Вас. Логинов Все то же{149}

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вас. Логинов

Все то же{149}

Только что прошел вечер поэтов и литераторов в Комсобе,[506] вечер, наполовину посвященный Маяковскому, — железобетонному сердцу, по выражению кого-то, барабанщику революции, барабанщику искусства, русскому Маринетти, урбанисту по преимуществу, поэту народных толп, обладавшему огромным четырехугольным ртом, из которого, как из бездны, извергались оглушительные слова: «левой, левой, левой…»

Поэт самолично свел расчеты с жизнью, совершенно так же, как его нежнейший антипод Есенин, ибо оба встали в непримиримое противоречие с бытом.

В последнем номере «Воли России», вышедшем в Праге в текущем году, помещено последнее произведение Маяковского — «Баня», — драма в шести действиях «с цирком и фейерверком», являющаяся злой сатирой на коммунистические верхи, где читатели узнают главных героев пьесы Луначарского и Горького.

Нельзя назвать это произведение блестящим, в особенности по сравнению с ранними произведениями Маяковского, но в нем есть некий «Марш Времени», — обычное стихотворение стиля Маяковского, написанное короткими рваными строчками, и в нем звучит непередаваемая предсмертная грусть, которая сквозит среди дифирамбов пятилетке и коммуне, через квази-ударный тон коммунистического агит-поэта:

Впе —

ред,

Вре —

мя.

Вре-

мя, вперед.

Вперед страна, скорей моя.

Пускай

старье

сотрет.

Вперед, время.

Время, вперед.

Пусть вымрет быт-урод.

Быт-урод не только не умер, — он сам убил Маяковского, и этот монотонный припев: «время вперед, время вперед», звучит и грустью и отчаяньем, и полной безнадежностью, несмотря на казенную браваду.

В том же номере «Воли России» — большая поэма Марины Цветаевой, которая называется «Маяковскому»,[507] где эта идея поглощения Маяковского бытом выражена так резко и ясно, что дальше идти некуда. Старое некрасовское выражение: братья писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое,[508] — еще лишний раз подтверждается этой замечательно сильно написанной поэмой.

Тирада о братьях писателях усиливается еще новой идеей: все то же… Все то же, что было и сто лет тому назад, и теперь происходит и будет происходить в будущем. И не только здесь, на земле, но и на небесах, не только в теперешней России, но и в некрасовской России, — это перманентное, тягучее, убивающее человека, его личность, его творчество, — «все то же».

Родители рудят,

Вредители — точут,

Издатели — водят,

Писатели — строчут.

Это мрачное, дико-пессимистическое мироощущение, пожалуй, нисколько не менее значительно и трагично, чем ставшее трафаретным некрасовское выражение о «братьях писателях» и их роковой судьбе, ибо и здесь их роковая судьба продолжается. Вот Маяковский на небе встречается с Сергеем Есениным и между ними происходит такой диалог:

Советским вельможей,

При полном Синоде…

— Здорово, Сережа…

— Здорово, Володя…

Умаялся? Малость.

По общим? По личным.

Стрелялось? Привычно.

Горелось? Отлично.

Так стало быть пожил?

Пасс в нек’тором роде.

— Негоже, Сережа.

— Негоже, Володя.

Ведь так и полагается быть поэту, хотя это и стыдно и совестно, — вопрос только, кому — самому ли горевшему, или стрелявшемуся поэту, или кому-либо другому. А по существу, конечно, это не хорошо, ибо что хорошего, когда человек стреляется или сгорает от водки.

Негоже, Сережа.

Негоже, Володя.

Прахом пошла русская поэзия и русские поэты и именно всегда шли и будут идти прахом — такова их участь, а почему — неизвестно, и кто от этого страдает — тоже неизвестно: сама ли по себе русская поэзия и русские поэты, Россия ли, общечеловеческая культура, искусство вообще, или вообще человеческая жизнь, независимо от нации и политики.

Тут же, на небесах, и Маяковский, и Есенин продолжают свой разговор, указывая на тени тех, кто отошел приблизительно таким же неестественным путем в царство небесное:

— Вон — ангелом! — Федор Кузьмич…

(Сологуб),

По красные щеки пошел

(за своей женой Анастасией Чеботаревской, бросившейся в Неву).

— Гумилев Николай.

На Востоке

В кровавой рогоже

На полной подводе.

— Все то же, Сережа.

Все то же, Володя.

Кровавая рогожа на полной подводе — вот характерный символ русской пишущей братии, которая, как оказывается, видит повторение своей судьбы и на том свете, ибо мертвые Есенин и Маяковский и на том свете решили по этому случаю быть бунтарями.

Сережа, мил-брат мой,

Под царство и это

Подложим гранату.

Все то же, все то же, — и там, и здесь, и в прошлом, и в настоящем, и в будущем, и нет выхода из всего этого.

И мертвый Есенин так заканчивает свой ужасающе-пессимистический диалог с мертвым Маяковским.

А коли все то же,

Володя, мил-друг мой —

Вновь руки наложим,

Володя, хоть рук — и —

Нет.

. . . . . . . . . . . . .

И на растревоженном

Нами Восходе —

Заложим, Сережа!

— Заложим, Володя![509]

Вот последний призыв поэтических мертвецов, собственной жизнью и собственной смертью познавших эту ужасную истину, что «в мире — все то же».