

Не всегда все складывалось гладко. В то время писатель и драматург Михаил Афанасьевич Булгаков был близким Сталину по духу и постигаемым откровениям. Хорошо известно, что Сталин не менее пятнадцать раз побывал на постановках «Дней Турбиных». Популярна история, как вождь предоставил Булгакову должность завлита Художественного театра. Известны нам из воспоминаний современников высокая оценка Сталиным «Собачьего сердца» и весьма сдержанное отношение к «Мастеру и Маргарите». Сталин – великий конспиратор, человек без иллюзий и обладатель сверхчеловеческого чутья, не допускал и намека на раскрытие тайны, лежащей в основе его сверхэффективных технологий и многоходовых комбинаций, поражавших воображение миллионов. В непонятно для чего написанном романе Булгакова многие, в том числе и вождь, увидели ключ к разгадке сталинской тайны. Вождь увидел намек на разгадку самого себя (Воланд – зло, творящее добро) и не хотел, чтобы это увидели другие.

А тут еще изгой и антисоветчик стал любимцем Европы. О том, как Булгаков воспылал любовью к Западу, мы можем узнать только теперь. Биография Булгакова в советское время была скрыта от любопытных глаз. Хоть теперь либеральная шушера и в диком восторге от величайшего из всех великих, полезно напомнить некоторым, что юношей Миша Булгаков любил всякую чертовщину – спиритические сеансы и прочие страсти-мордасти. Папа его, Афанасий Иванович, был магистром богословия и редким специалистом по… демонологии. Вот откуда у мальчика появилась сначала тайная, а потом и явная страсть к мистике, всяческим уродствам типа отрубленных голов, дьяволов и дьяволиц, ведьм и чертей. Всю свою литературную жизнь Булгаков страдал от того, что его якобы не печатают, не ставят, не любят, запрещают и критикуют.

Поначалу он работал врачом и однажды заразился дизентерией от ребенка-пациента. В то время Булгакову было 26 лет, и страдания от болей он решил заглушить… морфием. Через несколько дней наступило привыкание – Михаил стал наркоманом и уже не мог справиться с собой, пребывая в глубокой депрессии. Работали сестры и жена, а сам он жил за их счет. Процесс страданий описан Булгаковым в рассказе «Морфий». К этому периоду и отнесем зарождение страсти к Западу. Есть документальное подтверждение этому – статья «Грядущие перспективы» (1919 год). Рваться на Запад станет для Булгакова хобби, равно как и писать письма во все инстанции с просьбами о помощи.

В одном из таких писем он без обиняков напишет: «Я прошу правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР». Запад, конечно, с радостью принял бы Булгакова, так как его творчество отвергалось на родине, а буржуазная пресса вопила: «Сенсационная пьеса. Запрещенная и снятая со сцены в Москве». Но пьесы ставили. «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? – спрашивает Сталин. – Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже “Дни Турбиных” – рыба». А Булгаков завалил своими жалобами Калинина, Свидерского, Горького, Енукидзе: «Полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель… повлекло материальную катастрофу».

Но вот какое дело. Какая материальная катастрофа? Если судить по дневнику его супруги (третьей по счету) Елены Сергеевны (правда, это было позже, в конце 1930-х), то у них не жизнь, а сплошные банкеты. И вино, водка, икра, севрюга, налимья печенка, устрицы, спагетти, рижский шоколад. А Михаил Афанасьевич продолжал писать «Мастера и Маргариту». Наконец роман окончен. И что же? Почти никто не понял, о чем это. Ну тупые! Даже Ильф и Петров сказали: «Уберите “древние” главы – и мы беремся напечатать». Вот какое это было время! Я недавно спросил одного верующего человека: как он относится к «Мастеру и Маргарите»? Ответ был такой: положительно, особенно впечатляют «древние» главы, написано очень правдиво. Правдиво относительно чего?

Это было очень противоречивое время. Одной из величайших заслуг советской эпохи явилась культурная революция. На фоне успехов меркнут кажущиеся гонения на гениев. Доступ к образованию и культуре был мощной компенсацией за относительное бытовое убожество. И люди переносили бытовые трудности – лишь бы получить образование и приобщиться к культуре.

Булгакову тогда не давали возможности покинуть страну. Но чуть позже «за инакомыслие» любому уже предлагали на выбор или психушку, или места не столь отдаленные, или эмиграцию. Причем не считались ни с происхождением, ни с заслугами родителей или родственников перед советской властью. Был выдворен, к примеру, один из самых знаменитых на Западе русских художников и скульпторов Михаил Шемякин. Отец его был из древнего кабардинского рода Кардановых (этот княжеский род упоминается в «Истории государства Российского» Карамзина). Оказавшись сиротой, был мальчишкой усыновлен белым офицером Петром Шемякиным.

Во время революции офицер погиб, и мальчик волею судьбы стал «сыном полка» Красной Армии. Две войны – Гражданскую и Великую Отечественную – прослужил в кавалерии, награжден шестью (!) орденами Красного Знамени. Мать – профессиональная актриса – Юлия Предтеченская. Но Михаил вынужден был уехать в 1971 году в Париж, так как оказался в Советском Союзе «не ко двору».

Еще долго будут спорить специалисты по российскому двадцатому веку: что разрушило советскую власть, сгубило коммунизм и избавило человечество от перспективы (для одних страшной, а для других светлой)?

Выдающийся советский джазовый саксофонист Алексей Семенович Козлов в книге воспоминаний «Козел на саксе» высказывает на этот счет свою точку зрения. Суть ее в следующем: не рухнул бы коммунизм, если бы в пятидесятых не появились в СССР стиляги – молодые люди в американских пиджаках, сфарцованных у дверей «Националя», в кустарных ботинках-«тракторах», помешанные на джазе, приникавшие по ночам к трофейным радиоприемникам в надежде услышать «Час джаза» Уиллиса Коновера по «Голосу Америки». К этому приобщился и Козлов.

Я также был очарован джазом тогда, остался ему верен и сейчас, написал с десяток компилятивных книг о любимом предмете (не изданных, но это дело обычное – как-то Алексей Николаевич Баташев, известный популяризатор джаза, показал мне не менее двадцати неизданных книг о биг-бендах, написанных им по материалам не переведенных на русский язык источников), но совершенно не разделяю ненависть Козлова к коммунизму, вернее, к тому, что ему кажется чудовищным, особенно – идея. Мы с Алексеем Семеновичем одногодки, но люди разного менталитета. Да и происхождение у нас разное: мой дед был кузнецом, а прадед – печником, а его больше – священниками.

Я никак не мог ослушаться отца, а он – мог… и стал великим. Поэтому на события сталинской эпохи мы смотрим по-разному. Я, возможно, недостаточно верно, в силу своей некомпетентности. Откровения Алексея Семеновича более ценны.

Мы с ним сходимся во мнении: когда Советская власть, воюя со стилягами, клеймя их в «Крокодиле», выгоняла из институтов, ссылала за сотый километр от Москвы, она хотела упредить события – коммунистические начальники чуяли опасность, исходящую от этой пятой колонны из «свободного мира», ощущали ее враждебный дух. Одолеть это оказалось труднее, чем любую интервенцию. Да и сами они потом попались на эту удочку. Это разложило целое поколение советских людей.

А началось все с дивной и каким-то необъяснимым образом близкой нам музыки. Вначале это была одинаковая – что у Козлова, что у меня, ценнейшая коллекция довоенных пластинок с записями джаза и эстрады, после 1948 года запрещенных. Не будем уточнять здесь, был ли это настоящий джаз. Это были щеллачные граммофонные пластинки с записями оркестров Леонида Утесова, Александра Цфасмана, Александра Варламова, Эдди Рознера, Львовского Теа-джаза, записи Лаци Олаха, песни Вадима Козина, Петра Лещенко, Александра Вертинского, Изабеллы Юрьевой. Среди них попадались также записи американской музыки, издававшиеся в СССР до войны, – Дюк Эллингтон, братья Милз, Рэй Нобл, Гарри Рой, Эдди Пибоди, оркестры Криша, Джеральдо. После войны русские офицеры и солдаты привезли более современные пластинки – настоящий американский джаз – оркестры Гленна Миллера, Бенни Гудмена.

Слово «стиляга», вошедшее в обиход с 1948 года с легкой руки некоего Беляева, автора фельетона в «Крокодиле», и напоминавшее другие малоприятные слова типа «доходяга», «бродяга», «бедняга», что должно было внушать презрительное сожаление с оттенком брезгливости. Но не тут-то было! Молодежь, зажатая в тиски смертельной скуки на санкционированных властями школьных вечерах, полностью подконтрольных учителям и пионервожатым в части одежды, причесок и танцев, естественно, ударилась в новую моду.

Виновата была, конечно, не молодежь, а отделы народного образования (РОНО), которые в пылу коммунистического рвения утверждали даже перечни танцев, допускаемых на вечерах (из прошлого века): падекатр, падепатинер, падеграс, краковяк, мазурка, полонез, полька, вальс. Фокстрот и танго были не то чтобы запрещены, – не рекомендованы.

К этому периоду нашей истории относятся появившиеся на грампластинках этикетки: «быстрый танец», «медленный танец». Написал эти строки и вспомнил такое. В истории человечества был период, когда все стали покупать и слушать граммофоны, такой пластиночный бум. Начался он в США, когда 8 октября 1895 года в Филадельфии появилась «Граммофонная компания Берлинера». Три года спустя компания «Граммофон» организуется в Лондоне. В 1902 году вступает в строй под тем же названием первая русская фабрика в Риге (никто тогда не сомневался, что Рига – город России). В Варшаве, которая тоже, как и Рига, входила в Российскую империю, в 1907 году начал работать завод фирмы «Сирена-рекорд», который «погнал» пластинки огромными тиражами.

Но революция нанесла этому делу значительный урон. Если в России граммофонная промышленность до Октябрьской революции 1917 года бурно развивалась, то большевистским руководителям граммофонную промышленность поставить на ноги никак не удавалось. Отмечу: именно с этих самых пластинок начальство стало внедрять в жизнь практику двойных стандартов. Получилось так: они говорили «откуда пришел фокстрот – там пусть и остается – пролетариату таким «искусством» дурманить голову мы не позволим». А сами думали: то, чего нельзя даже показывать массам, всегда немножко можно дать избранным. Трудящиеся слушали альбом грампластинок «В. И. Ленин. Речи», а партэлита для себя заказала втихаря заграничные пластинки «по особому списку» (и это было в то время, когда РАПМ «докопался» до корней джаза: «Джаз-банд – особый вид музыки из американских ночных притонов»).

В список попали 50 наименований популярных за границей танцевальных пьес, в том числе «Сен Луис блюз» и «Чай на двоих». Первая на первом месте у коллекционеров джаза, вторая – у любителей эстрады. Так начинались закрытые распределители, колбасные цеха для слуг народа и прочие охотничьи домики. А в грамзаписи с тех пор и пошла эта никчемная практика – не указывать на этикетках ни композиторов, ни дирижеров оркестров, ни солистов – концы надо было прятать в воду.

Это хулиганское действие с «закрытой» музыкой для элиты было благословлено, наверное, в очень высоких инстанциях, так как на этот счет даже появилось указание Главреперткома Главлита.

Из книги Козлова явствует, что он откровенно стремился стать и стал стилягой. Я стилягой не стал, так как всегда стеснялся одеваться вызывающе. Всякие выверты с серьгами в пупках и многократно проколотыми ушами, губами и другими органами напоказ мне понять не дано. Я ограничился любовью к джазу и «Арсеналу» Козлова. А Алексей, чтобы достать настоящие фирменные вещи, вынужден был идти на всяческие увертки.

Одним из безопасных, но малоэффективных способов «прибарахлиться» был ежедневный обход ряда центральных комиссионных магазинов, куда прибывавшие в Москву иностранцы сдавали свои вещи, чаще всего поношенные. Появление в комиссионке любой иностранной шмотки было событием. Естественно, что в главных «комках» появлялись знакомые продавцы, которые «закапывали» поступавшую вещь, то есть прятали ее от взора обычных покупателей, также шатавшихся по магазинам. Продавцы шли на риск, когда имели дело с «доверенными» людьми. «Знакомство» поддерживалось постоянными взятками, «парносами».

По некоторым источникам, наша мафия и началась с дефицита. Чиновники не реагировали на желания молодежи и не давали взбучку руководителям планирующих органов и промышленности за «неповоротливость» в животрепещущих вопросах, молодежь шла на взятки, продавцы на преступления, дефицит порождал мафию… Кто виноват? Виновата партноменклатура и элита. Сыночкам ответственных работников, известных деятелей искусства и крупных ученых по «комкам» ходить было не надо. Они сами иногда туда шмотки сдавали. Они имели все, что было недоступно простой молодежи. Доставать одежду и пластинки, информацию о западной культуре они вынуждали своих отцов и матерей, а сами проводили время в ресторанах и на «хатах», пользовались автомобилями родителей. Они слушали ту музыку, которую играл для них Алексей Козлов со товарищи. Нам, простым смертным, вход туда, где они играли, был заказан. Несмотря на то что Козлов их просто ублажал, на коммунизм он смотрит не так, как я, а как и сыночки советских выскочек.

Вследствие кратковременной эйфории от хрущевской политики разоблачения культа личности Сталина партноменклатура, не задумываясь о последствиях, стала совершать одну ошибку за другой. Одним из решающих обстоятельств, повлиявших на дальнейшую судьбу коммунизма, стал Московский международный фестиваль молодежи и студентов 1957 года. Власти недооценили всю силу последствий приоткрывания хоть на миг «железного занавеса», так как были уверены во всепобеждающей силе советской идеологии. А мы, по большому счету, к такому стрессу были еще не готовы.

Первый прорыв к нам духа западной культуры, имевший место между 1945 и 1947 годами, был несколько нейтрализован при помощи ряда идеологических кампаний по борьбе с космополитизмом, низкопоклонством и т. п. Это делалось коряво, но, вероятно, было необходимой мерой. Миллионы советских людей проникли за «железный занавес» во время Великой Отечественной войны, советские солдаты и офицеры прошли по Европе, а в конце войны познакомились с американцами. И увиденное ими привело их в недоумение.

Вернувшимся с войны воинам-победителям уже трудно стало доказывать, что жизнь в Советском Союзе – самая благоустроенная и счастливая в мире. Сталин всех, побывавших в плену, подверг репрессиям.

Но злой гений понимал, что одними репрессиями из голов «западное влияние» не вытравишь, поэтому продолжал вникать во все дела, что приводило к крайностям и облыжной хуле в адрес целого ряда выдающихся деятелей советской культуры, прошедших со своим народом все тернистые пути созидания новой жизни, верой и правдой служивших ему. В их числе оказались советские писатели – М. Зощенко и А. Ахматова, выдающиеся кинорежиссеры – С. Эйзенштейн, В. Пудовкин, Г. Козинцев, Л. Трауберг. Крупнейшие советские композиторы – Д. Шостакович, С. Прокофьев, М. Мясковский, А. Хачатурян, составляющие славу и гордость советской и мировой музыкальной культуры, заклеймены были как представители «антинародного направления в музыке».

Музыкальные вкусы Сталина – это вполне нормальные вкусы среднего человека, не очень искушенного в музыкальном искусстве. И ничего, конечно, не было плохого в том, что он любил народные песни и оперу предпочитал симфонии. Плохим оказалось то, что эти музыкальные вкусы диктатора облеклись в форму тоталитарной музыкальной политики, в форму беспощадного полицейского террора в области музыкального творчества. Ненавидел он, например, популярную музыку Запада. Ненавидел венскую оперетту, американский джаз, французские песенки, аргентинское танго. Его, в общем-то, средние, безобидные, обывательские вкусы оказывали скорее отрицательное, чем положительное, влияние на музыкальную культуру России.

После смерти Сталина до 1957 года инерция мышления, привитого народу в сталинские времена, еще была достаточно велика. Венгерские события 1956-го оказались первым экзаменом для нашего общества: реакция была, но довольно вялой и скрытой, не такой, как позже – в 1968 и 1980 годах, в случае с Чехословакией и Афганистаном.

То есть фестиваль 1957 года стал неким рубежом в формировании нового отношения части советских людей ко всему происходящему как в СССР, так и за рубежом. Именно после него к нам хлынул новый информационный поток, так как в крупных городах страны появилась возможность подписываться на некоторые зарубежные газеты и журналы, главным образом из стран народной демократии. Но и этого было достаточно, чтобы быть в курсе культурной и политической жизни Запада. Идеологические границы между странами народной демократии и Западом были гораздо более прозрачными, чем «железный занавес», отделявший СССР от остального мира. И достаточно было иметь информацию, шедшую из польских или югославских газет, чтобы знать о том, что творится в мире.

Для жителей Москвы фестиваль стал чем-то вроде шока, настолько неожиданным оказалось все, что они тогда увидели, узнали и почувствовали при общении с иностранцами. Сейчас даже бесполезно пытаться объяснять людям новых поколений, что крылось тогда за словом «иностранец». Недостаточная информация по всему зарубежному привела к тому, что само это слово вызывало у любого советского гражданина смешанное чувство страха и восхищения. До 1957 года в СССР никаких иностранцев никто в глаза не видел, только – на страницах центральных газет и журнала «Крокодил» в виде жутких карикатур. Американцы изображались двумя способами – либо бедные безработные, худые, небритые люди в обносках, вечно бастующие, либо – толстопузый буржуй во фраке и в цилиндре, с толстой сигарой в зубах, этакий «Мистер Твистер, бывший министр». Была еще и третья категория – это негры, сплошь жертвы ку-клукс-клана. Кукрыниксы, Борис Ефимов и другие карикатуристы, набили руку на изображениях «кровавой собаки Тито» с топором, Чан Кайши на тонких ножках, толстой свиньи Черчилля, Де Голля, Аденауэра, Эйзенхауэра и других.

Поэтому, когда жители Москвы вдруг увидели на улицах сотни, если не тысячи иностранцев, с которыми можно было свободно общаться, некоторых охватило чувство, подобное эйфории. Иностранцы эти оказались совсем не такими, какими до этого представлялись. Прежде всего, все были одеты по-другому, не «стильно», а обычно – удобно, пестро, спортивно и нарочито небрежно. Чувствовалось, что люди, приехавшие к нам «оттуда», вовсе не придают такого значения своей внешности, как это было у нас, поставленных в условия глобального дефицита и закрытости общества. Ведь в СССР только за узкие брюки, длину волос, цвет пиджака или толщину подошвы ботинок можно было вылететь из комсомола и института, внешность была делом принципа, носила знаковый характер. Западные модники разных периодов, по признанию Козлова, так называемые «хипстеры», противопоставляющие себя поколению родителей, тоже имели кое-какие проблемы в своих странах, но для них это была скорее игра, романтическая, безопасная и никак не влиявшая на дальнейшую судьбу.

Через некоторое время, приглядевшись к иностранцам, многие москвичи осознали, что это и есть «то самое», это и есть неотъемлемая часть современного образа жизни. Но тогда же они увидели и более утонченную западную моду, присущую молодежи более старшего возраста, называвшей себя «битниками». Это течение продолжало эстетические традиции так называемого потерянного поколения, людей, потерявших молодость в годы войны. «Битники» выглядели по-другому и вели себя совсем иначе, чем новомодные рок-н-ролльские плейбои.

Атмосфера фестиваля, несмотря на его строгую регламентированность властями, оказалась легкой и непринужденной. Энтузиазм – неподдельный, все замешано на лозунге «Мир и дружба», повсюду из громкоговорителей – музыка и песни, специально подготовленные к этому событию, типа «Мы все за мир, клятву дают народы…» или «Если бы парни всей Земли…». Весь город в эмблемах, плакатах, лозунгах, изображениях Голубя Мира Пикассо, гирляндах, повсюду иллюминация. Фестиваль состоял из огромного числа запланированных мероприятий разного типа и просто неорганизованного и неподконтрольного общения людей на улицах в центре Москвы и в местах проживания гостей.

Днем и вечером делегации, подчиняясь распорядку фестиваля, находились на местах встреч и выступлений. Но поздним вечером и ночью они желали свободного общения с москвичами. Естественно, власти пытались как-то ограничивать и контролировать эти контакты, но у них не хватало рук, так как следящие оказались каплей в море. Фестиваль вызвал у москвичей массовое желание общаться, причем не только с иностранцами, но и между собой.

Ближе к ночи народ собирался в центре Москвы, на проезжей части улицы Горького, у Моссовета, на Пушкинской площади, на проспекте Маркса и в других местах. В основном это была молодежь, хотя иногда в толпе можно было встретить и пожилых людей, любителей поспорить. Доморощенные дискуссии возникали на каждом шагу и по любому поводу, кроме, пожалуй, политики. Во-первых, боялись, а главное – в чистом виде ей не очень-то интересовались. А на самом деле политический характер окрашивал любые споры, будь то литература, живопись, мода, не говоря уже о музыке, особенно о джазе. Джаз, возникший в начале двадцатого века в самых низах общества Соединенных Штатов, в негритянских кварталах, в портовых публичных домах, потом исполнявшийся на похоронах и на свадьбах, в кабачках и на дешевых дансингах, уже к 1960-м годам достиг высот филармонического искусства, перешагнув расовые и национальные рамки, став явлением мировой культуры. Но в сознании обывателей, незнакомых с самобытным наследием джаза, он оставался развлекательным, прикладным искусством. И для людей, склонных по тем или иным причинам причислять себя к элитарной части общества, джаз долго был музыкой второго сорта по сравнению с классической музыкой.

До фестиваля многие профессиональные советские композиторы и музыковеды ругали джаз, в общем-то не имея о нем представления. В этом вопросе они полностью были под влиянием советской пропаганды и относились к нему как к вредному и чуждому явлению или, в лучшем случае, как к низкосортной ресторанной музыке.

«Проклятие» на весь джаз наложил еще в 1928 году Максим Горький, назвав его «музыкой толстых», подразумевая буржуев. Пролетарский писатель довольно рано связал себя с большевистской фракцией РСДРП, по его словам, единственных и до конца последовательных революционеров. Своим творчеством Горький утверждал коммунистическую идеологию, хотя во многом не соглашался с экстремизмом большевизма. Всем известны его споры с Лениным. Еще в1903 году Горький разорвал свой брак с первой женой Е. П. Пешковой. Его гражданской женой стала актриса МХАТа Андреева (псевдоним Марии Федоровны Юрковской), вхожая в узкий круг большевиков (Ленин, Красин, Бауман и др.) и способствовавшая тому, что ее поклонник и меценат Савва Морозов давал бесконечные денежные субсидии большевикам. У Горького тогда присутствовал меркантильный интерес: он хотел, чтобы во МХАТе шли его пьесы. Того же хотели и большевики исходя из общественной направленности его произведений. И этого Андреева добилась, хотя многие актеры противились горьковскому репертуару.

Далее я себе позволю привести еще одну выдержку из книги «Козел на саксе».

«Возьму на себя смелость утверждать, что фестиваль 1957 года положил начало процессу врастания джаза в советскую действительность. С точки зрения изменения взглядов советских людей на моду, манеру поведения, образ жизни он тоже сыграл громадную роль. Ведь до него вся страна жила по инерции, в некотором оцепенении и страхе, несмотря на то, что эра Сталина как бы ушла в прошлое. Косность и враждебность советского общества по отношению ко всему новому, особенно западному, нельзя рассматривать лишь как результат массированной советской пропаганды. Я на своем опыте давно убедился в том, что и без нее российской массе свойственна нетерпимость ко всему чужому, а также нежелание узнать получше и разобраться – а вдруг, чем бог не шутит, понравится? Эта природная лень, смешанная с самоуверенностью великой державы, и была всегда причиной такого чудовищного разрыва во вкусах, да и просто в уровнях культуры между большинством и кучкой, выражаясь по Гумилеву, “пассионариев”, а проще – эстетов, пижонов, снобов, стиляг, штатников, хиппи и др.

При этом надо заметить, что здесь деление общества на интеллигентных и неинтеллигентных не срабатывает. Я знал множество представителей интеллигенции, типичных “образованцев”, с дипломом, но абсолютных жлобов в отношении к современной культуре, причем жлобов добровольных, на которых никто никогда не оказывал никакого давления…»

На этой сентенции Козлова хочу прервать его цитату, дабы не вступать в заочную дискуссию с ним и не напоминать, что именно разделило культуру русского народа еще при первых Романовых на две неравные части.

Осень 1961 года, пик хрущевской «оттепели», вызвала у людей, причастных к искусству, культуре, надежды на «послабление и улучшение». Но эйфория эта длилась недолго. Всем памятен день, который вошел в историю советской культуры как «черная пятница». Хрущев, подстрекаемый художниками-академистами, посетил выставку советских авангардистов в Манеже, был крайне возмущен этими «пидарасами» и даже вступил в грубую полемику с некоторыми из них: с Эрнстом Неизвестным, Борисом Жутовским и другими. В результате этого визита «оттепель» приказала долго жить. Вновь начались культурные репрессии. А призывом к ним стал ряд статей в «Правде», «Известиях» и «Советской культуре». Не вдаваясь в существо возникших противостояний и мнений, отметим, что судьбу культуры и в данном случае решал один человек, а официальные СМИ безропотно поддержали это самоуправство. У нас так часто бывает: то не очень компетентный дурак решает, что хорошо, а что плохо, то другой умник предлагает брать суверенитета столько, сколько можно заглотнуть, будто бы его личным правом является – суверенитеты раздавать. С Хрущевым это получилось так некрасиво! Но потом, гораздо позже, стало еще некрасивее, когда, по желанию нашей интеллигенции, культура стала самоокупающейся, а культурная роль нашего государства выразилась в выходе на геополитическую панель.

Владимира Познера за неутомимый американизм на ОРТ наградили орденом «За заслуги перед Отечеством». История повторяется. Помните, как «пламенные революционеры», которые запустив в 1920-е годы маховик репрессий, в 1930-х проиграли схватку со Сталиным и отправились из просторных арбатских квартир в подвалы Лубянки. Точка зрения выживших и воротившихся в элиту арбатских детей была сначала робко обозначена «шестидесятниками», а позже, в 1990-е, стала государственной идеологией.

А ведь была же культурная политика Советского государства. Нельзя не восхищаться такими важными направлениями, как борьба за грамотность, развитие образовательной системы, музейного дела, библиотечной сети, театра, кинематографа, народного творчества. Но не следует забывать, что были и взорванные храмы, и разрушенные усадьбы, что в те 1920-е, на которые пришелся пик революционного варварства и классовой нетерпимости, культурой зачастую распоряжались «постмодернисты» в кожаных тужурках, презиравшие традиционную Россию и всерьез болевшие мировой революцией. Кстати, последовавший тяжелый академизм соцреализма следует рассматривать как жесткую реакцию на тот период, когда «авангард» по-кавалерийски командовал культурным процессом. Надо понять, что тогда люди, уставшие от деструкции, готовы были простить власти многое за ее решимость воплотить в действительность созидательный процесс. Бывало всякое. Только вот никто не торопится обнародовать, как советские писатели доносили друг на друга. Нынешним фанатам «Черного квадрата» хотелось бы забыть о комиссарских художествах Казимира Малевича, о связях их гуру с советской внешней разведкой. В то же время мы все понимаем, что талантливый человек гораздо сильнее зависит от своего времени, нежели бездарный.

Мы знаем, что культура – это комплекс приемов и средств выживаемости, который складывался веками и тысячелетиями. То, что навязывается современными СМИ, никакого отношения к культуре России не имеет. В многонациональном, многоконфессиональном государстве каждый народ заботился о себе и природе, о ближнем и дальнем, помня о прошлом и думая о будущем; это и есть культура. В российской человеческой многообразности – залог нашей устойчивости. При любых катаклизмах и перемене внешних условий всегда найдется культура, которая обеспечит выживаемость популяции в целом. Сохранение национальных культур – основа совместного выживания.

Нравственные ценности есть важнейший элемент культуры каждого народа. Это и бытовые правила: уважительное отношение к старшим, забота о стариках и детях, милосердие. Это и общепринятые элементы организации труда, включая трудолюбие и взаимопомощь. Это и такие качества человека, как честь и долг, правдивость, нестяжательство.

И опять мы приходим к противостоянию двух начал.