Пенсионер союзного значения

Пенсионер союзного значения

Пока я не переехал в Прагу, мы жили по соседству, в двух кварталах друг от друга — в Верхнем Манхэттене, в районе Вашингтон-Хайтс. Я знал в лицо этого импозантного подтянутого старика, а как-то встретил его в парке в окружении увядшего цветника: четыре женщины несомненно пенсионного возраста, хохоча, расспрашивали его о чем-то, а он весело и игриво отвечал. По пластике было видно, что навык обращения с женским полом накоплен десятилетиями, что любит это и сейчас: увядший, но цветник же. Потом мы познакомились в русском магазине на углу Форт-Вашингтон-авеню и 181-й стрит, и я узнал, что Михаил Григорьевич — ровесник государства, из которого мы оба с ним приехали в Штаты. Родился он 7 ноября 1917 года — стало быть, в юбилей Октябрьской революции и ему тоже девяносто.

Мы и теперь с ним перезваниваемся, говорим о книжных новинках, даже ведем политические дискуссии.

Я дорожу этим знакомством — еще тогда, лет двадцать назад, вдруг осознал: вот она, советская страна, ее персонификация. Учебников читать не надо.

Михаил Григорьевич родился и вырос в Грозном, в шестнадцать лет на свой страх и риск поехал в Москву, поступил в военное училище, молодым лейтенантом входил в оккупированную Польшу. «Слушай, в Вильно я вышел на улицу — там витрины такие! Дамы в шляпах! У нас ведь даже в кино таких не показывали». В 40-м он проездом был во Львове: «У вокзала проститутки, и не стесняются, а я хожу, член партии, советский офицер, дрожу весь».

Тем временем канул безвозвратно в лагерях его отец, расстреляли отчима. Отчиму-инженеру припомнили, что в 20-е он был в командировке в Штатах, отцу — неизвестно что.

Всю войну Михаил Григорьевич прошел в авиаполку — в наземной службе. Вернулся в Москву и, как многие тогда фронтовики, попал в так называемую «местную промышленность» — попросту говоря, теневое производство. Руководили там истинные дельцы, а отставных офицеров с безупречной репутацией ставили директорами. Михаила Григорьевича спасло легкомыслие: он в самом деле деньги понимал не как настоящее обогащение, с дачами, квартирами и машинами, а как Ялту и кабаки. Семья, которой он обзавелся, жила в коммуналке. Так что все окружавшие его теневики кто сел, кого вывели в расход, а он прошел рядышком. 50-е вспоминал как золотой век.

Потом были какие-то невнятные административные должности — то по организации спортивных праздников, то в издательствах. Были даже поездки за границу. «В Париже вдруг говорят: на запланированный обратный рейс всех посадить не можем, шесть человек должны остаться в Париже еще на четыре дня. Ты не представляешь, какая драка началась за места в Москву. А чего ты удивляешься? Что делать-то четыре дня без копейки?» Ходил на Таганку, выпивал с Нагибиным.

В конце 70-х вдруг подалась в Штаты дочь с любимым внуком, с ними жена. Загрустив и прикинув, что уже седьмой десяток, поехал в Нью-Йорк и Михаил Григорьевич. Ни секунды в этой стране не проработав, получил приличное ежемесячное пособие, медицинскую страховку, скидку на квартплату. Русский магазин рядом. В винно-водочном («ликер-сторе») его давно уже ценят как старого клиента: «Слышь, налог с меня не берут».

По-английски не говорит, Америку недолюбливает. Хоть и гражданин США, голосовать не ходит, не интересуется. Внимательно следит за делами на родине. Ходорковскому сочувствует, но умеренно: «Лицо у него благородное, это правда, и вообще сам парень хороший, но зачем полез?» Однако Михалков с фильмом к юбилею президента Михаила Григорьевича неожиданно подкосил: «Ну так все же нельзя, уж такое холуйство!» Самого президента уважает: «С ними иначе нельзя». Спрашиваю: «С кем с ними?» — «Да со всеми! — Потом подумал и говорит: — С нами».

2007