А. Яблоновский В халате{102}

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

А. Яблоновский

В халате{102}

В одном из романов Вербицкой героиня Маня, неожиданно для самой себя, осчастливила какого-то земского начальника (у Вербицкой это иначе было сказано — «провалилась в бездну» совместно с земским начальником).

Действие происходило в беседке, а роман назывался «Ключи Счастья».

Я как-то позволил себе пошутить в печати над этим романом и назвал его «Ключи от беседки».

А по адресу героини Мани, помнится, даже сказал:

— Сударыня, с кем бы вы ни «провалились в бездну» — с земским начальником или с банкиром-евреем, — но первое правило в любви говорит ясно: Запирайте двери.

Г-жа Вербицкая сделала мне честь и на мою маленькую заметку отвечала ураганным огнем дамского негодования.

Она — первая писательница в России, ее читают больше чем Толстого, ее талант признан всеми, ее книги печатаются по 40 тысяч экземпляров, — а я, злобный, низкий грязный человек, который оклеветал чистую девушку Маню.

– «Да, моя Маня „провалилась в бездну“, да, она провалилась с земским начальником, но душою она осталась чиста, как и прежде. И, наконец, вам какое дело?»

Признаюсь, мне даже сейчас страшно вспомнить, что со мной сделала тогда г-жа Вербицкая. Прямо в котлету человека превратила.

Но представьте же себе мое изумление, когда на литературном горизонте нашей эмиграции я обнаружил еще одну г-жу Вербицкую, да еще, так сказать, в издании дополненном и исправленном. Это — г-жа Марина Цветаева, бросившая якорь в журнале «Благонамеренный».

На мое счастье, однако, мне лично почти ничего не влетело от г-жи Цветаевой. Только отмахнулась рукой и сказала:

— Отойди от меня, непристойный мужчина!

Но зато г-ну Адамовичу, бедному критику из «Звена», досталось так, что до зеленых веников помнить будет.

– «Не может быть критиком!»

– «Не смеет быть критиком!»

– «Кого я слушаю».

– «Для кого я пишу»…

– «Ты мне не судья!»

Я, впрочем, совсем не имею в виду защищать г-на Адамовича и просовывать свои пальцы между этих дверей — пускай г-н Адамович сам отбояривается как знает.

Но о «вербицкой» манере письма г-жи Цветаевой сказать несколько слов, мне кажется, стоит.

В литературу г-жа Цветаева пожаловала с таким видом, как будто она на собственную дачу во второе Парголово переехала.

Закроешь глаза и видишь: стоят перед крыльцом возы с мебелью, а на возах кухарка и горничная с узлами в руках. И тут же тетя Варя в коляске и племянник Ника, который по дороге лампу разбил. А на крыльце, с собачкой под мышкой, стоит г-жа Цветаева и кричит кухарке:

— Как же это, Аннушка, вы самоварную трубу забыли? Как же теперь самовар будем ставить?

Вот неугодно ли несколько примеров этой домашней бесцеремонности: «Ждать от поэта одинаковых стихов в 1915 г. и в 1925 г. то же самое, что ждать — от него же в

1915 г. и в 1925 г. одинаковых черт лица. Время, как известно, не красит… И никто мне, тридцатилетней, которую знал двадцатилетней, не скажет „Как вы похорошели“. Тридцати лет я стала очерченней, значительней, своеобразней — прекрасней, может быть. Красивей — нет. То же, что с чертами — со стихами».

Как видите, это очень трудно читать без чувства неловкости. Во-первыx, о дамском возрасте говорить как-то не принято — это считается нелюбезностью. И уж совсем не принято, чтобы писательница говорила читателям о своей наружности:

— Нельзя сказать, чтобы я похорошела, однако, стала еще прекраснее и значительнее.

Это можно сказать мужу, жениху, тете Варе, наконец, — но читателям (а в особенности критику Адамовичу) этого положительно нельзя сказать.

— Почему?

Ну, хотя бы потому, что Г. Адамович может не поверить.

Вот этого чутья к тому, что дозволено и что недозволено, и нет у госпожи Цветаевой, как не было и у Вербицкой.

Она приходит в литературу в папильотках и в купальном халате, как будто бы в ванную комнату пришла.

Печатая в Благонамеренном (журнале терпеливом и многомилостивом) свое стиxотворение, она не стесняется делать сноску: «Стиxи, представленные на конкурс Звена и не удостоенные помещения».[381] Это, конечно, сделано с очевидным намерением пригвоздить Г. Адамовича «к позорным столбцам Благонамеренного», как писал один провинциальный еврей в письме в редакцию.

Но когда вы прочитаете непринятые стиxи, то невольно убедитесь, что Г. Адамович прикован к «позорным столбцам» совершенно напрасно. Стиxи — действительно плохенькие и уже, во всяком случае, не такие, каких можно было бы ждать от «тридцатилетней, значительной, своеобразной и прекрасной» г-жи Цветаевой.

Это непонимание меры вещей, это отсутствие чутья к «дозволенному и недозволенному» заходит у г-жи Цветаевой так далеко, что, познакомивши читателей со своим возрастом, со своей наружностью и со своими «врагами» (Адамович!), она сочла за благо довести до общего сведения и о своей денежной наличности:

— Чего же я хочу, когда по свершении вещи, сдаю вещь в те или иные руки?

— Денег друзья, и возможно больше.

Признаюсь, я не понимаю, для чего это пишется. Если к сведению Г. Адамовича, то ведь это бесполезно: он человек жестоковыйный и может «вещь» возвратить.

А нам, читателям, зачем же это знать?

Не понимаю я и «высокого стиля» г-жи Цветаевой.

Толстой, когда окончил Войну и Мир, говорил:

— Вот и написал роман.

И Пушкин, когда поставил точку к Евгению Онегину, говорил:

— Ну, слава богу, кончил.

А г-жа Цветаева говорит:

— Свершила вещь, но Адамович не принял…

Это так забавно — «свершила вещь», — что на этом можно бы и кончить.

Но г-жа Цветаева считает еще своим долгом объяснить читателю, зачем именно ей нужны деньги.

«Деньги — моя возможность писать дальше. Деньги — мои завтрашние стиxи. Деньги — мой откуп от издателей, редакторов, квартирных хозяек, лавочников, меценатов — моя свобода и мой письменный стол. Деньги, кроме письменного стола, еще и ландшафт моих стихов, та Греция, которую я так хотела, когда писала Тезея, и та Палестина, которой я так захочу, когда буду писать Саула, — пароходы и поезда, ведущие во все страны, на все и за все моря»…

Я совершенно согласен с г-жой Цветаевой, что деньги — это крылатый конь для поэта: и в Грецию можно съездить (хотя страна сама по себе — скучнейшая), и лавочникам можно заплатить, и тете Варе помочь.

Но следует ли, позволительно ли, нужно ли об этом писать?

Признаюсь, если бы я имел право давать советы г-же Цветаевой, я бы сказал:

— Xотите просить прибавки — просите. Но ни лавочника, ни квартирную хозяйку не выносите на «позорные столбцы» вашего журнала. Во-первыx, это бесцельно, а во-вторыx, это очень утомительно для читателя. Да и не так, сударыня, деньги делаются.

— Если хотите денег — «свершите вещь», но не несите к Адамовичу, а отдайте в Благонамеренный — там все съедят.