Робинзон Чудаков
Робинзон Чудаков
Одна из лучших русских книг последних десятилетий — «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова. Не бестселлер, но кто надо — прочли и заметили. Это мемуар, хотя подзаголовок — «роман-идиллия». По-честному — ни романа там нет, ни тем более идиллии. Какая уж идиллия в повествовании о семье русских ссыльнопоселенцев в Северном Казахстане. И почему-то Чудаков, видно опасаясь, что не получится увлекательное чтение, несколько романизировал книгу: наряду с нормальным авторским «я» присутствует и некий «Антон» в третьем лице — тот же Александр Чудаков. Беспокоиться ему не стоило: от книги оторваться нельзя, невозможно и забыть. И, что важно, нельзя не извлечь пользы, самой что ни на есть практической, для жизни: о многих ли книгах такое можно сказать.
В последнюю нашу встречу с Александром Павловичем я сказал ему о своих восторгах. И главное, о том, что «Ложится мгла на старые ступени» — это советский «Робинзон Крузо». Школа выживания. Выживания всякого — умственного, нравственного, физического, бытового. Сравнение ему понравилось.
Чудаков успел услышать похвалы и прочесть рецензии. Книга вышла в 2002 году, а в 2005-м Александр Павлович умер безвременно и нелепо. Он был высокий, сильный, стойко воспитанный той беспощадной средой, которую описал в своей последней книге, но извивов судьбы не предусмотреть.
Вдумчиво читающая публика знала его давно. Лучшие труды о Чехове — его пера: «Поэтика Чехова», «Мир Чехова», образцовая чеховская биография для школьников: она вышла в 87-м — уже при ослабленной цензуре, но еще при больших тиражах (200 тысяч). Что до «Мира» и «Поэтики» — так о русской классике не писал никто. Дело не только в доскональном знании и редкостном умении рассказывать просто о сложном, но еще и в повествовательном даровании, точном чувстве композиции, мастерстве расстановки смысловых и эмоциональных ударений. Можно было и тогда заподозрить в таком литературоведе — природного литератора. И все же книга «Ложится мгла на старые ступени» стала радостным открытием нового большого писательского таланта, явившегося в возрасте шестидесяти четырех лет.
Робинзонада ссыльной семьи — из духовного сословия по одной линии и дворянского по другой — излагается в мельчайших подробностях. Что самое захватывающее в истории Робинзона Крузо? Перечень предметов, извлеченных из сундука с затонувшего корабля, — и рассказ о том, как Робинзон превращает их в инструменты жизни. В главе с примечательным заглавием «Натуральное хозяйство ХХ века» Чудаков пишет: «В этой стране, чтобы выжить, все должны были уметь делать всё».
«Всё» — это всё.
Сахарную свеклу, нарезанную мелкими кусочками, положить в глиняную посуду, плотно закрыть и поставить в русскую печь на два дня. Получится темная масса. Ее процедить сквозь ткань (ежели у вас остались со старого времени ветхие простыни голландского или биельфельдского полотна — лучше всего!) и хорошо отжать. Сок налить в ту же посуду и поставить после затопа в печь. Когда он станет густой, как кисель, — патока готова.
При посадке картофеля во всякую лунку сыпали из трех разных ведер: древесную золу, перегной и болтушку из куриного помета.
Из картошки делали крахмал, на нем варили кисель из моркови, иногда овсяный, для чего на жерновках мололи овес. Часть крахмала шла на отцовские манишку, воротнички и манжеты, ослепительность которых поражала каждого нового эвакуированного преподавателя.
Я делал свечи. Вытапливал в большой жестяной миске стеарин из каких-то спрессованных вместе с проволокою пластин и разливал его по сделанным из плотной бумаги трубочкам разного диаметра вместе с натянутым внутри конопляным фитилем.
Кожевенным производством как химик руководила мама… Нижний, защитный слой всякой кожи — мездру, клетчатку стругали специальной приспособой наподобие рубанка-шерхебеля, только с полукруглым жалом.
Господи, середина ХХ века!
А Чудаков все нанизывает:
Варить мыло считалось делом простым: щелочь да бросовый животный жир… Когда родилась сестра, для ее мытья сварили из стакана сливочного масла кусочек другого, туалетного мыла.
И снова — все в деталях, которые цитировать бы и цитировать. Все помнит. Вдруг, рассказывая о домашнем изготовлении веревок, пишет:
Часть бечевок натирали сапожным варом — зачем, я забыл, а спросить уж не у кого.
Вот оно — воспитательное значение литературы: не в дурацком школьном смысле, а в самом прямом. Нам варить крахмал ни к чему, но хорошо бы осознать, как крахмалил себе манжеты ссыльный в непроглядной казахстанской глуши. Вот только — «спросить уж не у кого». Уже Чудакову было не у кого, а и он умер.
Как они там без устали стругали себя неведомым шерхебелем, не позволяя озвереть в условиях, ничего, казалось бы, кроме озверения, не вырабатывающих.
Как хозяйственная автономия оборачивалась самостоянием личности.
Каким-то диковинным, но убедительным образом все виды выживания сопрягаются.
Говорил еще дядя Коля о тех, кто выживал на фронте. Кто не ленился отрыть окоп в полный профиль, сделать лишний накат на землянке. Кто не пил перед боем наркомовские сто грамм — притупляется осторожность. Кто не шарил в Германии по домам.
Они шли поперек. Чудаков размышляет:
Такая странная эпоха, как советская, выдвигала и создавала таланты, соответствующие только ей: Марр, Шолохов, Бурденко, Пырьев, Жуков — или лишенные морали, или сама талантливость которых была особой, не соответствующей общечеловеческим меркам.
А эти, ссыльные в Северном Казахстане, были именно что общечеловеческие — как Робинзон был на своем острове единственным представителем отряда приматов. Казахстанские робинзоны погружались в хозяйственные бездны, подсознательно понимая, что это верный, а в их обстоятельствах единственный, путь к сохранению душевного здоровья.
В чем суть и увлекательность товарно-бытового обихода героев Дефо и Чудакова? Да в том, что за повседневными хлопотами слышен гул подлинной жизни: не во имя чего-то, а жизни просто — для себя и близких, и больше ни для кого. А в результате выходит — для истории и для всех.
Ведь вышел же из того бытия и быта Александр Павлович Чудаков, умевший делать свечи, сахар и крахмал, научившийся делать понятным Чехова. А того понимать надо — чтобы лучше понять, как жить. Такой вот получается круг.
Задним числом теперь кажется ясным, почему Чудаков избрал делом жизни Чехова. Ведь именно будничному Чехову — не Толстому, не Достоевскому, не Гоголю, превосходящим его в размахе и яркости, — удалось создать рабочую матрицу, пригодную уже сто с лишним лет. Чеховское «творчество из ничего» — в основе прозы (Хемингуэй, Стейнбек, Камю) и драматургии (Ионеско, Беккет, Уильямс) ХХ века. Литературный экзистенциализм. Неброскость Чехова плодотворна — позволяя додумывать и дописывать по канве. И самое важное — это чеховское мужество: и его самого, и его героев. «Надо жить, дядя Ваня». Не как-то по-особенному, а вообще — жить.
2008
Данный текст является ознакомительным фрагментом.