Хроника смутного времени

Хроника смутного времени

На фоне социальной смуты всех еще ярче проявляется душевная смута каждого. И если хаотическое брожение масс вызывает страх и почтение хотя бы в силу масштабов, то личный хаос заметен прежде всего нелепой и смешной своей стороной. Так, слон в посудной лавке ничуть не забавен, потому что итог его вторжения однозначен, а последствие движений ребенка или пьяного непредсказуемы и комичны. Смещаются критерии, нарушаются соответствия, едет крыша. Житель Перми предлагает в «Огоньке» помочь «юному царевичу» — так он называет Георгия, внука великого князя Владимира Кирилловича — жить «в атмосфере русского», а для этого «было бы здорово пригласить его в Артек».

Известный светский остроумец Валентин Гафт наотрез отказывается дать интервью на лирическую тему: «Я скорее поговорю с вами о социальных проблемах… Я не собираюсь никого веселить или развлекать» — на это жалуется журналистка из «Собеседника».

Действительно, трудно. Все переменилось, да невзначай, да так проворно. Почему бы актеру не погружаться в общественную проблематику, если писатели вовсю решают экономические задачи? Отчего царевичу не очутиться в пионерлагере, если музыковед стал президентом? Все по-новому, как всегда, и все в революционной обстановке. И главное — сменились идеологические знаки.

В номере «Литературки», открывающем 91-й год, — художественный снимок: школьница с бантиками, глядящая вдаль. Фотография называется «В храме», и вид у девочки почти такой же просветленный, как на снимках «За советом к Ильичу» и «Сбор дружины». Редакция облегчила бы себе труд, достав нужные сюжеты из архива и сменив названия.

Как фактически и поступила журналистка из «Московской правды», готовя статью «Наташина келья»: «Провожаю взглядом ее ладную, даже в неуклюжем монашеском наряде, фигурку»; «Всюду строительные леса, натужно гудят моторы тракторов и машин. Реставрационные работы, как пояснили мне новые хозяева, идут медленно. Не хватает механизмов, материалов. Самую тяжелую и неквалифицированную работу выполняют монашки и послушницы»; «Там, в развороченном, еще не устоявшемся монастырском быте, я чувствовала себя удивительно спокойно». Все это было, долго, часто, помногу. Если б журналистка С. Ерисова просто взяла репортаж с БАМа десятилетней давности и заменила в нем несколько слов, я бы приветствовал такой опыт как образец концептуального искусства. Но это, к сожалению, не так — статья выстрадана, с тем же надрывом, той же художественной силой, с какими писались бесчисленные репортажи со строек пятилеток, куда молодежь ехала по зову того же сердца, которое теперь зовет в монастырь.

Я стараюсь быть объективным. Понимаю: нужен полюс добра, позитивные эмоции, пятна света на фоне «чернухи». В конце концов, думаю я, и Господа славить можно по-разному — так, наверное, тоже. Может, эти незатейливые стыдные сочинения все же лучше того тотального неверия, в котором пребывала советская журналистика моего времени.

Мой коллега из сельхозотдела хвастался, что семь лет к каждой посевной и уборочной писал первополосные материалы под одинаковыми заголовками, так что на его счету — четырнадцать репортажей «Будет щедрым гектар!».

Другой кичился тем, что открыл статью фразой «В начале было слово». Это был фельетон о грубости ресторанных швейцаров.

Я под видом какой-то рецензии поздравил сам себя с 27-летием, опубликовав в свой день рождения статью под названием «Сколько это — 27 лет?».

Тупая и бессильная резвость, гордиться тут нечем. С точки зрения профессиональной, это такой же грех, как провожать глазами ладные фигурки, будь они в фуфайке, гимнастерке или монашеском наряде. В смысле творческом — равно неплодотворно и разрушительно.

От такой тупиковой ситуации, кстати, и ехали. И те, кто привык это делать дома, легко находил подходящую ладную фигурку в совершенно иных условиях. В эмигрантской журналистике первых лет (я говорю о третьей волне эмиграции, к которой сам отношусь) Америка, подобно «доброму молодцу» или «светлому будущему», намертво срослась с постоянным эпитетом — «гостеприимная». «Нашими» стремительно стали солдаты совсем в другой форме. Слово «родина» обрело парадоксальное, оксюморонное определение — «новая».

В конечном счете дело всегда в носителях идеи, а не в самой идее — по крайней мере когда речь идет о ее практическом воплощении. А идея была и есть — примат нравственного императива, обязательный поиск этического ориентира. И идеал этот опытный глаз обнаруживает в разных обличьях, в зависимости от обстоятельств — на стройплощадке БАМа или монастыря, в берете морского пехотинца США или бойца отряда особого назначения МВД СССР.

Знаки, как значки, меняются с необыкновенной легкостью, если существует верность психологической установке, выработанной за долгие годы утопическим сознанием, — уверенность в том, что твоя правда есть истина.

То, что правд бесчисленное множество — а это знает каждый, кто пытался хотя бы обсудить с семьей, куда поехать в отпуск и в какой цвет красить стены, — сути не меняет и приводит лишь к тому, что истиной является та правда, которую ты исповедуешь в данный момент.

Профессионалу труднее. Он знает, что новая ситуация требует нового мышления, новых форм, нового языка. Образ Спасителя на привычном месте портрета генсека — не решение проблемы, а, пожалуй, лишь усугубление ее. Восхищение шпионом Гордиевским трудно рассматривать как компенсацию за формулу «сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст». Смена «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» на «Без гнева и пристрастия» над названием газеты — знак не столько новых принципов, сколько веры в необходимость путеводного лозунга.

Профессионалу трудно, и это очень заметно по всей прессе эпохи гласности, так еще и не нашедшей своего способа выражения за четыре с лишним года.

Тематическая новизна больше не удивляет. Партизан, паромщиков, парашютистов и парторгов потеснили проститутки, предприниматели, правозащитники и протоиереи, но экстенсивный метод оказался в журналистике не более успешным, чем в сельским хозяйстве. Целину подняли — что дальше?

Жанровый спектр остался в основном тем же. Необычными были антиинтервью в «Огоньке», пока в них не увеличился вес частицы «анти», сводя к минимуму тонкую игру непрямыми вопросами. Из принципиально нового — наверное, лишь обилие мелкой живой информации и микрорепортажей, чем отличаются «Московские новости».

Стиль в большинстве — тот же. Что до молодого поколения, то оно заметно тяготеет к поэтической неопределенности: даже талантливых Н. Чугунову и А. Терехова я читаю иногда с трудом и досадой — тонкий журнал все-таки не сборник стихов. Понятно, что это реакция на черно-белое упрощение, и любопытно, что 90-е смыкаются тут с 70-ми, только мы не хотели в общем хоре прославлять власть, а нынешняя молодежь не хочет в общем хоре ее хулить. Что более или менее все равно: в криках «Да здравствует…!» и «Долой…!» окончания лозунгов не столь существенны.

Тупик ощутим явственно, в чем темпераментно и честно признался молодой журналист Д. Радышевский, четко сформулировав: «Мессианский этап журналистики закончился». К сожалению, суждение слишком поспешно, и его опроверг тот же автор, написавший на той же странице «Московских новостей»: «Время журналистики прошло».

Это не одно и то же. И пока между понятиями «журналистика» и «мессианская журналистика» ставится знак тождества, будут царевичи в меду и кентавры в Артеке, ударные стройки в монастыре и генсеки в ризах, а правда ада будет прорываться на поверхность Западно-Сибирской низменности. Не будет только журналистики.

Знание учителя и вождя лестно и удобно. Вспомню хотя бы о том, как журналистская книжечка открывала двери ресторанов и гостиниц. Правда, со временем выяснилось, что распахивались они в тупик. А выход из него — один. Как бы ни ценили у нас на родине токаря за тенор, шахматиста за мускулатуру, академика за простоту, профессия рано или поздно станет только профессией, не больше и не меньше. Дело в различии критериев, а для профессионала устойчивы и долговременны лишь критерии профессиональные. Журналист неизбежно будет всего лишь журналистом. Не больше — но и не меньше! Другого варианта нет. Есть другие профессии.

1991