Свобода важнее всего Из интервью разных лет

Свобода важнее всего

Из интервью разных лет

Свобода — что это такое для вас?

Петр Вайль. Думаю, то же, что и для всех. Только не все отдают себе отчет в том, насколько это универсально важно. Очень распространенная сейчас формула: обмен свободы на безопасность и благополучие. То есть передадим заботу о себе государству и его учреждениям, они нам обеспечат покой и достаток, а мы уж как-нибудь поступимся разными излишествами вроде свободы слова, самовыражения, прессы и пр. Выглядит все довольно логично: как в марксизме — есть базис и есть надстройка. Всякие свободы — надстройка: нечто даже если желательное, то не обязательное. Но это ложное построение. Дело-то в том, что жизнь человеческая существует только во всей полноте, и если поступиться одним, то непременно придется отдать и другое. Закон дворового взросления: не прогибайся ни в чем — неизбежно станешь «шестеркой». Нет примеров в истории, чтобы авторитарное государство не превращалось со временем в тоталитарное. А тоталитарное мы уже видели, знаем, что в нем жить не только страшно и скучно, но и бедно. Раб работает непроизводительно. Ценности создает только человек свободный. Вариантов нет. Фраза «слишком много свободы» — нелепа. Это может означать лишь то, что не созданы гражданские институты, которые обуздывают разгул. Пагубно не количество свободы, а только неумение с ней жить, с нею обращаться.

Тут нужно оперировать цивилизационными понятиями, которые отработаны веками. Все, что придумано человечеством для обуздания нашего природного свинства, — репрессивно: религия, мораль, право, культура, этикет. Они все только и твердят «нет», а нам же хочется «вопреки» — того, чего желается нам. Как противостоять этому? Призывать быть хорошими — бесполезно. Есть два краеугольных понятия — страх и выгода. Страх неподкупного суда и неотвратимого наказания скорее воспретит быть скотиной, чем любые убеждения. Выгода, сулящая материальное процветание, куда надежнее заставит быть честным, чем заповеди.

Понятно, что все это обусловлено известным положением: твоя свобода ограничена лишь свободой других. Не задевай — не задет будешь.

Что до государства, то его единственная роль — не мешать тебе. Не замечать тебя. То есть заботиться о старых, больных и немощных. А остальных — оставить в покое. Это единственный плодотворный способ взаимоотношений личности и государства.

Как там у Бродского: «Свобода — это когда забываешь отчество у тирана».

Существуя в такой системе, отчетливо осознаешь, что свобода не просто важнее всего — она покрывает и включает все.

* * *

Что вам дорого и что ненавистно в недавнем советском прошлом?

Петр Вайль. Похоже, даже те, кто помнит и не позволяет себе забывать о самом страшном — расстрелах, лагерях, переселении народов, как-то подзабыли главное ощущение поздних советских лет. То, что входит в число семи смертных грехов, — уныние. Безнадежная предсказуемость всего надолго вперед. Тот монолит стоял Эльбрусом, и не видать было на нем ни одной трещинки, пока вдруг в 89-м не развалилась Берлинская стена, а за ней все остальное.

Но ведь еще за два месяца, за две недели до этого — никто и верить и предполагать такого не мог. В мои сознательные советские годы — 70-е — очень страшно уже не было, но был настоящий мандраж. Ты все время и всюду прикидывал, где и как себя вести, чтобы ни-ни, и, при известной сообразительности и опыте, эти один-два, не больше, варианта поведения: на стадионе, в театре, в пивной, в ментовке, на пляже, в конторе — где угодно, соблюдал.

Омерзительное унижение: так проникающе всемерно зависеть от других. Какая, на хрен, свобода воли, какой венец творения. Одна тварь дрожащая на всех уровнях.

А дорого — выросшее из этого быта и бытия чеховское осознание ценности жизни — жизни вообще. Важности самого процесса существования. «Надо жить, дядя Ваня».

Конечно, это вопреки, а не благодаря. Ничего для того, что именуется «качеством жизни», тот режим для нас не делал. Просто с отрочества — не умея такое сформулировать — мы знали всем нутром своим, что сам поток жизни важнее и главнее любой идеи.

* * *

Историческая личность из нашей истории, внушающая вам отвращение?

Петр Вайль. Не Сталин. Он был гадина крупного калибра. Не зря с ним тягались Мандельштам, Пастернак, Булгаков. Он должен был быть публично судим и приговорен к пожизненному заключению (я против смертной казни) без права выхода на свободу. Отвращение вызывает шпана, которая вьется у трона — в том числе и в наши дни. Можно служить. Можно даже прислуживаться, но делать это с воодушевлением — означает распад личности. Конец. Профессия не важна: политик, кинорежиссер, журналист. И называть этих «исторических личностей» по именам — неохота.

Историческая личность, вызывающая у вас восхищение?

П. В. Нет таких. И не может быть, по-моему. Ведь если человек — деятель, он непременно, действуя, требует от других того же, что от себя, во имя цели.

Готовность к жертве расширяется безмерно — кто бы этой жертвой ни оказался. Ну кто краше и чище лучезарного Франциска Ассизского. Но попасть с ним в одну компанию — замучает укоризной. Не говоря уж о тех, кто проявлялся социально или государственно. Они ведь все, и Гитлер, и Ленин, и Пол Пот, хотели как лучше, никаких сомнений. Чистопородного злого духа не бывает, он ведь падший ангел. Просто эти настойчивее и последовательнее других в достижении своего понимания добра — и решительнее и беспощаднее. А если человек не деятель — как ты о нем узнаешь, чтобы восхититься?

Как вам кажется, существует ли общественный запрос на лидеров, которые умеют управлять, а не просто править нами?

П. В. Эпоха крупных фигур вроде прошла — что правильно, наверное. В налаженной системе достаточно умелого администратора, а не вождя, способного на размашистый общественный жест. Система важнее. Ведь правовое общество отличается от неправового только тем, что в нем жить удобнее. Когда жизнь строится по правде, а правда у каждого своя, то среди десятков миллионов правд нравственный хаос неизбежен. Вам скажут: надо жить по божьим законам. Так это говорит очень часто тот, кто в эти законы отродясь не заглядывал. А заглянет хоть в одно Евангелие — остолбенеет от многозначности притч. Да, есть заповеди, но ведь за неиспользование этих «не укради» ничего не будет — на этом свете по крайней мере.

Это же не Уголовный кодекс — вот за его нарушение могут посадить. И если такой писаный закон один на всех, суд неподкупен, наказание неотвратимо — и все это действует в 95 процентах случаев (отклонение всегда неминуемо), — то жить удобнее и спокойнее. И управлять такой жизнью.

Считаете ли вы, что мы достойно простились с нашим недостойным прошлым?

П. В. Да уж какое там! И недостойно и не простились. Россия все прикидывается христианской страной — на деле-то никогда ни в чем не покаявшись. Мне рассказывал московский приятель, как ходил недавно к исповеди. Стоит в очереди. Вдруг раскрасневшийся от волнения священник закричал: «Все, больше о телесериалах слушать не буду!» Люди не понимают, что такое исповедь, покаяние, — как те, кто живет сериалами, так и те, кто входит во властные структуры.

С чем связаны лучшие моменты вашей сегодняшней жизни?

П. В. Да все с той же свободой — передвижения, проживания, информации, высказывания.

* * *

Имеет ли патриотизм национальность?

Петр Вайль. По моим наблюдениям, патриотические порывы малых стран и народов почти всегда симпатичны и трогательны. Порывы больших, да еще с имперскими амбициями — отталкивающие и непременно агрессивные. «Патриотизм» в его российском изводе — непременно негативный, с отрицанием всего прочего. Никто ж не говорит «какие у нас березы!» — обязательно с продолжением «нигде таких нет!». Да нет, в Канаде не хуже. И в Штатах. И в Германии. И так далее.

Тяжелый комплекс неполноценности — вот что рождает подобный патриотизм. Естественно любить родных и друзей, а гордиться тем, что ты родился на таком-то градусе северной широты и восточной долготы, — так же нелепо, как похваляться, что родился во вторник.

Можно ли победить ксенофобию?

П. В. Вероятно, нет. «Чужой» всегда будет виноват в твоих неурядицах. Не себя же винить, в конце-то концов!..

Представитель меньшинства, особенно угнетаемого — или потенциально угнетаемого, подверженного опасности, — неизбежно оказывается в лагере либералов, так как он за свободы. Если ты просто в силу своей непохожести имеешь шанс получить по рылу, то нужно, во-первых, искать способы самому пробиться, лично, не лежать на печи, а во-вторых, пытаться создать вокруг нечто вроде права, морали, этикета поведения — всего того, что не позволяет слишком уж проворно и безнаказанно давать в рыло. В современном мире свобода — прежде всего свобода для меньшинств, потому что большинство и так себя неплохо чувствует, в силу численного превосходства. Это же численное превосходство порождает чувство коллективной ответственности: вон нас сколько — и побеждаем скопом, и обижают нас всех сразу. Смотрите, что происходит с Россией на спортивных состязаниях или каких-нибудь певческих конкурсах: если победа — наша, если проигрыш — наших засудили. Так жить куда легче, хотя вроде понятно, что взрослому человеку пристало отвечать самому за себя. Примыкать к такой умственной легковесности, которая почему-то именуется патриотизмом, мыслящему человеку — неловко. За таким «патриотизмом» удобно укрываться, пряча как свою агрессивность, так и свою апатию, — это и есть толпа. Но если ты осознаешь меру своей личной ответственности и готов высказываться и поступать сам по себе, ты автоматически из толпы исключаешься. Собственно, это и есть основа либеральных ценностей — личная свобода, личная инициатива…

Самое интересное в любом народе — те его качества, которые оборачиваются и так и этак: и положительно и отрицательно. Вот русская непоследовательность и разгильдяйство, попросту говоря, бардак — ужасающее зло, но он же и ценнейшее благо. У немцев поезд не пойдет, если сказано, что не пойдет. Возвращайся домой и кукуй там до следующего извещения. А тут сообщение грянет неожиданно, потом так же неожиданно отменится, и тебе обломится отдельное купе, потому что кто-то поверил и уже уехал. Я уж не говорю о репрессиях и лагерях: здесь те же аккуратные и добросовестные немцы поработали куда эффективнее в более короткий срок. Если там ты был в угрожаемой категории, уцелеть практически не было шансов, а тут можно было уехать к тете в соседний город и прожить долгие годы. Но и попасть просто так, по выражению лица и кривой улыбке, — в России было куда вероятнее. Бардак — это и гневливость: растрепанность чувств, недостаток душевной дисциплины. Но бардак — и отходчивость: ты че, да я уж забыл. Опять-таки бардак может часто обернуться добротой. Приезжай, живи, мы с женой на полу неделю поспим — это же не традиция гостеприимства, как где-нибудь на Кавказе, а от равнодушия к себе и привычки к дискомфорту. Но и к тебе ведь он приедет со всеми домочадцами, превратив твою жизнь в ад. А русский человек, что объяснимо, будет всегда трактовать эту многогранную медаль только по одной стороне. Это я все еще и к тому, что в так называемых чертах стоит разобраться — что откуда идет. Есть вещи, огорчающие безусловно, — например, отсутствие, используя формулу Мандельштама, «добродетели чужелюбия». Что в цивилизации называется ксенофобией, а на улице, по-свойски: «метелить черножопых, узкопленочных и прочих чурок». Страшная оборотная сторона соборности, коллективной ответственности: дескать, если мы все скопом правы, значит, те, кто не такие, виноваты — неконкретно, метафизически, но заведомо. Есть то, что безусловно радует, — артистичность. Русский человек как тип — артистичен: не так явно и броско, как итальянец или грузин, но скучно с ним не будет. Правда, пока до дела не дойдет — там и заскучаешь, и завоешь, и за помощью побежишь.

Но пока ля-ля — все чудно. Потому, кстати, я так люблю вне столицы бывать: в Москве-то все более-менее предсказуемо. А вот сразу за Московской кольцевой дорогой — там хоть и леший бродит, но ведь и русалки на ветвях сидят.

Русская душа — это что? Она правда существует и чем-то отличается, скажем, от немецкой души?

П. В. Конечно отличается. Как лица, как языки, как быт, как уклад. Только глупая самонадеянность — думать, что она какая-то особо загадочная. Испанская или японская души — такие же таинственные. И Тютчева совершенно неправильно понимают: у него отчаяние, а не восторг. Ну все, приехали, ничего не получается, никакого ума не хватает, остается только верить. Не зря же Тютчев, патриот из самых убежденных, но проживший долго в Европе, написал о России: «Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья. / Жизнь отошла, и, покорясь судьбе, / В каком-то забытьи изнеможенья / Здесь человек лишь снится сам себе».

* * *

Россия все-таки — Европа или Азия?

Петр Вайль. Я не политолог, не социолог, не этнограф, а литератор. Поэтому говорить могу только о культурной стороне дела. В этом отношении Россия — безусловно Европа. С европейским, вообще с западным, европейско-американским миром Россия и должна соразмеряться и себя соотносить. А то вот недавно вернулся из кругосветного путешествия мой московский приятель-писатель и говорит: «Знаешь, сильнейшее впечатление — в очень многих местах живут хуже, чем у нас, и устроено многое хуже». Вот дела: как о литературе — Толстой рядом с Шекспиром, как о музыке — Шостакович круче всех в ХХ веке, кино — Тарковский и Герман впереди планеты всей, а как об уровне жизни и свобод — Бангладеш и Нигерия. На этом параноидальном бреде основана и тема «своего пути». Нет у России никакого «своего пути», кроме общепринятого пути европейско-американской цивилизации. Со «своими», разумеется, извивами, — такими же своими, какие есть у любых итальянцев или шведов.

* * *

Считаете ли вы, что есть вещи важнее политики? И что это?

Петр Вайль. Семья, друзья-приятели, путешествия, еда, книги, кино, музыка, вино, спорт, живопись. Да все почти!

Чему вас учат ваши дети?

П. В. Пожалуй, самое главное — тому, что все идет примерно по тому же кругу. За три тысячи лет, на которые мы способны оглянуться, человек не стал ни на йоту умнее, добрее, тоньше, глубже, красивее, искуснее. Но и заметно хуже тоже не сделался. Что уж там говорить об одном поколении.

2006–2008