Главные направления исследований

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Главные направления исследований

Дискуссия о предмете демографии. Возобновление исследований после длительного перерыва, разрыв научной традиции и в то же время изменения самих демографических реалий, поиски институциональных форм развития демографии – все это требовало ее «самоопределения», делало почти неизбежными споры о ее предмете. Такие споры (иногда, как мы видели, с идеологическим подтекстом) велись в 1960?е годы[317], они вылились в дискуссию на страницах журнала «Вестник статистики» [13], но были обычными и в других изданиях. В дискуссиях тех лет были представлены самые разные точки зрения. Наряду с приверженцами крайне узкого понимания демографии как демографической статистики были и сторонники непомерного расширения ее предмета, создания «комплексной на уки о народонаселении», «системы знаний о народонаселении», охватывающих едва ли не все области жизнедеятельности людей. С течением времени эти споры приобретали все более схоластическое звучание. Но параллельно с ними разворачивались конкретные исследования, которые способствовали определению центра интересов демографической науки гораздо больше, чем самые изощренные теоретические доводы. Таким центром стали проблемы воспроизводства населения.

Термин «воспроизводство населения» вошел в русскоязычную литературу в период между войнами под влиянием работ Кучинского, но сейчас используется в ней чаще, чем в англосаксонской или французской, и имеет несколько иную смысловую нагрузку. Он покрывает то, что в англоязычной литературе называется population growth and replacement, и даже выходит за рамки этих понятий. Сюжеты, относящиеся к воспроизводству населения, понимаемому как «его возобновление вследствие естественной смены поколений» [14], и находившиеся в центре внимания исследователей на протяжении трех последних десятилетий, включали все, что было связано с рождаемостью и смертностью, их непосредственной детерминацией (в этом контексте большое внимание уделялось процессам формирования семьи и брачно-семейной структуры населения), а также их последствиями – динамикой численности и возрастного состава.

В 1960–1970?е годы в СССР некоторые демографы настаивали на расширительном толковании «воспроизводства населения», включая в него миграцию и даже воспроизводство социальной структуры. Но на практике изменения социальной структуры, конечно, не были предметом непосредственного изучения демографов; они разграничивают также воспроизводство населения и миграцию. При отборе материала для настоящей статьи я тоже придерживался этого разграничения, соглашаясь с трактовкой демографии как «науки о закономерностях воспроизводства населения в общественно-исторической обусловленности этого процесса» [15].

Методы анализа. Одной из первых задач возрождавшейся науки было «восстановление формы» в смысле владения классическими методами демографического анализа (довоенная демография находилась в этом смысле на высоком уровне). Это относится, в частности, к составлению демографических таблиц. Помимо построенных после долгого перерыва таблиц смертности (об этом см. ниже), были составлены также (на основе данных выборочных обследований) таблицы брачности, общей и брачной рождаемости женщин СССР [16]. В ряде работ рассматривались методологические вопросы построения демографических таблиц и их использования для анализа и прогноза [17]. Довольно быстро эти таблицы стали важным, хотя и не очень распространенным инструментом анализа.

Одновременно происходило обогащение традиционных методов наблюдения и описания демографических процессов. Стали широко использоваться выборочные демографические опросы, чтобы получить более подробную объективную информацию о семейной и прокреативной биографии женщин, их распределении по числу рожденных детей, возрасту, брачному состоянию, социальному положению и т. д., а также выявить прокреативные намерения женщин и объясняющие их факторы. Методология этих опросов частично опиралась на традиции советских, так называемых анамнестических обследований 1920?х годов, но в еще большей мере формировалась под влиянием более новых западных исследований, в частности, американских опросов 1955 и 1960 гг. Самой значительной была серия обследований, проведенных ЦСУ СССР в 1960–1985 гг. (в 1960 г. было опрошено 43,7 тыс. женщин, в 1967 г. – 236, в 1972 г. – 347,3, в 1975 г. – 361,6, в 1978 г. – 330,7, в 1981 г. – 335,4 тыс.). В 1985 г. соответствующие вопросы задавались в ходе микропереписи, охватившей 5 % населения. Исследователи получили информацию, которая, в свою очередь, позволила расширить арсенал применяющихся в анализе показателей. Стало возможным оперировать такими величинами, как число детей, рожденных одной женщиной или в одной семье, вероятность увеличения семьи в зависимости от уже имеющегося числа детей, величина протогенетического и интергенетического интервалов. Существенным методологическим нововведением было применение продольного (когортного) анализа. Стремление к более глубокому пониманию внутренних формально-математических зависимостей воспроизводства населения, а также его взаимодействия с другими социальными процессами привело к некоторому развитию математического моделирования демографических процессов [18].

Изучение рождаемости. Падение рождаемости, ставшее особенно заметным в начале 1960?х годов, обострило интерес к анализу рождаемости и ее социальных детерминант, который сразу же натолкнулся на недостаток информации. Тогда и началось активное проведение выборочных опросов. Они дали много новой информации, в частности, позволили восстановить прокреативную историю женских когорт, начиная с поколений 1890–1894 годов рождения, чего нельзя было сделать на основе данных официальной статистики. Это новаторское для своего времени исследование было выполнено представителем старшего поколения демографов Р. И. Сифман[318], которая впервые убедительно показала, что снижение рождаемости в СССР в 1960?е годы было не так уж неожиданно. Оно началось давно, но долгое время маскировалось резкими колебаниями поперечных показателей. Когортные же показатели уменьшались постепенно, от поколения к поколению, по крайней мере, у всех когорт с конца прошлого века [19]. Интерес к когортной рождаемости сохранялся и в последующие десятилетия, когда накопление новой информации о возрастной рождаемости, ставшей регулярной с конца 1950?х годов, сделало возможной реконструкцию когортных показателей – правда, за относительно короткий период, начиная с женских поколений предвоенных лет. Для СССР в целом это сделал Б. Урланис, позднее подобные оценки были получены для всех республик [20].

Выборочные опросы 1960?1980?х годов дали большой материал для анализа социальной, этнической, региональной дифференциации рождаемости и подготовили пересмотр широко распространенных в то время в стране теоретических представлений, согласно которым существовала «прямая связь» между рождаемостью и уровнем благосостояния. «Высокая рождаемость в СССР является следствием непрерывного роста благосостояния трудящихся», – говорилось в Большой советской энциклопедии [21].

Уже первые эмпирические исследования 1960?х годов [22] показали несостоятельность представлений о «прямой связи» и заставили вспомнить исследование известного экономиста С. Г. Струмилина, указавшего на существование «обратной связи» еще в 1930?е годы (правда, впервые его работа «К проблеме рождаемости в рабочей среде» была опубликована в 1956 г.). Авторы последующих работ обратились к анализу более широкой системы социально-экономических и социально-культурных связей. Изучение территориальных и социальных различий рождаемости позволило лучше понять такие многообразные ее факторы, как этнокультурные особенности, уровень образования, величина доходов, жилищные условия, физиологическая стерильность и др. [23].

Следующим этапом стало осмысление сложного взаимодействия всех этих факторов в рамках единого концептуального подхода. В начале 1970?х годов появляются первые работы, использующие уже хорошо известную к тому времени на Западе концепцию демографического перехода [24]. Возрос интерес к теории прокреативного поведения. Развернувшаяся в связи с этим дискуссия способствовала развитию двух различных подходов к объяснению снижения рождаемости в процессе демографического перехода. При одном подходе прокреативное поведение рассматривается не как самостоятельное и суверенное, а как производное и подчиненное другим видам поведения, например экономическому. Соответственно падение рождаемости в наше время объясняется снижением полезности детей для индивида или семьи. Сторонники этого подхода нередко ссылались на австралийского демографа Дж. Колдуэлла (в частности, на его идею об изменении направления межпоколенных потоков благ), на некоторых других западных авторов и вслед за ними настаивали на том, что, поскольку в современных условиях дети стали экономически, психологически или социально невыгодны, сокращается индивидуальная потребность в детях, что и приводит к необратимому снижению рождаемости [25].

С точки зрения другого подхода, прокреативное поведение имеет собственную систему социальной детерминации, относительно независимую от систем детерминации экономического или каких-либо других видов поведения. Мотивационная основа поведения связывается не с конкретной полезностью его результата для отдельного человека или семьи, а с системой ценностей, которые формируются на социетальном уровне и отражают интересы социального целого, а не его отдельных элементов. Оспаривается сам факт существования массовой многодетности в прошлом, якобы бывшей ответом на высокую «потребность в детях» (ибо высокая смертность сводила на нет результаты высокой рождаемости, так что конечное число детей мало отличалось от сегодняшнего), а также целерациональный характер традиционного демографического поведения, не знавшего свободы индивидуального выбора. Современная низкая рождаемость объясняется не тем, что сократилась «потребность в детях» и понизилась их ценность, а тем, что появилась свобода выбора и увеличилась ответственность родителей при принятии прокреативных решений [26].

Дискуссия не привела, разумеется, к «победе» одного из подходов, но, как мне кажется, очертила некое «проблемное поле», способное привлекать внимание исследователей и по сей день.

Исследование проблем семьи. Исследование рождаемости, механизмов ее детерминации, возможностей воздействовать на нее мерами политики обусловило интерес демографов к изучению семьи. Они неизбежно вторгались в смежные отрасли знания, например, в социологию семьи, но всегда существовало стремление более четко очертить области, принадлежащие демографии. Это отразилось, в частности, в структуре и даже названии обобщающей монографии А. Г. Волкова [27]. Главные области интереса демографов: формирование и демографическое развитие семьи (заключение и прекращение браков, рождение детей, их последующее обособление и т. п.), изменения семейной структуры населения, демографическая составляющая семейной политики.

Первым заметным исследованием в этих областях в послевоенные годы была работа Л. Е. Дарского, построившего таблицы брачности женщин в СССР по данным одного из упоминавшихся выборочных опросов (1960 г.) [28]. В дальнейшем усилия Дарского и других исследователей (В. А. Беловой, И. П. Ильиной, М. С. Тольца, А. Б. Синельникова, Л. В. Чуйко) были направлены на выявление эволюционных изменений в брачности в нашей стране в XX столетии, а также пертурбационного воздействия на нее Второй мировой войны. Было показано, что, в отличие от рождаемости, брачность на протяжении столетия менялась мало, по мере ослабления последствий войны происходил возврат к ее довоенной модели с характерным для нее относительно ранним вступлением в первый брак и низким уровнем окончательного безбрачия. Таблицы брачности, построенные уже в 1980?е годы, не давали «оснований предполагать, что в СССР имеет место статистически значимая тенденция к отказу от брака и предпочтение ему одиночества или каких-либо иных альтернативных форм половых союзов, как это имеет место в некоторых странах Запада» [29]. Все же какие-то альтернативные формы, видимо, развивались, но официальная статистика не давала необходимых сведений об этом. Попытка учесть незарегистрированные браки в России впервые (если не считать эксперимента в одном из районов при пробной переписи 1967 г.) была предпринята при микропереписи 1994 г.

Процесс формирования брачных пар, особенно при первых браках, привлекал, пожалуй, наибольшее внимание демографов, хотя наряду с этим изучались разводы и повторные браки, много внимания уделялось семейной структуре населения, в которой произошли очень большие сдвиги, связанные с нуклеаризацией семьи, изменением ее жизненного цикла, снижением рождаемости и т. д. Довольно много исследований было посвящено изучению этих сдвигов, их систематизации, демографической типологии семей (А. Г. Волков, Э. К. Васильева, И. А. Герасимова и другие).

Семья интересовала демографов и как главный объект демографической политики. Вначале почти всеобщим было убеждение, что с помощью такой политики можно сдержать падение рождаемости или даже повысить ее уровень. Существовала довольно большая литература по этому вопросу, хотя практика демографической политики в СССР, по сравнению со многими другими западно– и восточноевропейскими странами, была весьма скромной. По мере накопления своего и чужого опыта и знаний эта уверенность ослабевала, и место откровенно пронаталистской демографической политики в сознании многих специалистов занимала семейная политика, призванная прежде всего повысить качество жизни семей с детьми и только во вторую очередь, может быть, повысить рождаемость [30].

В связи с обсуждением проблем рождаемости некоторые демографы пытались возродить «социалистическую» догматику, касающуюся будущего семьи. Они полагали, что «те индивиды, воспроизводство и использование рабочей силы которых в основном происходит в семье, отличаются более низким социальным качеством… Именно на этой основе в социалистическом обществе развивается эмпирически фиксируемая система индивидуальной мотивации стремления к ограничению числа детей в семье» [31]. Отсюда и убеждение в том, что «решение демографических проблем развитого социалистического общества лежит на путях дальнейшего обобществления труда в сфере содержания и воспитания подрастающего поколения» [32]. У такой логики, восходящей к идеям Платона и Кампанеллы и популярной в СССР в 1920?е годы, все еще было немало сторонников. Но в демографической среде она не получила большой поддержки. «Мы не можем согласиться, – писал Б. Урланис, – с точкой зрения некоторых ученых, считающих, что нужно расширить сеть детских учреждений так, чтобы воспитание ребенка целиком проводилось в этих учреждениях… Никакой социальный институт не может заменить ребенку материнскую ласку и заботу в первый период его жизни» [33]. Большинство демографов связывало надежды на повышение рождаемости с ростом семейных ценностей, и эта позиция способствовала ослаблению веры в скорое отмирание семьи и ее замену общественными институтами.

Изучение смертности. В отличие от рождаемости, смертность долгое время сравнительно мало интересовала советских исследователей. Общество не было информировано об истинном положении вещей. Курьезным примером может служить заявление, возможно, искреннее, одного из высших руководителей СССР А. Микояна (1954 г.): «Если до революции смертность в России была вдвое выше, чем в США и Англии, и почти в два раза выше, чем во Франции, то сейчас в СССР она ниже, чем в США, Англии и Франции» [34]. Эта оценка, сделанная на основе сопоставления общих коэффициентов смертности, примерно соответствовала тогдашнему уровню демографических знаний, но никак не соответствовала действительности. Хотя смертность в то время действительно снижалась, она никогда не была ниже, чем в большинстве западных стран. На рубеже 1950?х и 1960?х годов СССР занимал 22?е место по ожидаемой продолжительности жизни среди 35 стран с самой низкой смертностью, однако возможно, что его истинное место было и ниже, так как официальные оценки ожидаемой продолжительности жизни, скорее всего, были завышенными. В середине 1960?х годов снижение смертности прекратилось, а возможно, начался и ее некоторый рост (иногда этот рост ставится под сомнение: ухудшение показателей могло быть следствием улучшения учета).

Реакция демографов на такое изменение ситуации не была адекватной. Даже в научной литературе, правда, не чисто демографической, долгое время можно было встретить тезис об СССР как стране самой низкой смертности. Те же специалисты, у которых было верное общее представление о происходящем, не имели возможности публиковать данные, которыми они располагали, и не могли углубить свои знания, потому что у них не было доступа к необходимой для этого более подробной информации. Даже построение обычных таблиц смертности наладили не сразу. Первые полные таблицы для СССР и союзных республик после войны были построены только по материалам переписи 1959 г., до этого «предпринимались попытки построения кратких таблиц смертности на основе расчетных данных о возрастных численностях населения только по стране в целом (за 1954–1955, 1955–1956, 1957–1958 гг.)» [35]. Регулярное ежегодное составление полных таблиц смертности для СССР, союзных республик, а в некоторые годы – для автономных республик, краев и областей наладилось только с начала 1970?х годов. Только в середине 1970?х были построены первые таблицы смертности по причинам смерти для СССР и союзных республик за ряд лет после 1966 г., но даже самый общий их анализ появился лишь в 1990 г.

К этому времени положение изменилось, обсуждение проблем смертности приобрело открытый характер. Исследования резко активизировались, но наверстать упущенное время оказалось непросто. Составление разнообразных таблиц смертности (по регионам, по причинам смерти и т. п.) при современной компьютерной технике – дело сравнительно несложное. Однако это не решает всех накопившихся проблем. Так, тщательно скрывавшаяся информация о смертности оказалась не очень качественной, и потребовалась ее коррекция. Уже несколько лет реализуется чрезвычайно трудоемкий российско-французский проект, направленный на то, чтобы скорректировать данные о причинах смерти по всем постсоветским государствам и привести их в соответствие с современной международной номенклатурой причин смерти[319]. Пока этого не сделано, сравнительный анализ – сильнейший инструмент познания – невозможен.

Не лучше обстоит дело и с объяснением неблагоприятных тенденций смертности. По мнению ряда исследователей, они обусловлены неспособностью советского общества осуществить «вторую эпидемиологическую революцию» [36], в этом можно видеть фундаментальную причину затяжного эпидемиологического кризиса. Но почти не изучены и не поняты конкретные механизмы, тормозящие переход, их социокультурные или иные детерминанты, нет специалистов, владеющих методологией такого изучения.

Анализ региональных особенностей демографических процессов. Одной из главных черт демографических процессов в СССР во второй половине XX в. были огромные региональные различия, превращавшие страну в своеобразную модель мира со своим «третьим миром», «севером», «югом» и т. п. Отсюда и повышенный интерес к анализу региональной дифференциации демографических процессов.

Особенно заметной была дифференциация рождаемости, процессов формирования семьи и ее демографических типов – здесь нередко наблюдались двух-, трехкратные и даже бо льшие различия показателей. Например, в конце 1970?х годов коэффициент суммарной рождаемости составлял в Латвии 1,88, в Таджикистане – 5,76, средний размер семьи – соответственно 3,1 и 5,7 человека; доля семей, имеющих трех и более детей до 8 лет, – 4,4 и 49,6 %; число разводов на 1000 супружеских пар – 22,1 и 8,6 и т. п. Изучение этих и подобных им различий, факторов, детерминирующих тот или иной тип демографического поведения, стало одним из главных направлений исследовательской деятельности. Несмотря на концентрацию научных центров в Москве, немало исследований велось и в других городах, особенно в столицах союзных республик. Ограничимся двумя примерами, относящимися к республикам с диаметрально противоположной демографической ситуацией. С одной стороны, это исследование латвийскими демографами (П. Эглите с соавторами) различных аспектов демографического поведения в типичной для их республики постпереходной ситуации [37]. С другой стороны, это работы узбекских демографов по изучению тех же проблем, но на ранних стадиях демографического перехода [38].

С самого начала было ясно, что главным фактором, предопределявшим региональное своеобразие, был этнический. Поэтому уже при анализе результатов первых крупных общесоюзных опросов были выделены основные группы национальностей, или этнодемографические группы, резко различавшиеся характеристиками демографического поведения, усилился интерес к его этнокультурной детерминации. Но в то же время углубление исследований и новые факты указывали на то, что ссылка на «этнический фактор» сама по себе ничего не объясняет. Совсем недавно сменили тип своего демографического поведения восточнославянские народы СССР, на глазах то же самое происходило у молдаван, армян, назревало у азербайджанцев и т. п. Постепенно осознавалось, что «выделение особого национального фактора рождаемости требует оговорок», ибо в прошлом традиции многодетности существовали у всех народов, переход к малодетности не был связан с изменением основных этнических особенностей [39].

В конце концов региональные или этнические особенности демографических процессов стали все чаще толковаться как исторические – в духе теории демографического перехода, а типологические группы укрупнились. Например, если при анализе результатов крупных обследований рождаемости в 1960?1970?е годы выделялись четыре этнодемографические группы, то в 1980?е речь шла уже только о двух группах – допереходной и постпереходной, иногда говорили о трех группах, или типах – допереходном, переходном и постпереходном [40]. Впрочем, полного единодушия в истолковании региональных или этнорегиональных особенностей не было, часть демографов продолжала рассматривать высокую рождаемость (в частности в Средней Азии) не как преходящую историческую черту, а как не подлежащую изменению этническую или религиозную традицию.

Общая оценка демографической ситуации. Анализ отдельных демографических процессов в СССР подготовил появление синтезирующих работ, которые содержали обобщенный взгляд на воспроизводство населения в целом. Динамика показателей была типичной для стран, переживавших демографический переход. С 1926 по 1970 г. коэффициент естественного прироста упал с 23,7 до 9,2 промилле, нетто-коэффициент воспроизводства – с 1,680 до 1,126, нетто-потенциал демографического роста – с 1,44 до 1,17, доля лиц в возрасте 60 лет и старше выросла с 6,7 до 11,8 % [41].

Однако население СССР было демографически неоднородным. В основном перемены происходили в России и большинстве европейских республик, где нетто-коэффициент воспроизводства все чаще опускался ниже 1 – в Латвии и Эстонии с конца 1950?х годов, на Украине и в России – с 1960?х, в Белоруссии – со второй половины 1970?х. Демографические прогнозы, составлявшиеся на рубеже 1970?х и 1980?х годов, предсказывали появление в этих республиках в конце века или в начале следующего отрицательного естественного прироста. Для них на первый план выходили проблемы, связанные с угрозой депопуляции и нарастающим старением населения. В то же время другие республики, прежде всего среднеазиатские, переживали демографический взрыв, здесь нет то-коэффи ци ент воспроизводства часто превышал 2, иногда даже 2,5, население росло небывалыми в их истории темпами, сохраняя при этом «молодую» возрастную структуру; приходилось задумываться прежде всего о том, как замедлить рост населения.

В 1980?е годы наличие в разных частях страны двух противоположных демографических ситуаций было уже хорошо осознано демографами и все более внимательно и углубленно изучалось ими. Нередко они не ограничивались чисто академическими исследованиями, оказывались вовлеченными в общественные дебаты, связанные с общей оценкой ситуации. В СССР, как и везде, это приводило к поляризации взглядов внутри самой демографической науки.

Применительно к «европейской» ситуации низкой рождаемости эта поляризация проявлялась прежде всего в отношении к пронаталистской демографической политике. Хотя падение рождаемости ниже уровня простого воспроизводства не приветствовалось никем из демографов, часть из них избегала излишней драматизации ситуации. Эти ученые считали, что речь идет о закономерном эволюционном процессе, в ходе которого не только разрушаются прежние стимулы к деторождению, но и созидаются новые, которые в конечном счете способны приостановить падение рождаемости. Но эти стимулы нельзя создать искусственно, перепрыгивая через необходимые этапы развития. Представления о возможности управлять рождаемостью с помощью политики – иллюзия, опровергнутая опытом многих стран. Поэтому следует направлять усилия не на противодействие семьям в реализации их демографических намерений, а на то, чтобы максимально содействовать реализации этих намерений [42]. Такая позиция вызывала критику со стороны пронаталистски настроенных демографов. Они считали ее пассивной и настаивали на выработке активной политики, направленной на усиление «потребности в 3–4 детях» [43].

Не было единодушия и в отношении «азиатской» ситуации высокой рождаемости. Часть демографов полагала, что «ломка старой традиции многодетности и нерегулируемой рождаемости… является важнейшей задачей оптимизации демографического развития» и «подписалась под тезисом о необходимости устранить демографическую исключительность (имеется в виду многодетность) целых народов с помощью широкой пропаганды и распространения современной контрацепции и активного вовлечения женщин в общественное производство» [44]. В то же время другие авторы утверждали, что условия социализма «создают для среднеазиатских народов широкие возможности для проявления национальных традиций, в том числе и традиции многодетности», а «общая направленность политики в области рождаемости… во всех социалистических странах состоит во всемерном ее поощрении» [45].

До середины 1980?х годов споры велись преимущественно в научной среде. В последние 10 лет демографические сюжеты стали едва ли не обязательным элементом общеполитических дискуссий. При этом многое изменилось и в самой ситуации – и демографической, и политической. В частности, Россия в большей степени ощутила последствия длительного снижения рождаемости, естественный прирост ее населения начиная с 1992 г. стал отрицательным, в общественном мнении начало складываться представление, что страна переживает необыкновенную демографическую катастрофу. В этой обстановке профессиональные демографы подчеркивают, что, несмотря на некоторые новые моменты, нынешняя демографическая ситуация предопределена тенденциями прошлых десятилетий. Вероятно, можно согласиться с тем, что Россия переживает демографический кризис, особенно если говорить о смертности, но это – не новое явление, современный демографический кризис начался в СССР в середине 1960?х годов.

Историческая демография. Изучение демографической истории России и СССР, равно как и зарубежных стран, было идеологически несколько более нейтральным, чем исследование текущих проблем, видимо, поэтому оно не совсем прервалось в 1930?1940?е годы. Неслучайно уже упоминавшиеся наиболее значительные книги первого послевоенного периода имеют историко-демографическое содержание. Но, конечно, и в этой области рубеж 1950?х и 1960?х годов принес значительное оживление, которое обычно связывают с деятельностью В. К. Яцунского и его учеников [46]. Характерные примеры исследований этого периода – монография В. М. Кабузана, основанная на анализе ревизий XVIII – первой половины XIX вв. (а также другие его публикации) или обобщающая монография Я. Е. Водарского о динамике населения России [47]. Но одновременно уже в 1960?е годы во многих изданиях по всей стране появляются более частные публикации, посвященные демографической истории разных районов России, особенно Сибири, союзных и автономных республик. Часто их лишь условно можно назвать историко-демографическими, они не идут дальше анализа (не всегда критического) данных о численности, размещении или социальной структуре населения, но «эти работы… дали толчок к последующему изучению демографических процессов» [46, с. 230].

В самом деле, если поначалу историко-демографические исследования вели в основном историки, то уже со второй половины 1960?х годов к ним подключаются профессиональные демографы, растет их взаимный интерес. Начиная с 1974 г. регулярно проводились совместные семинары и конференции по исторической демографии, с конца 1970?х годов появляются публикации, посвященные уже истории демографических процессов как таковых. Часто они еще вполне традиционны, ибо довольствуются ограниченной статистической информацией, оставшейся от прошлого. Но иногда применяются и новые методы получения информации, например, метод восстановления истории семей, разработанный Л. Анри (в работах эстонского демографа Х. Палли).

На новый этап историческая демография вышла во второй половине 1980?х годов, когда начали рушиться информационные и идеологические барьеры на пути изучения новейшей демографической истории страны. В центре внимания оказались демографические потери, обусловленные войнами и социальными катастрофами XX в., их изучение потребовало анализа сохранившихся архивных материалов, реконструкции многих демографических показателей, отсутствующих или фальсифицированных, и т. д. За рубежом такая работа велась и прежде. В частности, с конца 1970?х годов стали появляться публикации живущего в США эмигранта из СССР Максудова (псевдоним А. Бабенышева), позднее многие из них были воспроизведены в книге на русском языке [48]. Но теперь в России и других республиках бывшего Союза эта работа приобрела систематический характер. Стали доступными и частично были опубликованы материалы из архивов Госкомстата, КГБ, Генерального штаба, например, сохранившиеся данные дискредитированной переписи населения 1937 г., не публиковавшиеся ранее результаты переписи 1939 г., подробные данные о потерях во всех войнах советского периода и т. п. Уже первые исследования, использовавшие новую информацию, позволили прояснить многие темные места демографической истории СССР после 1917 г., реконструировать непрерывные ряды демографических показателей за весь период, оценить величину людских потерь вследствие войн, революции, голода, политических репрессий [49]. Но пока изучена далеко не вся имеющаяся информация и использованы далеко не все инструменты анализа, которыми располагает современная демография. Недавнее демографическое прошлое страны еще ждет своих исследователей.

Демографические проблемы зарубежных стран. По сравнению со своими западными коллегами советские демографы уделяли немного внимания глобальным демографическим проблемам или демографическим проблемам зарубежных стран. Но все же такие исследования велись. Академические работы, посвященные истории мирового населения, демографическим проблемам земного шара, всех или некоторых стран Третьего мира, могли быть очень добротными, содержали большое количество не известной читателю информации, расширяли его представление о современной демографической действительности [50]. Но, к сожалению, часто им были свойственны общие черты советской литературы тех лет: неконцептуальная описательность, вторичность по отношению к западным источникам информации и в то же время неубедительная идеологизированная полемика с зарубежными авторами. Как правило, эти исследования с большой натяжкой можно отнести к демографическим. Демографические показатели, которыми они часто изобиловали, использовались для иллюстрации политэкономических, культурологических или каких-либо иных идей, а не служили материа лом самостоятельного исследования. Исключения вроде книги Б. Урланиса «Войны и народонаселение Европы» были довольно редки.

Работа с зарубежным материалом имела и чисто прикладной смысл. Немногие из советских специалистов могли регулярно пользоваться Демографическими ежегодниками ООН, поэтому важное значение имели издававшиеся в СССР справочники, посвященные населению стран мира – иногда они готовились одним автором, но чаще – большим коллективом исследователей. Такой же смысл был и в публикациях обзорного типа, знакомивших читателя с практическим опытом зарубежных стран [51].

* * *

Послевоенная история советской демографии четко разделяется на три этапа. Первый – полтора десятилетия почти полного бесплодия. Второй – примерно четверть века оживленного развития, которое я пытался здесь охарактеризовать. Несмотря на очень скромные возможности, сравнительно немногочисленное сообщество советских демографов, начиная с конца 1950?х годов, сделало немало для восстановления и развития своей науки. Отсутствие интереса со стороны властей имело и положительную сторону: дальше от царей – голова целей. Демография в это время развивалась, может быть, даже успешнее, чем иные области социального знания, обласканные властью. Но, конечно, это развитие не соответствовало интеллектуальным возможностям страны, а тем более масштабам ее реальных демографических проблем. Уровень демографических знаний и публикаций в СССР в 1960?1980?е годы во многом напоминал их западный уровень в период между войнами. Описание преобладало над анализом, а тем более синтезом, отсутствие достоверной информации нередко восполнялось спекулятивными рассуждениями, объяснения часто основывались не на научной теории, а на обыденном здравом смысле.

Третий этап начался после 1985 г. и продолжается до сих пор. Подводить его итоги еще рано, можно высказать лишь предварительные соображения. Он не принес ни советским, ни – впоследствии – российским демографам новых материальных или институциональных возможностей. Ни демографического института, ни демографического журнала не было в СССР – их нет пока и в России. Демографические исследования, как и прежде, ведутся в нескольких центрах, входящих в состав более крупных исследовательских или учебных учреждений, в основном в Москве, ни один из них не располагает удовлетворительным помещением, необходимой технической инфраструктурой, библиотекой, не имеет сколько-нибудь серьезного финансирования. (Напрашивается сравнение с положением демографии в США. Ее финансирование идет в значительной степени через Национальный институт здоровья. «Демография – единственная область социальных наук, имеющая такую точку опоры, и это часто служит причиной зависти к демографам со стороны их коллег, не имеющих доступа к финансовым ресурсам Национального института здоровья» [52, p. 236]. Зависть коллег можно не только понять, но и разделить, ибо Комитет по демографическим исследованиям этого института ежегодно распределяет несколько десятков миллионов долларов индивидуальным исследователям для изучения демографических проблем – это не считая специальных грантов, которые получают демографические научные центры для поддержания исследовательской инфраструктуры.)

Экономический кризис в нашей стране еще больше ограничил финансовые возможности науки, почти прекратился приток в нее молодых исследователей, сократилось число публикаций. Но другие очень важные перемены последнего десятилетия оказались благотворными. Исчезли многие препоны, которые всегда тормозили развитие советской демографии, она вышла из международной изоляции, отпали бесчисленные идеологические и информационные табу, коренным образом изменился интеллектуальный климат, в котором жила наука.

Часть демографов старшего поколения оказалась не вполне готовой к таким переменам психологически либо технически (знание компьютерной техники, современных методов количественного анализа данных, иностранных языков), но, по всей видимости, накопление сил на предыдущем этапе развития демографии дало свои результаты, в России оказалось немало специалистов, способных вести исследования на современном уровне. Исследователи из постсоветской России, особенно молодые, постепенно вписываются в мировое научное сообщество, участвуют в международных конференциях и семинарах, публикуются в западных изданиях [53], работают в совместных с европейскими и американскими учеными проектах. В качестве удачных примеров можно назвать многоплановое сотрудничество сразу нескольких московских центров с Французским национальным институтом демографических исследований (изучение проблем рождаемости, смертности, брачности, планирования семьи, работа над демографическим атласом, историко-демографические исследования) или совместная разработка демографами из Института статистики и экономических исследований Госкомстата РФ и из университета в Гронингене (Нидерланды) автоматизированной системы мониторинга и прогнозирования демографических процессов. Главный результат такого сотрудничества – не столько конкретные результаты проектов (хотя и они важны), сколько быстрый рост квалификации исследователей, осваивающих международные требования и стандарты.

Все это дает основания для оптимизма, позволяет надеяться, что третий, постсоветский этап послевоенной истории демографической науки, по крайней мере в России, окажется наиболее плодотворным и позволит ей с необходимой глубиной ответить на непростые вопросы, унаследованные от прошлого либо порожденные новейшим развитием. Впрочем, опыт XX в. учит тому, что оптимистические надежды в России сбываются не всегда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.