Карлос БУЛОСАН (ФИЛИППИНЫ) ПОКА БУДЕТ РАСТИ ТРАВА

Карлос БУЛОСАН (ФИЛИППИНЫ)

ПОКА БУДЕТ РАСТИ ТРАВА

Прошло всего три месяца, как я, молодой филиппинский иммигрант, приехал к товарищу в Америку — новую для меня страну — и попал в небольшой фермерский поселок на побережье, где работали мои соотечественники, покинувшие Филиппины много лет назад. Пребыл я сюда во время уборки гороха и вот уже пятую неделю трудился на одном поле со взрослыми. Вечерами, соскоблив с себя грязь, умывшись и поужинав, я, как и все, облачался в выходной костюм и отправлялся в поселок, в привычное для всех нас место — бильярдную — гонять шары.... Те, что постарше, укрывались в задней комнатке и почти всю ночь играли в карты. На работу они выходили полусонные и целый день судачили о своих проигрышах и выигрышах. Люди эти, казалось, были довольны тем, что послала им судьба сегодня. Но на самом деле их все время точило беспокойство о будущем. Оно не сулило им ничего лучшего, чем то, что уже было.

Однажды, когда я собирал горох на склоне холма, мое внимание привлекли дети, играющие со своей учительницей возле школы, у подножия того же холма. Я видел эту женщину впервые — ей было лет двадцать пять; темноволосая, в белом платье в голубой горошек. Мои глаза привыкли к ярким краскам холма — к желтеющим листьям гороха, к изумрудной зелени травы, к царственно-белым мантиям эдельвейсов и серым вершинам гор вдали, поэтому сейчас ее фигурка в белом с голубым почти сливалась с фоном голубого неба и синего моря.

Дети напомнили мне о невозвратимой поре моего детства. Отрываясь от работы, я время от времена наблюдал за их играми, визгом и беготней под ласковым солнцем. Мое внимание привлек темноволосый мальчуган лет восьми — он был очень похож на моего двоюродного братишку, нелепо погибшего, когда ему не было и десяти лет.

Однажды в полдень дул хороший летний бриз, и мы убежали с ним в поле за речкой пускать змеев. В разгар нашей забавы где-то неподалеку сорвался с привязи взбесившийся буйвол и бросился на нас. Он налетел на брата и подцепил его на рога... Когда вечером я пришел навестить его, он уже умер. Я бросился вон из дому и убежал в сад, оставшись один на один с молчаливыми гуавами и серебристыми колоннами лунного света между ними... Я стоял и всхлипывал под гуавой, вдыхая сладкий аромат цветов папайи. Немного погодя в тишину вторглось чудесное пение майн[12]. Я перестал плакать и прислушался. Через некоторое время я незаметно для себя успокоился и смог примириться с мыслью о том, что брата — товарища всех моих игр — уже нет больше в живых. Я набрал цветов папайи, вернулся в дом и положил их на его гроб. Потом пришел опять под гуаву и стал слушать пение майн...

И вот сейчас в далекой стране много лет спустя темноволосый мальчуган, игравший у подножия холма, возбудил во мне какое-то неведомое дотоле любопытство... Однажды утром я спустился к школе и остановился у ограды. Дети подбежали ко мне, как к старому знакомому. Не могу сейчас точно вспомнить, что я почувствовал, когда они стали протягивать ко мне свои ручонки, знаю только, что я вдруг кинулся собирать им красные и желтые маки, росшие на склоне. Потом на крыльцо школы вышла учительница и позвала их в класс.

Я вернулся к моему гороху, не переставая наблюдать за школой. Вскоре после полудня дети ушли домой, и я увидел учительницу — она поднималась на холм и глазами искала меня.

— Ты тот паренек, который утром приходил к школе? — спросила она.

— Да, мэм.

— Сколько тебе лет?

Я ответил. Она с минуту молчала, оглядывая моих собратьев, которые прекратили работу и стали прислушиваться.

— Ты еще слишком молод, чтобы так работать, — сказала она мне. — Сколько лет ходил в школу?

Мне стыдно было признаться, но лгать я не стал:

— Три года, мэм.

— Хочешь учиться дальше? Я буду с тобой заниматься...

— Я бы... с радостью, мэм, — сказал я тихо, поглядев искоса на своих, — боялся, что они подымут меня на смех, узнав о моем желании; за все это время я не видел в нашем бараке ни книг, ни газет — ничего, кроме киножурналов с полуобнаженными женщинами. — Я очень хочу учиться, мэм, — сказал снова. — Но я читаю почти по складам.

— Хорошо, я научу тебя читать, — сказала она. — Когда вы кончаете работу?

— В шесть, мэм.

— Я приду к вам в барак в восемь. Два часа на умывание и на еду хватит? Скажи своим друзьям, чтобы они приготовились, если хотят.

— Да, мэм. Я скажу им. Некоторые, правда, ходили в среднюю школу у нас на островах, но большинство и начальной не окончили.

— Я буду заниматься со всеми, кто захочет. Итак, ровно в восемь.

Я провожал ее взглядом, пока она медленно спускалась с холма. Когда она дошла до шоссе и обернулась, я помахал ей рукой. Она тоже взмахнула рукой, села в машину и уехала. Я продолжал собирать горох как ни в чем не бывало, но мои соплеменники стали подтрунивать надо мной. Я выпрямился и так серьезно посмотрел на них, что они быстро успокоились. Шутки прекратились, и я снова принялся за работу, не переставая думать о тех первых книжках, которые буду читать, когда выучусь как следует грамоте.

Учительница приехала в назначенное время. Она была в шортах и голубой рубашке навыпуск. Я впервые видел женщину, одетую по-мужски, и бросал на нее украдкой взгляды всякий раз, когда она отворачивалась. Она принесла книжку сказок о древних временах и медленно читала ее мне. Но я был огорчен тем, что мои товарищи не пожелали учиться вместе со мной. Правда, я заметил, что в бильярдную ушли не все. Четверо остались играть в карты дома, а один расположился с гитарой на кухне и перебирал струны, время от времени прислушиваясь к голосу учительницы. Около десяти вечера она закрыла книгу и собралась уходить. Я проводил ее до двери и выглянул наружу. Ярко светила луна. Покрытый травой склон холма утопал в лунном свете, вдали блестела зеркальная гладь моря, как сказочные замки, возвышались на горизонте высокие горы.

— Можно я вас провожу до шоссе, мэм? — спросил я.

— Нет, спасибо, — покачала она головой. — Я люблю гулять одна при луне.

Когда она была уже у ворот, я нагнал ее.

— Как вас зовут, мэм?

— Элен О’Рейли. Доброй ночи!

Я проводил ее взглядом. Она остановилась на несколько минут, любуясь молчаливым простором, потом закурила сигарету и села в машину.

С того дня мисс О’Рейли приезжала в наш барак каждый вечер. Она читала нам сказания глубокой старины и учебник по истории. Мои собратья по одному присоединялись к нам, и через две недели только трое уходили по вечерам в поселок. Чувствовалось, что заниматься с нами ей очень интересно. Шло время, и она постепенно рассказала нам о себе, о своем городе, родных и близких. Она родилась в небольшом городке на северо-западе Америки... Родители у нее были бедные, и она зарабатывала на жизнь репетиторством, заканчивая одновременно университет. На беду, в стране тогда наступил кризис. Недавно ей предложили место сельской учительницы в одной из общин в Калифорнии, и она с радостью приняла это предложение, надеясь скопить денег, чтобы завершить высшее образование.

Мы полюбили мисс О’Рейли и по вечерам угощали ее горохом и подносили цветы, которые собирали днем на холме. Потом мы надумали купить ей в подарок новое платье, но один из нас, постарше, сказал, что это неприлично. Тогда мы вложили собранные на платье деньги в конверт и вручили их ей перед уходом. Она не хотела брать, но мы все-таки уговорили ее. В следующий раз она пришла на занятия в новом костюме, купленном на эти деньги.

Мы очень обрадовались и весь день потом говорили между собой, как бы устроить вечеринку в ее честь. А в следующий вечер она сказала нам, что некая организация в городе неодобрительно относится к тому, что она посещает наш барак, и велела всем ходить теперь после работы к ней в школу, как настоящим ученикам.

Я не понимал: разве может какая-то там организация запретить нашей учительнице работать там, где ей нравится? Я был совсем новым человеком в Америке, общался поначалу только с соотечественниками-филиппинцами и поэтому не сразу уразумел, что здесь все двери для нас закрыты. Мы стали ходить вечерами в школу и вскоре уже могли писать на доске небольшие предложения. Однажды, стоя у доски, я выглянул в окно. Увидел спокойное море и голубой простор чистого неба... Тут на меня что-то нашло, и я написал на доске о том, что увидел. Вроде бы что-то сочинил... Мисс О’Рейли начала смеяться, потому что строчки у меня получались неровные, слова были расставлены неправильно и в них было много ошибок.

— Ну и ну! — воскликнула она за моей спиной. — Тебе еще очень далеко до стихов. Всему свое время!

Я покраснел от смущения.

— С чего это ты вдруг?.. — спросила она.

Я пробормотал что-то невразумительное.

— Ты знал какие-нибудь стихи раньше?

— Нет, мисс О’Рейли. Я даже и не думал, что ото стихи.

Она недоверчиво посмотрела на меня. Потом подошла к своему столу и начала читать вслух библию. Читала она «Песнь песней» Соломона... Я был поражен красочным языком и образной силой поэмы, особенно глубиной страсти старого человека к молодой девушке.

— Это самая лучшая в мире поэзия, — сказала мисс О’Рейли, когда закончила главу. — Мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил их... Было время, когда люди умели глубоко чувствовать и не боялись своих чувств.

«Песнь песней» взволновала меня. Я подумал о горохе, который мы собирали на холме, о безмолвном синем море внизу... и я сказал себе: «Придет день, и я напишу поэму об этой школе, об этом вечере и о вас, мисс О’Рейли. Как это будет здорово — я прихожу к вам с книгой, в которой описано все, что с нами происходит сейчас!»

Когда я уходил, мисс О’Рейли сунула библию мне в карман. И я читал и перечитывал ее все свободное время. Сидел я и над учебниками, какие удавалось достать. И начал подумывать о том, чтобы скопить денег, поехать в другой город и поступить там в школу. После гороха нам, правда, предстояло еще собирать томаты на другом склоне холма.

Но вот мисс О’Рейли сообщила нам о том, что попечительский совет школы запретил использовать школьные помещения по вечерам. Этот запрет касался, конечно, нас. Мисс О’Рейли этого нам не сказала, но мои более опытные соотечественники поняли все без лишних слов. Когда учительница пригласила нас заниматься у нее дома, откликнулись всего два-три человека.

— Приходите поодиночке, когда стемнеет, — посоветовала она. — И постарайтесь не шуметь.

— Мы поняли, мисс О’Рейли, — ответил я за всех.

Мы приходили в ее комнатушку и читали шепотом, потому что рядом жила старая, больная женщина. Как-то в дверь постучали, и мужской голос попросил учительницу выйти в коридор. Она вскоре вернулась, чем-то расстроенная, окинула нас материнским взглядом и с немым укором посмотрела на дверь; за которой только что с кем-то разговаривала. Мы продолжали чтение, и, лишь когда собрались уходить, она попросила нас не обращать на случившееся никакого внимания...

Я пошел к ней и в следующий вечер, но уже один — мои собратья не посмели. Перед началом занятий мне показалось, что мисс О’Рейли хочет сказать мне что-то, но не решается. Мы стали заниматься, и я забыл об этом. После занятий она пошла проводить меня до дверей, но вдруг круто повернулась и убежала в свою комнату. Я подумал: может, она забыла что-нибудь дать мне с собой, но нет, свет в ее окне быстро погас, и я пошел восвояси.

Я миновал два квартала, когда из темноты ко мне подошли четверо незнакомцев. Двое схватили меня и затолкали в подъехавший автомобиль. Проскочив несколько кварталов до окраины поселка, машина свернула в поле и остановилась около высокой цистерны с водой. Меня вытащили из машины и стали бить.

Я пытался защищаться, но силы были неравными. Мне все же удалось вырваться, и я бросился бежать. Неизвестные вскочили в машину и погнались за мной. Я упал. Тогда они снова начали меня бить. Я не мог больше сопротивляться, катался по земле, а они пинали меня ногами... Теряя сознание, я почувствовал последний удар каблуком по затылку — и все погрузилось во тьму.

Когда я очнулся, было уже за полночь. С трудом приоткрыв распухшие веки, увидел полный диск луны, равнодушно висящий прямо надо мной, и несколько далеких золотистых звездочек и не сразу понял, где нахожусь. Постепенно я вспомнил, что со мной случилось, и слезы покатились по моим щекам на холодные листья моркови, на которых лежала моя голова.

Это было последнее предупреждение. Я добрался до нашего барака и застал соотечественников на кухне за чтением небрежно написанного послания, которое кто-то швырнул в окно перед моим приходом. Это, конечно, сделали те же люди, что избили меня.

Один из наших, которому в этой стране были памятны времена и похуже, взял меня за руку и вывел из барака.

— Я давно хотел тебя предостеречь, — сказал он тихо, — но уж очень мне правилось твое искреннее желание учиться, твое мужество и упорство. Могу только пожать тебе руку за это!

Я протянул ему руку и поблагодарил его.

— Одни люди хорошие, другие плохие, это уж как водится, — продолжал он. — Но никогда не было так, чтобы все зло жило в одной какой-нибудь расе или в одном народе, а все добро — в другом. В каждой расе, в каждом народе хватает и зла и добра. Но добра больше, и оно принадлежит всем людям, всему человечеству.

Так я понял, почему мисс О’Рейли приходила к нам в барак и учила нас.

Я не появлялся в поселке целую педелю — боялся. А когда мои синяки и кровоподтеки зажили, все-таки решился в пошел к учительнице. Но комната мисс О’Рейли оказалась запертой, в окне было темно. Я подумал, может, она пошла в кино, и стал ждать ее возвращения.

Она не появилась в тот вечер. И на второй и на третий тоже. Наверно, переехала на новую квартиру, подумал я, потому что днем видел ее внизу, на школьном дворе; она помахала рукой, и я ответил ей. Вместо нее в школе появилась другая учительница.

Вечерами и в выходные дни мы, разделившись на группы, бродили по городку в поисках нашей учительницы, и нигде ее не находили. Мы покончили с уборкой гороха и перебрались на другую сторону холма — собирать томаты. Мы и отсюда частенько посматривали в сторону школы, надеясь увидеть нашу учительницу, но напрасно. Шли дни, в июне двери школы закрылись совсем, ученики разошлись по домам. Это был конец учебного года, но еще далеко не конец моей жизни в Америке.

Однажды, когда сезон уборки томатов подходил к концу, мисс О’Рейли объявилась. Она немного осунулась. На ее левой руке, у запястья, я заметил шрам.

— Я была в больнице, — поздоровавшись, сказала она. — Болела.

— Почему же вы не дали нам знать? — сказал я. — Мы принесли бы вам цветов с нашего холма.

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны, — сказала она мне. — Я к вам пришла попрощаться. Уезжаю в город.

— А вы когда-нибудь вернетесь, мисс О’Рейли? — спросил я.

— Хотелось бы. Но, если ты попадешь туда сам, попытайся найти меня. Надеюсь прожить там дольше, чем здесь.

— Вы и там будете работать в школе?

— Еще не знаю. Постараюсь, конечно, устроиться в школу. В большом городе вакансий больше. — Она положила мне на голову свою руку: — Как бы там ни было, я всегда буду помогать таким, как ты, познавать мир... Всегда... пока на земле будет расти трава!

Ее слова прозвучали как песня. Я не понял тогда их истинного смысла, но запомнил их на всю жизнь. В тот вечер мы устроили прощальный ужин в честь мисс О’Рейли, принесли у кого какие были музыкальные инструменты и играли ей весь вечер допоздна. Луна висела в небе. Море было, как обычно, спокойным. Вдали высились горы. И звезды проливали свой тихий свет над миром...

Уже выпала утренняя роса, когда мы проводили мисс О’Рейли до машины.

Я чуть не заплакал, а мисс О’Рейли снова положила мне руку на голову и сказала:

— Помни, попадешь в город — обязательно разыщи меня. А сейчас счастливо оставаться!

Она уехала. И я больше никогда ее не встречал. Вскоре и я уехал из поселка и потом побывал во многих больших городах. Каждый год, когда листья начинали опадать с деревьев, я собирал свой чемодан и переезжал на новое место. Годы летели быстро.

Однажды утром я обнаружил, что прошло уже двадцать лет с того дня, как я покинул свой дом. А где он был, мой дом? Я видел, как каждую весну зеленеет трава на полях и холмах, и меня осенила простая мысль... Мисс О’Рейли все эти годы была со мной. На всех просторах зеленеющих полей и холмов, там, где она была со мной, и был мой дом, было ее и мое мужество, мое огромное и недоступное желание учиться...

Перевод с английского Г. ВЛАДИМИРОВА